Свет перед сумерками

— Анжелика! Как долго ты еще будешь крутиться перед зеркалом? — устало, с не скрытым раздражением в который раз вопрошал Филипп, чьи пальцы тревожно отбивали ритм на подлокотнике кресла, вторя тиканью настенных часов. Они опаздывали, и Филипп переводил взгляд с часов на сестру, не тая своего негодования ее промедлением. — Пока ты мне не ответишь, какая лента больше подойдет к этому платью: кобальтовая или цвета индиго? Я должна выбрать, какую из них прикрепить к своей шляпке! — Анжелика стояла перед тем самым зеркалом в доме Скайлеров в Олбани, держа в руках две ленты и попеременно прикладывая их к платью. Она восторженно готовилась к своему первому выходу во взрослый свет, неспособная поверить своему счастью: вновь она сможет на равных общаться с Нелли, и вновь она будет кружиться в танце с Джорджем — об этом она грезила последние несколько лет. И хотя репутация Гамильтонов сильно пошатнулась с тех пор, как был выпущен памфлет, а влияние утрачено после начала президентства Джона Адамса, из вежливости их продолжали приглашать на светские мероприятия. Правда, стоит признать, что прежнего теплого отношения к ним уже не проявляли, и на очаровательную Анжелику семья возлагала большие надежды: она одна могла восхитить свет и настроить его доброжелательно к Гамильтонам. И Анжелика со всей серьезностью восприняла свою миссию, которая усложнялась тем более, что ее благообразная мать, любимая и жалеемая обществом, сперва не посещала светские мероприятия, от своего горя ведя затворническую жизнь, не выезжая за пределы Олбани, а затем, примирившись со своим мужем, находилась в интересном положении, при котором появляться в свете неприлично. Казалось, внутри семьи все наладилось, но время от времени ощущалась отстраненность и холодность ее членов, и если Филипп мог спастись от этого чувства, погрузившись в учебу, то Анжелика забывалась в музыке и теперь надеялась на то, что светская жизнь станет еще одним способом эскапизма. — Как я могу выбрать, если я не вижу разницы? — вздохнул Филипп и с лукавой улыбкой добавил: — Не думаю, что Кастис тоже заметит. При упоминании Джорджа Анжелика вздрогнула, слегка зардевшись, но, сохранив самообладание, окинув брата строгим взглядом, колко парировала — с годами она приобрела не только привлекательность и общительность своей тети, но и ее выдающееся остроумие: — А вот Феодосия точно заметит, как криво ты завязал крават. Неумеха! — Анжелика кинула ленты на туалетный столик и подошла к брату. С необычайной ловкостью и умением она перевязала шейный платок, аккуратно уложив концы узла под фраком брата. Филипп смутился, когда сестра, довольная своей работой, похлопала его по плечу: до сих пор он полагал, что она не подозревает о его более чем дружеских чувствах к Феодосии, но ее высказывание намекало на обратный факт. Анжелика не обратила внимания на его смущение и с некоторым самодовольством проговорила: — Так-то лучше, а теперь помоги выбрать мне ленту. — Пусть будет индиго, — сказал он наугад, лишь бы сестра прекратила свои глупые расспросы и, наконец, перестала задерживать его, отца, а также чету Скайлеров. Анжелика взяла ленты в руки и обернулась к брату с вопросом: — И какую из них ты назовешь индиго? — хитрая усмешка проскользнула на ее лице. Филипп не нашел что ответить: его нельзя было убедить в том, что цвет этих лент разный. — Ты невыносим! — Анжелика закатила глаза. — Учит в колледже всякие премудрости, а индиго от кобальтового отличить не может. — Нас обучают юридическим премудростям, а не женским, — отозвался Филипп, лениво потягиваясь в кресле. Пока он ждал сестру, все его тело затекло, но вставать и расхаживаться он не намеревался, чтобы ей, суетившейся и сновавшей по всей комнате, не мешать. Потягиваясь, он случайно толкнул рукой стоявший сбоку от кресла торшер. Тот, покачнувшись, столкнулся с тяжеловесной золотой рамой зеркала, и в следующее мгновение комната огласилась грохотом и дребезгом. Анжелика от испуга подпрыгнула на месте: ей почудилось, что где-то стреляли. Усталость Филиппа как рукой сняло — он живо вскочил на ноги. — Боже! Филипп, что ты натворил! — вскричала Анжелика, отбросив в сторону ленты и поняв, что же произошло. Она упала на колени и взяла в руки один из осколков: на его помутненной поверхности отобразилось ее бледное лицо, широко распахнутые глаза, в глубине которых смешивались страх и безумие. В это зеркало смотрелась Катерина Скайлер, смотрелась миссис Гамильтон и все ее сестры, смотрелась сама Анжелика — но никто никогда больше в него не посмотрится. Это был конец какой-то прекрасной, но неосознаваемой эпохи, вехи жизни. Нечто суеверное пробудилось в Анжелике: сегодня был особенный для нее день, и разбитое зеркало не сулило ничего хорошего. Анжелике думалось, что разбилось не только зеркало, разбился какой-то потусторонний мир, где судьбы нескольких поколений тесно сплетались между собой, и теперь эта связь была нарушена. Анжелика смотрела на свое отражение в осколке, и казалось, будто она одна, будто никого ранее нее не существовало и будто никого не будет существовать после нее. Она была отколота от всей своей семьи, заключенная в этом несчастном осколке, обреченная на одиночество. В ее горле застрял крик о помощи, о том, чтобы ее нашли. Ее тихо потрясли за плечи. Анжелика оглянулась и увидела перед собой обеспокоенное лицо Филиппа: она настолько погрузилась в свои собственные мысли, что совершенно позабыла о его присутствии. Не отводя глаз, он внимательно всматривался в лицо сестры, которое всего секунду назад хранило на себе печать суеверного ужаса и отрешенности от мира сего. Он вздохнул с облегчением, когда что-то блеснуло в ее глазах и она, на мгновение омертвевшая, вновь ожила, сильно сжав его пальцы. Сидящими на полу, держащимися за руки обнаружила своих детей Элайза, прибежавшая из соседней комнаты на грохот. — Вы тоже слышали выстрел? — спросила она, и их напуганные лица показались ей подтверждением ее предположения. Элайза оглядела своих детей, боясь, что раздавшийся выстрел мог как-то повредить их здоровью: за этим материнским заботливым осмотром она не заметила пропавшее со стены зеркало и кучу осколков, раскинутых по полу. — Мам, это зеркало упало… — начал Филипп, поднимаясь и помогая сестре встать. Его удивило, что мать сравнила грохот с выстрелом, — на его взгляд, это были звуки совершенно непохожие. — И разбилось, — добавила Анжелика, показав матери осколок зеркала. — Я прикажу убрать, — спокойно произнесла Элайза, несмотря на то, что у нее возникло нехорошее предчувствие. Что-то неправильное было в том, что падение тяжелой рамы и дребезг стекла прозвучали, как выстрел. Элайза, будучи дочерью генерала и пережив войну, была хорошо знакома со звуками выстрелов и могла запросто определить, из какого орудия стреляли. В упавшем зеркале, в почудившемся звуке таилось всемогущее и всезнающее проведение, и оно предупреждало о беде, безразличной к тому, были ли готовы Гамильтоны в очередной раз пережить ее или нет. И Элайза втайне надеялась, что сможет предотвратить это грядущее несчастье, которое готовилось громом разразиться над их головами, пасть небесной карой на них. — Поторопитесь, — невозмутимо продолжила она, — экипаж уже подъехал, и вас одних ждут. — Я не могу выбрать ленту для шляпки, мам, — Анжелика протянула ленты маме, и та, ни на секунду не задумавшись, посоветовала: — Возьми ту, что цвета индиго. Анжелика понимающе кивнула и быстро принялась завязывать ее элегантным, пышным бантом на свою шелковую миниатюрную шляпку. Усмешка пробежала по губам Филиппа, и, подкравшись к сестре, он прошептал ей на ухо: — Я же говорил!

***

Филипп заметил, как Феодосия тенью проскользнула мимо него, даже не поздоровавшись. Так несвойственно для нее, столь вежливой и обходительной! Филиппу подумалось, что она его избегала. Его подозрения усилились после того, как он направился к группке щебечущих нью-йоркских девиц, среди которых стояла Феодосия, она, заметив его, не договорив фразу, сразу переметнулась к другому кружку. Когда Филипп, не желая верить происходящему, решил пригласить ее на танец и уже отвесил поклон, она резко убежала и спустя несколько минут танцевала менуэт с другим, смеясь и выслушивая мадригалы. Как же Филипп, который, в конце концов, никого не пригласил и простоял весь менуэт в стороне, никем не видимый, завидовал этому счастливчику, которому довелось танцевать скучнейший танец с приятнейшей девушкой и который, вероятно, даже не осознавал своего счастья! Во вспыльчивом юном Гамильтоне загоралась ненависть к потенциальному сопернику, который даже не мог понять, какой чистейший, ограненный бриллиант находится в его руках. Ведь Филипп знал Феодосию после стольких писем и разговоров, как никто другой; именно он помог ей преодолеть стеснительность, пережить тяжелые времена — он больше всех заслуживал танцевать с ней этот чертов менуэт, он больше всех заслуживал быть рядом с ней, быть любимым ею. Филипп наблюдал за грациозной и легкой Феодосией: как непринужденно держалась эта девушка, всего лишь несколько лет назад боявшаяся отойти от увитой искусственными цветами стены. Ее гибкий стан, женственную пленительную фигуру облегали, подчеркивая тонкость талии и округлость бедер, летящие ткани. Вырез ее платья был настолько глубок, что балансировал на грани приличного и неприличного, за что на мисс Бёрр косились достопочтенные матроны и их дочери и обращали восхищенные взгляды молодые повесы. Вглядываясь в драпировку тканей, Филипп замечал, как напрягаются ее ноги при реверансах, при шаге. Высокая прическа обнажала длинную шею, на которой с изящной естественностью выступали позвонки. И Филипп нервно сглатывал, представляя, как дотронется до ее тонких пальцев, обоймет за отточенную талию, коснется выступающих позвонков. О, если б она только оказалась в его руках — в руках человека, который ее боготворил! Действительно, в этом ампирном отрезном платье, с серебряными обручами в неогреческой прическе Феодосия напоминала богиню, и Филипп был готов построить в честь нее храм, принести в жертву ей все, включая самого себя. Было бы величайшей удачей умереть за нее! Он бродил по периметру залы, безотрывно смотря на нее, и в мыслях, как той звездной январской ночью, складывались строчки — оды в ее честь. Почему она не может слышать его мыслей? Почему она не замечает его пламенных взглядов? Почему она убегает от него, как Дафна от Аполлона? Филипп не знал, как понять ее поведение, и хотел спросить совета у Анжелики, но та со свойственной ей воздушностью, храня на губах искреннюю, по-детски восторженную улыбку, танцевала с Кастисом. Несомненно, она проведет бок о бок с ним весь остаток вечера — у них было множество тем для разговора, начиняя с воспоминаний о минувшем детстве и заканчивая надеждами о светлом будущем, возможно, даже совместном. Она была преисполнена радости, и эта радость была тем ценнее, что в последнее время на Анжелику одно за другим обрушивались различные несчастья. Всего лишь четыре часа назад Филипп видел ее мертвецки бледной, обеспокоенной разбившимся зеркалом, но сейчас, казалось, она и думать забыла о происшествии, полностью поглощенная духом праздника, пытавшаяся запомнить каждую секунду своего первого выхода во взрослый свет, наслаждавшаяся всеми преимуществами взрослой жизни. Ни за что на свете Филипп бы не нарушил экзальтированного состояния сестры; как бы тяжело ему ни было, он не омрачит праздник для нее. Он будет таить в себе свои горести и переживания. Время от времени Филипп тяжело вздыхал, понурив голову. Он чувствовал себя отвергнутым, непризнанным, и больше всего ему хотелось, чтобы Феодосия наконец прекратила эту жестокую игру, сродни догонялкам. Но как обратить ее внимание на себя? Филипп едва удерживался от того, чтобы не выбежать в центр залы, не выхватить танцующую девушку из круга и не поведать в присутствии всех о своих чувствах, которые были настолько сильны, что, казалось, вот-вот должны вырваться наружу. Будь у него с собой пистолет, он бы на месте либо застрелил своего соперника, либо застрелился сам. Благоговение смешивалось с неотступной злостью: на неведомого партнера Феодосии в танце, на себя, столь несмелого, чтобы признаться ей, на весь несправедливый мир, отчуждавший от него Феодосию. Но на саму мисс Бёрр Филипп не злился: он признавал за ней полное право не только избегать его, но и испытывать к нему неприязнь. «Вот бы знать наверняка ее чувства, разгадать ее. Уж лучше знать, что она меня ненавидит, чем находиться в мучительном неведении», — рассуждал он, не отрывая глаз от танцующей пары и не замечая ничего более: ни брошенную ему вслед улыбку милой девушкой, ни карточного шулера, обманувшего генерала Скайлера в вист, ни сердящейся на своего простодушного мужа рачительной Катерины, ни очередного спора отца с мистером Бёрром. Жизнь, не касающаяся Феодосии, проходила мимо. «Ненависть ее я смогу перенести, — думал Филипп, следя за тем, как пламя множества свечей бросает золото на ее божественный лик, приобретающий особую одухотворенность в этом сиянии, — но не безразличие». Если бы только Филипп знал, как корила себя Феодосия в этот момент, как она злилась на саму себя, он бы понял, что она не испытывала к нему ненависти и не была безразлична. — Мистер Алстон, право, я не понимаю, что вы хотите этим сказать, — скромно потупившись в пол, с извиняющейся улыбкой пролепетала она, выслушав очередной комплимент, граничащий с вульгарностью, от своего партнера. Как ей хотелось, чтобы этот проклятый менуэт поскорее закончился, но скрипки, как назло, чопорно скрипели, точно старые петли дверей. Исподлобья она смотрела, как угрюмая тень Филиппа бродит по выбеленным стенам залы, и Феодосия желала вырваться из холодных, жестко сжимающих ее ладонь рук Джозефа — этого неудавшегося юриста, оказавшегося неспособным даже на то, чтобы закончить колледж, — и вновь, как два года назад в саду Гамильтонов, прикоснуться к теплой и нежной руке Филиппа. После того прикосновения, ощущения которого она хорошо помнила, Феодосия безумно ждала писем Филиппа и, получив, тотчас же садилась строчить ответ, но письма выходили эмоциональные, сумбурные, и она переписывала их множество раз, чтобы придать им нейтрально-дружественную окраску, чтобы упорядочить мысли. Но если в письменной речи можно добиться идеальной формулировки, запрятать свои чувства за ворохом слов, то в устной достичь подобного невозможно: интонация, жесты, спонтанность будут предательски свидетельствовать о чем-то недоговоренном, о чем-то затаенном. Поэтому, почувствовав в своей душе зарождение какой-то силы, которую она не могла контролировать, Феодосия решила избегать Филиппа, но каждый раз, когда она ускользала от него, общалась не с ним, веяло пустотой. Без него было пусто: кругом слышались лицемерие и глупости, всюду бродили серые, скучные люди. Ничто не вызывало в ней жизнерадостного ликования, она превращалась в статую с бессменным веселым выражением на лице, она становилась холодным мрамором, однако ей было страшно, что этот холод ощутит Филипп, что это отвернет его от нее. Нет, она не может жертвовать его вниманием для того, чтобы схоронить в себе свои чувства. «Что в них постыдного? — спрашивала она себя, бездумно повторяя механические реверансы и поклоны, шагая нарочито замедленно. — Почему я боюсь ему открыться? Оттого, что он меня отвергнет, я не перестану его любить». Дрожащим всхлипом скрипки закончили долгий, как адские муки, танец, и Джозеф Алстон отвел девушку на обозначенное ее тонким пальчиком в белоснежной шелковой перчатке место. Он поклонился, но самодовольная его усмешка не ускользнула от внимания Феодосии. «Разумеется, этот неудачник горд собой лишь на том основании, что дочь Аарона Бёрра не отказала ему в танце, сочла его достойным. Как же я низко опустилась, не позволив достойнейшему пригласить меня…» — мысленно ругала себя Феодосия, делая книксен. Ей не следовало танцевать с Алстоном — что он вообще о себе возомнил? — ей не следовало пренебрегать Филиппом. Филипп! Феодосия тревожно огляделась, пытаясь отыскать его в пестрой толпе: где-то смеялись, где-то сплетничали, а где-то вели серьезные разговоры, более уместные в стенах Конгресса, а не частного дома. Где он? В какой компании? Что он подумал о ней? Наверно, счел ее бездумной кокеткой, ветреной девицей. Но она не такая, всем сердцем она предана только ему одному, он единственный властитель ее мыслей, всем своим нутром она обращена к нему — необходимо объясниться перед ним. — Быть знакомым с вами большая честь для меня, мисс Бёрр, — Алстон вновь взял ее руку и поцеловал ее. Феодосия стерпела и возблагодарила бога за то, что перчатки положены по этикету. — Очень приятно это слышать, — машинально бросила она, припоминая свой первый детский бал, когда эту фразу она твердила по сто раз на дню, не зная, как следует общаться в свете. — Могу ли я рассчитывать на следующий танец? — его вопрос прозвучал самоуверенно, как будто он предполагал, что Феодосия полностью очарована им и не откажет. — Что вы, мистер Алстон, что вы! — воскликнула она, боязливо посмотрев по сторонам и надеясь, что никто не услышал этого неуместного и нелепого приглашения. — Что же подумают в обществе? Стоит девушке дать два танца одному и тому же кавалеру, да еще и подряд, и пойдут отвратительные слухи! — Неужели вас заботит то, что говорят другие? — Нет, но меня волнует моя репутация и репутация моего отца. Прошу меня простить, — Феодосия гордо выдернула руку из его цепкой хватки и, растворившись в толпе, убедившись, что щегловатый Алстон занят ухаживаниями за другой девицей, отправилась искать Филиппа. Прекрасного юноши нигде не было, как если б он провалился сквозь землю. «Не случилось ли чего плохого?» — обеспокоилась Феодосия, заметив, что остальные члены семьи Филиппа на месте: генерал Скайлер и его жена по-прежнему рубились в карты, мистер Гамильтон вел разговоры с каким-то важным господином в дорогом сюртуке, а Анжелика наслаждалась общением с Нелли, которая недавно вышла замуж, стала называться миссис Кастис Льюис и теперь с удовольствием рассказывала своей юной подруге о прелестях семейной жизни, пробуждая в ней наивные грезы. Анжелика и Филипп всегда казались Феодосии неразлучными, словно бы неотъемлемыми частями одного целого: они старались держаться вместе, чтобы оказывать друг другу поддержку, вовремя подставить дружеское плечо — это помогало переживать им худшие времена; в моменты разлуки между ними, казалось, существовала некая ментальная связь: один из них запросто мог сказать, где находится другой. Поэтому Феодосия не нашла лучшего варианта, чем спросить у Анжелики, где ее брат. Услышав вопрос, мисс Гамильтон задумалась, и эта задумчивость испугала ее: невидимая, необъяснимая связь с братом была нарушена; более того, девушка поймала себя на мысли, что совершенно забыла о том, что приехала на бал с братом, что у нее и вовсе есть брат, — Анжелика позволила себе оказаться слишком вовлеченной в праздничную кутерьму, нарядная мишура закрыла ей глаза, и она не заметила исчезновения брата. Феодосия, отчаявшись найти Филиппа, уже было отошла от Анжелики и Нелли, как вдруг мисс Гамильтон схватила ее за локоть и воскликнула: — Ах! Какая я забывчивая! Вспомнила! — она порылась в своем ридикюле. — Он просил передать тебе вот это, — она достала белоснежный шелковый платок, некогда вышитый Феодосией и подаренный Филиппу перед его отъездом в колледж, — я не знаю зачем, но он сказал, что ты поймешь. Трепещущей рукой Феодосия приняла платок, таинственно при свечах замерцал аккуратно вышитый вензель «Ф.Г.». «Феодосия Гамильтон», — подумалось девушке, и она мечтательно улыбнулась собственной мысли. Платок был надушен и издавал ненавязчивый сладко-мужественный аромат, который моментально вскружил голову Феодосии и пробудил в ней калейдоскоп воспоминаний, связанных с Филиппом. Поблагодарив Анжелику, девушка удалилась, не отводя взгляда от платка, силясь прочитать в нем переданное Филиппом послание, пытаясь отгадать его загадку. «Что, что это значит?» — беспокойно твердил ее разум, вопрос кружился в голове, точно назойливый овод в летний день. Сердце Феодосии ёкнуло: она испугалась, что, быть может, этим жестом, возвращением подарка Филипп отверг ее, отказался от нее, узрев в ее поведении пустое кокетство. Но он не мог знать о том, что всеми мыслями она давно уже принадлежала ему, а разве можно отказаться от того, что, по твоему мнению, не находится в твоем владении? Нет, этого не могло быть. С нежностью перебирая платок в руках, Феодосия почувствовала, как его запах передается ее перчаткам, соединяется с ними, вплетается в ткань, как если бы Филипп держал ее за руку. Единение… Счастливая догадка посетила чуть было не начавшую сокрушаться Феодосию, и глаза ее засияли, ей думалось, что внутренним светом, возникшим внутри ее, она могла бы осветить всю бальную залу, выведя ее из таинственно-интимного полумрака, разогнать непроглядную ночь. Платок — это приглашение, Филипп желает с ней встретиться и наверняка объясниться. Феодосия предвидела, что ее ожидает, когда она явится к Филиппу, и в уголках ее глаз замерцали слезы: не было на земле человека, который ликовал в этот миг больше, чем она. Но вопрос, где найти Филиппа, оставался единственным препятствием на пути к блаженству. Филипп умен, и, несомненно, он рассчитывал на то, что Феодосия поймет, что имел он в виду, передав платок. Если платок — это приглашение, а в каждом приглашении обозначают место, значит, в самом платке должен таиться ответ на вопрос о местонахождении Филиппа. Но как платок может быть связан с местом? Только местом его дарения. Сад! Феодосия мигом оживилась: вне всяких сомнений, Филипп находился в саду и хотел ее видеть. Как хитро с его стороны таким неявным, многозначным и скрытым от посторонних, любопытных и всегда готовых осудить глаз жестом пригласить ее уединиться! Искусность и изобретательность — это то, за что стоило любить Филиппа, который в гениальности едва не превосходил своего отца. Феодосия, воспользовавшись той временной суматохой, когда объявляют новый танец и гости расхаживают, отыскивая себе пару, вынырнула незаметно из душной, полной людей залы в прохладный вестибюль и, убедившись, что никто из снующих слуг ее не видит, бесшумно приоткрыла дверь и юркнула в сад.

***

Филипп мерно расхаживал по октябрьскому саду, бродя между раскидистыми деревьями, чьи яркие, окрашенные осенью листья прорезали вечернюю мглу. Тревога овладевала им, и каждый его шаг, вызывавший обманчивый шорох опавшей листвы, заставлял его оглянуться в надежде увидеть силуэт Феодосии. Но девушка все не являлась, и Филипп чувствовал, как в его сердце, вырывающемся из груди, образуется и сгущается отчаяние тяжеловесной «черной звездой», о которой не так давно он прочитал в новом сочинении Лапласа. Время не существовало: он не знал, сколько прошло минут или, быть может, часов с тех пор, как он покинул праздничную залу. Свет от окон дома падал на песчаные насыпные дорожки и рассеивал местами лиловые тени нелепыми оранжевыми пятнами, которые казались Филиппу безобразными. Прислонившись к мощному дереву, вздрогнув от того, как неровная кора ударила его между лопатками, Филипп погрузился в раздумья, из которых даже музыка, доносившаяся гремящими басами из залы, не могла его вывести. «Почему Феодосия не пришла?» — этот вопрос точил его, точно червь сочное зрелое яблоко, готовое сорваться с ветки и удариться оземь. Филипп был уверен, что ответственная Анжелика незамедлительно исполнила его просьбу и передала платок Феодосии и что догадливая Феодосия смогла прочесть это замысловатое послание. Раз она не пришла на встречу, значит, она не хочет его видеть. Он в свою очередь жаждал приватного разговора с ней, который, увы, можно было организовать лишь на редких светских мероприятиях. Чтобы снять напряжение, Филипп яростно ударил кулаком по дереву, разодрав кожу на костяшках пальцев о жесткую кору. Он устал терпеть игры Феодосии, то дарящей ему знаки благосклонности, то избегавшей его. Он не требовал ее любви и даже не умолял об этом, он просто хотел истины, хотел прояснить, что она чувствует к нему. Является ли он очередным назойливым поклонником в списке ее побед, очередным именем в ее карне, очередным поводом прихвастнуть перед менее популярными подругами? Почему она не может прийти и сказать, что ненавидит и презирает его, что устала от его преследований? Он тотчас бы их прекратил, перестал бы писать ей каждодневные письма, часть которых оставалась без ответа, он бы тут же разлюбил ее или хотя бы постарался забыть о своей любви к ней, он бы перестал игнорировать нью-йоркских девушек, обращающих внимание на него, он бы начал вести себя, как подобает здоровому семнадцатилетнему юноше, дорвавшемуся до взрослой жизни, полной искушений и свободы. Терзаясь неизвестностью, храня надежду на взаимность своих чувств, Филипп Гамильтон был болен, и это болезненное, меланхоличное состояние сохранялось даже тогда, когда однокурсники зазывали его покутить в Нижнем Манхэттене, он отказывался, а они смеялись над ним, не понимая, как можно оставаться верным девушке, которая никогда и не была твоей. Когда его друзья уходили, оставляя его одного в комнате-келье общежития, вместо того, чтобы посвятить время учебе, Филипп предавался мечтаниям, которые далеко не всегда были невинны. Он приготовился в очередной раз ударить кулаком по дереву, выплеснуть переполнявшее его отчаяние, как вдруг кто-то мягко остановил его, схватив за локоть. Он оглянулся и увидел Феодосию, на чьем очаровательном лице пряталась скромно светлая улыбка. Утонувший в гаме собственных мыслей, Филипп не слышал, как она подошла к нему, а потому сперва не мог осознать, что перед ним стоит мисс Бёрр из плоти и крови, а не готовое исчезнуть в любой момент видение. — Я искала тебя так долго, — проговорила она, потупив глаза от смущения. Ее рука нежно соскользнула по его предплечью, и в следующее мгновение ее пальцы, облаченные в шелковую перчатку, очутились на тыльной стороне его руки и дотронулись до обитых костяшек. Разодранная кожа болезненно защипала, и Филипп инстинктивно прищурился. — А я тебя так долго ждал, — выпалил он, замечая, что кончики перчаток Феодосии слегка потемнели: он разодрал костяшки до крови. Девушка чуть приподняла его руку и заботливо осмотрела четыре покрасневших бугорка, на которых проступали небольшие борозды, слабо сочившиеся кровью. Словно бы желая разделить его боль, Феодосия прикоснулась губами к разодранной коже, и Филипп вздохнул с облегчением: боль отступила. Правда, он не мог сказать, какая именно: та ли, что затаилась у основания его пальцев, или та, что давно осаждала его душу. Отстранившись и заправив выбившуюся из прически вьющуюся прядь за ухо, девушка перемотала ему руку тем самым расшитым шелковым платком, подсказавшим ей, где найти Филиппа. Они всматривались друг другу в глаза, пытаясь прочесть в них то, что боялись сказать. Им казалось, что они думали об одном и том же, чувствовали одно и то же, и слова им были совершенно не нужны. Они стояли настолько близко друг к другу, что Феодосия улавливала горячее порывистое дыхание Филиппа на своем лице, а он ощущал, как поднимается и опускается ее грудь, вызывая в нем желание дотронуться до девушки. Рукава ее новомодного платья едва прикрывали плечи, а длинные шелковые перчатки прятали локоть — именного этого маленького островка обнаженной кожи между рукавом и перчаткой коснулся Филипп пальцами, осязая чувственные мурашки. Феодосия вздрогнула от того, как внезапно тепло его пальцев растеклось по всему ее телу. — Ты вся продрогла, — пробормотал Филипп, но девушка отчетливо услышала его, — я могу дать тебе свой фрак, — не успела она произнести и слово, как он стремительно расстегнул пуговицы фрака и, буквально сорвав его с себя, водрузил ей на плечи. Сладко-мужественный аромат, круживший ей голову, окутал ее, захватил в свои объятия, сливался с ней самой. Жилет, подчеркивавший тонкую талию, какая бывает только у молодых людей, регулярно выезжающих верхом, был распахнут, так что Феодосия, упиваясь неловкостью момента, наблюдала, как рубашка касается кожи Филиппа. Несмотря на то, что рубашка вздувалась, подчиняясь дуновениям осеннего ветра, сквозь тонкий батист можно было видеть его стройную, атлетическую фигуру, напоминавшую античные изваяния. Больше всего на свете Феодосии захотелось оказаться в сильных руках Филиппа и покоиться на его груди, и девушка не могла скрыть своего желания: — Твое объятие согрело бы меня, — в это мгновение она утратила всякий девичий стыд и нисколько не сожалела о вырвавшихся словах. Если бы ей захотелось большего, она попросила бы и о большем без всяких зазрений совести. Хотя Филипп и зарделся, дважды упрашивать его не пришлось. Он притянул ее к себе за талию, крепко прижимая. Голова Феодосии и ее руки покоились на его груди, она вслушивалась в его волнительное, участившееся сердцебиение, разгадывая очередное сокрытое любовное послание в ритме. Дрожь ее тела передавалась Филиппу, и он понимал, что причиной дрожи является вовсе не холодный осенний ветер. В объятиях Филиппа Феодосия чувствовала себя защищенной: пока он рядом, ничто не грозит ни ее жизни, ни ее чести, ни ее репутации. Доверие, которое она испытывала к нему, было безграничным. Феодосии не хотелось, чтобы это объятие когда-либо кончалось. Прижимая ее к себе одной рукой, Филипп провел пальцами по фраку, накинутому на плечи, надеясь на то, что, несмотря на плотную ткань, Феодосия ощутит его прикосновение. Девушка подалась вперед, еще крепче прижавшись к нему. «Она моя, она со мной», — иступленно думал Филипп, когда его пальцы добрались до выпирающей цепочки манящих шейных позвонков. Феодосия приподняла голову и, не отрывая глаз, смотрела на его чуть приоткрытый, словно что-то желающий сказать рот. Его губы, такие тонкие и сухие, казались запретным плодом, который хотелось вкусить. Девушка приподнялась на цыпочки и потянулась к ним, повинуясь внезапному, необъяснимому импульсу. Прикрыв глаза, она не видела, как Филипп подается навстречу ей, но ощущала, как он держит ее голову, запустив пальцы в ее мягкие волосы и разрушая прическу. Ветер разметал локоны Феодосии в разные стороны, и они прикрывали сотворяющееся таинство первого, преисполненного юной страсти поцелуя. Земля уходила у них из-под ног, им казалось, что они оба левитируют высоко-высоко, устремленные к звездам. Ни колониального домика, ни сада, ни колыхавшего волосы и одежды ветра — ничего для них не существовало. Существовали лишь они, но не как две самостоятельные личности, а как единое целое, которое невозможно разделить на части. Упоенные друг другом, они вкушали старое как мир, но каждый раз новое чувство любви, чью печальную сторону они давно уже открыли, но чья радостная сторона была не познана до конца. Филипп не желал отпускать нежные, ласкающие губы Феодосии, и всякий раз, когда им обоим казалось, что поцелуй вот-вот закончится, юноша вновь подхватывал его и настойчиво продолжал. Обмякшая в уверенных руках Филиппа, блаженствующая Феодосия не могла противиться. Она полностью согрелась, более того, ее начало бросать в странный жар, проистекавший из нижней части живота, но мурашки на ее теле не проходили, и она догадывалась, что как бы она ни прятала свои чувства, молодое желающее тело все равно их выдаст. Филипп прилагал все усилия, чтобы сдержаться, противостоять этому соблазнительному очарованию Феодосии, ее вздымающейся, упирающейся в него груди, не перейти тончайшую грань между священным и порочным, которой легко можно было пренебречь, учитывая то, что они были здесь одни и оба желали ее преступить. Когда самообладание стало покидать Филиппа, силы сдерживаться были уже на исходе, и его рука, ранее целомудренно лежавшая на талии Феодосии, принялась скользить по ее округлому бедру, осеннюю тишину разрезал негодующий возглас: — Вот вы где! — Филипп с Феодосией точно пробудились ото сна и поспешили отскочить друг от друга на почтительное расстояние, предписанное существовавшим этикетом. Перед ними, поставив руки в боки, грозно стояла Анжелика. Она не могла поверить своим глазам: Феодосия и Филипп целовались, и одному богу было известно, как далеко они бы зашли, если бы не своевременное вторжение Анжелики! Все трое молчали. Пока Филипп и Феодосия пытались найти оправдания своей выходке, Анжелика сотрясалась от глухой ярости, воображая, какой скандал мог бы разразиться, застань их на этом месте кто-либо другой. Сердце девушки болезненно кололо: конечно, она знала о чувствах брата к Феодосии и любила припоминать ему это при каждом удобном случае, но даже предположить не могла, что та однажды ответит ему взаимностью. Феодосия всегда вела себя подчеркнуто дружественно, а потому представлялась Анжелике исключительно в ипостаси подруги. Однако мисс Гамильтон разозлило не только то, что Феодосия пренебрегла давно отведенной ей ролью, но и то, что теперь она обрела в жизни Филиппа более значимое место, чем то, что занимала Анжелика, и большую часть своего редко свободного от учебы времени юный Гамильтон станет посвящать возлюбленной, а не сестре и другим членам семьи. Это означало лишь одно: та крепкая духовная связь, существовавшая между братом и сестрой, ослабнет или вовсе исчезнет. Ранее сегодня Анжелика уже прочувствовала на себе колебание этой связи, что значительно встревожило девушку, и она знала, что виной этому — взросление, появление в их жизнях новых дорогих людей, увлекающих в будущее и заставляющих позабыть свое прошлое, свои корни. «Ах, Филипп, если б мы с тобой никогда не взрослели, были б всегда рядом друг с другом!» — мысленно обратилась к брату Анжелика, тяжело вздохнув, и посмотрела на небо, чтобы одинокая слезинка не выскользнула из уголка ее глаза: едва уловимым проблеском падающая звезда расчертила мглистую высь. — Думаю, мистеру Гамильтону и мистеру Бёрру, стоящим на грани вражды из-за президентской выборной кампании, будет очень приятно узнать, чем занимаются их отпрыски! — фыркнула Анжелика, намеренная выдать брата и Феодосию. — Надеюсь, они смогут уладить все мирным путем и предотвратить скандал, — она развернулась и направилась к дому. Феодосия и Филипп ринулись за ней и подхватили за руки, останавливая. Анжелика удовлетворенно отметила, как побледнел ее брат: он уловил ее намек и отлично понял, что под «мирным путем» подразумевалась дуэль, на которую Аарон Бёрр имел полное право вызвать обнаглевшего юнца за посягательство на честь его дочери. — Анжелика, прошу, не говори им! — встрепенулся Филипп, заглядывая в темные глаза сестры, сияющие злобными огоньками. — А что мне говорить, если будут вопросы? — огрызнулась она. — Ваше отсутствие все заметили, в свете уже пошли неприятные толки. Я шла вас предупредить, думая, что вы просто по-дружески гуляли и из-за этого оказались в компрометирующей ситуации, но вы сами компрометируете себя! — девушка уныло качала головой, обиженная на то, с каким бездумьем влюбленные разрушают репутации своих семей. — Не вижу другого выхода, кроме как рассказать отцу и мистеру Бёрру. Филипп тяжело вздохнул, уже готовый согласиться с сестрой и принять ее предложение, но Феодосия бросила на него грустный, почти что прощальный взгляд, и в ее темных крупных глазах Филипп увидел вселенную, сотканную из отчаяния. — Нет, — пролепетала она, — если они узнают, они не позволят нам видеться. Их личная вражда лишь усилится на этой почве. — С другой стороны, мы можем стать причиной прекращения этой вражды! — вдохновленно начал Филиипп, крепко сжимая пальцы Феодосии. — Представь, насколько сильным может быть союз Гамильтонов и Бёрров. Президентское кресло будет обеспечено нашим семьям! Это представлялось маловероятным для Феодосии, но Филиппа она считала человеком умным и дальновидным, а потому, кивнув, прошептала: — Пожалуй, ты прав. Возможно, нам действительно стоит им рассказать. — Вы оба должны быть наивными идиотами, чтобы полагать, что великая любовь примиряет семьи! — воскликнула Анжелика. Она отдавала себе отчет в том, что Филипп, ослепленный своими чувствами, совершенно не способен принимать разумные решения, не видит суровой действительности. Мисс Гамильтон, хотя и оставалась мечтательницей, давно уяснила, что жизнь не бывает сказочной и что из двух вариантов всегда произойдет наихудший. — Будто бы и Шекспира не читали! Где это видано, чтобы враждующие стороны заключали брачные союзы? Филипп, ты серьезно думаешь, что наш отец благословит твой союз с Феодосией, притом что мистер Бёрр вступил в партию демократов-республиканцев лишь затем, чтобы получить место в сенате, сместив нашего дедушку, притом что мистер Бёрр меньше месяца назад стрелялся на дуэли с нашим дядей Джоном, притом что у мистера Бёрра неблаговидная репутация лицемера? — Анжелика, преисполненная злостью, практически перешла на крик, экспрессивно размахивая руками. Ее ноздри широко раздувались, а взгляд, казалось, был способен превратить любого, кто начнет ей перечить, в камень — она выглядела точь-в-точь беснующаяся эриния, готовая обрушить свой гнев на предавшего интересы семьи Филиппа. — Любовь не знает стороны, — стоически проговорил он, голос его не дрожал, был спокоен и тих. Феодосия, виновато склонив голову, будто бы извиняясь, поспешила отдалиться от Анжелики и встала за Филиппа, словно ища его защиты. — Анжелика, вспомни нашу тетю, в честь которой ты названа, во время войны она вышла замуж за британца, хотя этот брак был неугоден нашему деду… — Он работал на Конгресс, — возразила мисс Гамильтон. — В отличие от тебя, Филипп, я хорошо знаю историю нашей семьи и ее взгляды. — До того как моя мать вышла замуж за моего отца, офицера континентальной армии, — вступила робко Феодосия, не поднимая взгляда, — она была в браке с офицером британской армии. — Это говорит лишь о том, что лицемерие у вас, Бёрров, в крови! — вспылила Анжелика, не замечая, что ее слова оскорбили Феодосию до слез: та не ожидала, что ее подруга начнет метать грозы и молнии. Мисс Гамильтон затихла, нарезая круги вокруг влюбленных, и тяжело дышала, пытаясь усмирить свой гнев: все чаще в последнее время в ее характере проявлялась отцовская вспыльчивость, а не материнское добродушие. Вдали послышались два мужских голоса и спешащие шаги, вся троица мгновенно подняла головы. — Идут, — произнесла тихо, но очень решительно Анжелика. Порывистым движением она сорвала с плеч Феодосии фрак и кинула его в руки опешившего Филиппа. Заметив повязанный на его руке окровавленный платок и пятна на перчатках мисс Бёрр, она незамедлительно начала снимать с себя и подруги перчатки, чтобы обменяться ими, как если бы Анжелика перевязывала ранение брата. — Что ты делаешь? — вопросительно и испуганно посмотрела на нее Феодосия. — Если я не могу противостоять вам, я должна вас прикрыть, — грозно проговорила Анжелика и поджала губы, в эти секунды она была похожа на настоящего военного генерала. Скайлеровская решительность и порывистость проявлялись в ее действиях. Мисс Гамильтон оглядела прическу подруги и, поняв, что не успеет ее водрузить заново, не нашла варианта лучше, чем растрепать собственные волосы. Филипп недоуменно стоял, следя за каждым точным движением сестры. Когда шорох листвы подкрался ближе, а среди деревьев маячил высокий силуэт, Анжелика подхватила по-дружески Феодосию и неприлично громко расхохоталась: — Так ты говоришь, мистер Джефферсон вместо того, чтобы участвовать в предвыборной кампании, отсиживается в Монтичелло? Феодосия, подыгрывая своей артистичной подруге, нервно захихикала, пока не услышала голос отца, прозвучавший прямо над ухом: — Прошу прощения за вторжение в вашу беседу, но наш экипаж уже прибыл, и нам пора идти, — мистер Бёрр учтиво поклонился, с неодобрением замечая растрепанные волосы дочери. Феодосия боязливо оглянулась на отца, но в следующее мгновение непринужденно попрощалась с Анжеликой, обняв ее, и подала для поцелуя руку Филиппу, трясущемуся как осиновый лист под внимательно-холодным взглядом Бёрра, с притязанием рассматривающего молодого человека, в компании которого оказалась его дочь. Кинув прощальный взор на друзей и заметив, как заговорщически ей подмигнула Анжелика, Феодосия мерно последовала за отцом, вдыхая сырой воздух. Девушка прокручивала в памяти момент поцелуя, все еще ощущая на своей коже теплые прикосновения Филиппа, его нежность, любовь, и сердце безумно билось, выскакивая из груди. Она все еще вдыхала окутавший ее сладко-мужественный аромат, и, хотя она знала, что отец, скорее всего, заподозрил что-то неладное и ей предстоит серьезный разговор с ним, этот запах успокаивал ее, как если б Филипп был рядом с ней, готовый оказать поддержку. — Незнамо где, незнамо с кем пропадаешь средь бала, — строго вступил Аарон Бёрр. Феодосия уже настроилась выслушивать нотации отца и приобрела самый что ни на есть смиренный и послушный вид, чтобы они поскорее прекратились, — надеешься, что никто этого не заметит. Замечают. Ты представляешь себе, какой скандал мог бы разразиться, не будь в вашей компании мисс Гамильтон? Если б я обнаружил тебя наедине с этим юнцом, я бы без промедления, на месте всадил ему пулю, — голос Бёрра звучал методично и ровно, а оттого еще более ужасающе. — Папа… — обеспокоенное восклицание с нотками мольбы невольно вырвалось — Феодосия не смогла сдержаться. — Ни от кого я не потерплю подобных взглядов в сторону своей дочери. Особенно от юного Гамильтона, — отрезал Бёрр, тяжелый вздох Феодосии слился с ветром, который, точно великий дирижер, руководил скрипом деревьев. — Я не стану тебя сегодня отчитывать, поскольку у нас будет гость, — продолжил Бёрр, когда они вышли на насыпную песчаную дорожку главной аллеи. Какая-то тень отслоилась от дерева и пошла им навстречу — несомненно, это был тот, кому принадлежал второй голос; видимо, по просьбе предусмотрительного Бёрра, ожидавшего увидеть в глуби сада все что угодно, он остался ожидать здесь. — Гость? — удивилась Феодосия, гадая, кто бы это мог быть. Когда человек подошел достаточно близко, чтобы разглядеть его лицо, Феодосия издала тихий вскрик, в котором смешались обреченность и ужас: — Мистер Алстон! — Мое почтение, мисс Бёрр, — чувствуя на себе благосклонный взгляд отца девушки, молодой человек уважительно поклонился и поцеловал руку Феодосии. На его губах заиграла гнусная, самодовольная усмешка.