в твоей голове

Вывозить в одиночку, терпеть и прятаться стало приемлемы, со страшными снами и ноющим ощущением в груди Максим вполне может мириться. При желании от этого всего легко можно избавиться - вместо четырех зеленых таблеток просить пять, и снова возвращаться к стабильно бесчувственному состоянию. Но желание не возникало - постоянный нервный тремор, головная боль и ощущение холода - единственное, что заставляет чувствовать себя живым. Анисимов выпутывается из белоснежного одеяла, резинку стягивает с запястья и волосы убирает в нелепый хвост, из которого все равно отдельные пряди выбиваются, разминает затекшую шею и рукой по полу ведет в поиске любимой розовой толстовки. Она ярким пятном валяется где-то под кроватью и черт знает, как вообще там оказалась. Натягивает ее с трудом в рукава попадая и снова ныряет в постель. Вокруг безнадежность. Стены цвета унылого осеннего неба, мебель то ли из ореха, то ли из дуба, такая же мрачная, под потолком висит одинокая лампочка, с освещением комнаты явно не справляющаяся. Только Анисимову на все это плевать. Плевать на гнетущую обстановку, спертый воздух и изобилие серого в помещении, да и на себя, в общем то, тоже плевать. Он бы обязательно попытался выбраться, но зачем? Максим потрепанного медведя ближе притягивает, подминает под себя и по шею в одеяло укутывается. Он сам до невозможности на этого медведя похож. Будто все чувства вынули, наизнанку все вывернули и теперь внутри только вата. Расфокусированный взгляд по комнате бродит и все время к пустому столу у стены напротив возвращается. Ровное дыхание учащается, Максим приподнимается на локтях и после выдоха обреченного откидывается обратно. - Доброе утро. Одеяло летит в сторону, ноги холодного пола касаются и Максим ежится, заполняя легкие прохладным воздухом. От хриплого голоса, резко тишину разбивающего, морщится, плечом в сторону чуть ведет, ощущая мурашек по спине пробегающих. Холод пронизывающий никуда не уходит и одеяло, так спешно с сторону убранное, снова на кровать возвращается. Максим в него как гусеница заворачивается, только глаза выглядывают, кусок ткани сжимает в руках до побелевших костяшек и губы непроизвольно сжимаются в узкую полоску. Он лицо прячет в ладонях и перед собой старается не смотреть. - Ты не рад меня видеть? - Кошелева сидит на стуле в неприлично задравшейся короткой юбке, ногу на ногу закинув, макияж поправляет, глядя в маленькое зеркальце. Вся в черном, стрелку ловко рисует и своему отражению хищно улыбается. Она время от времени отвлекается от своего занятия на мужчину, занимающего единственную в комнате кровать, и на хохот резкий и хриплый срывается. Его каре светлое, такое привычное и кривое, по плечам рассыпано, все та же толстовка пудровая прокуренная, в которой она по их квартире ходила, и взгляд стеклянный. Хотела бы сказать безразличный, но сквозь бесцветную радужку по-прежнему пробивается интерес. Девочка слишком глубоко в нем оказалась, слишком многое он ей позволял, чтобы сейчас так просто от всего избавиться. Кристина долго к этому сгорбленному силуэту слово не могла подобрать, а сейчас на языке только оно и вертится. Сломанный. И она даже жалость свою могла бы проявить, если бы была способна испытывать хоть какие-то эмоции. Кристина сегодня другая. Сидит за столом, волосы короткие в хвост собирает, ногами болтая как ребенок маленький. Но во взгляде отрешенность, голос твердый, тон резкий. Макс головой дергает нервно странные мысли прогоняя. Плевать на все. Его девочка с ним сейчас, и только это по-настоящему важно. Когда она стала «его», он так и не понял, но вероятней всего, когда она прошла мимо в день первой их встречи, со своей прямой спиной и запахом лаванды, вплетенным в локоны. Невысокая, с короткими слегка завитыми волосами и легким макияжем, в черной, размера на два больше чем ей требуется, но явно для нее комфортной толстовке. На руки Трущеву с разбега запрыгнула и висела как мартышка, на ухо щебетала что-то и улыбалась солнечно. Она не чувствовала себя неудобно, между людей лавировала изящно и ловко, переодически сок из своего бокала потягивая, и, за исключением момента знакомства, где кивка ее легкого удостоился и улыбки теплой только ему адресованной, игнорировала. У нее щеки бледные, в синеватых венах под фарфоровой кожей закипает кровь, под ресницами бутылочное стекло блестит, солнечный свет, врываясь в панорамные окна, тут же попадает в плен густых каштановых прядей, запутываясь в них без шанса на спасение. Максим вдруг отчетливо понимает, что запутался в них, вместе с яркими солнечными бликами. Да так, что до сих пор никак выход найти не получается. Кристина взгляд к себе приковывает непроизвольно, стоит только немного расслабиться и Макс обреченно выдыхает. Он устал каждое утро встречать так же. С ней. Устал все время проводить в ожидании этой встречи, которая кроме разочарования и безысходности уже давно ничего не приносит. Эта гребаная зависимость, сродни сигаретам или алкоголю, от которых он смог отказаться когда-то, сейчас никак не хотела его отпускать, липкими жгутами тянула к себе, подкидывая воспоминания о девочке с коротким каре. У мужчины силы закончились бороться и с ней, и с самим собой. Смирение, с которым он это принимает, забирает последнюю надежду на будущие перемены. - Зачем ты пришла?- девушка ближе подходит, опускается на край кровати и руку тянет светлые волосы ото сна непослушные пригладить, Свобода едва успевает отшатнуться: от ее прикосновений, как от стен белых, холодом веет за версту. Кошелева прячет горькую усмешку и голову запрокидывая громко смеется, на что Максим недовольно жмурится - головная боль все еще дает о себе знать. - Соскучилась? Подушка от меткого удара в сторону двери летит, а Анисимов с рыком приглушенным лицом к брюнетке поворачивается, смотрит прямо в глаза и найти в ней пытается что-то настоящее, искреннее. Почему сейчас эти губы, в улыбке кривой сложенные, только неподдельное отвращение вызывают и все чаще необъяснимый страх? Почему от касаний легких, почти невесомых, ноющая боль остается и ощущение холода пронизывающего? Почему от дрожи никакое одеяло не спасает и толстовка даже самая теплая. Когда все это появилось, и что ей нужно, наконец? Почему прошлое в покое его не оставляет? Откуда-то из глубины прорывается страх и обида. Почему ты не приходишь, куда исчезаешь? Где ты и с кем ты? Задавать эти вопросы до последнего не хочется, но характер собственнический дает о себе знать. Но Кристина молчит. По утрам из-под ресниц хитрые взгляды бросает и претензии в свой адрес выслушивает молча, иногда книгу читает, калачиком свернувшись на стуле и стянув у Свободы бежевый плед. Максим за это утро ненавидит. Хотя в этом помещении все в один непрекращающийся день превратилось уже давно. Но ведь время, когда просыпаешься, вроде как утром принято считать? Он старается не спать. До дрожи в коленях боится открыть глаза и снова взглядом на силуэт такой знакомый наткнуться. А не увидеть его боится еще больше. Засыпает только когда организм измученный уже реальность от выдумки не отличает, когда все силуэты проходящие в один обезличенный складываются. Только тогда глаза, красные от перенапряжения, закрываются, погружая в беспокойный сон. Последние два дня Кристины не было. Максим места себе не находил, сразу с безумной злостью разбрасывал вещи по комнате, потом просто угрюмо бродил из угла в угол и переживал - наверняка ведь что-то случилось. Не волноваться не мог, потому что без Кристины весь смысл его существования теряется. Сегодня Кошелева сидит рядом, попыток оказаться ближе больше не предпринимает, за длительное отсутствие не оправдывается, только пристально за всеми движениями следит. Болтает ногами, мелодию знакомую напевает и улыбается. Все то же чуть завитое каре, смех звонкий и глаза то ли оливковые, то ли серые - все по-прежнему. И Анисимов взгляд отвести по-прежнему не в силах. - В этот раз надолго? - От тебя зависит. "Навсегда останься" хочется сказать, но слова комом в горле становятся, как бы не старался. Это его "навсегда" кажется сейчас таким размытым, призрачным, способным только напугать и без того странную Кристину. - Уходи, - Анисимов нетвердо произносит, но осознание происходящего уверяет, что так будет правильно. - Уверен? - Максим такую Кристину боится до дрожи на кончиках пальцев, до хрипоты сорванного голоса. Стальные нотки в голосе, непоколебимая уверенность в собственной правоте и наглая усмешка. Это не та Кристина. Не его девочка. Максим и себя сейчас боится. Понимает, что немного еще и сорвется, на коленях перед ней будет стоять, прощения просить, да все что угодно делать, лишь бы осталась. - Ты уверен? Слова повторяются с такой же интонацией сотню раз, и он уже ни в чем не уверен, но дороги назад нет. - Пожалуйста. Уходи, уходи, - Максим к этим переменам в ее настроении не привык, реагировать сдержанно так и не научился. Некстати вспомнилось, как она так же сидела на кухонном шкафчике после ссор, виноватой себя чувствовала, бросала резкое "мне уйти?" и почти бежала вещи собирать, пока руки его на талию не опускались в немой просьбе остаться. - Так мне уйти? - Сейчас Кристина все против него использовала, потому что после такого же виноватого взгляда, после тихого шепота остатки уверенности в любом поступке вылетали сквозняком. Парень руками себя обнимает, колени к груди ближе подтягивает и из стороны в строну качается, как болванчик. Ткань толстовки до белых костяшек сжимает и пытается голос хоть как-то контролировать, но выдержка к чертям летит и он на хрипы почти предсмертные переходит. - Прочь из моей головы! Прочь!

***

Трущев из соседней комнаты через не могу наблюдает за всем с помощью камеры, под потолком закрепленной, и все чаще на человека рядом стоящего в белом халате с угасающей надеждой и болью смотрит. На мониторе картинка мелькает, где Анисимов в совершенно пустой комнате с кем-то разговаривает, где подушка в сторону летит резко; и крик мужской отчаянный его изнутри на лоскуты тонкие рвет. Видит, как Максиму инъекцию очередную вводят и он снова в беспокойный сон погружается. Сейчас снова шепот услышит, с просьбой вернуться к нему, ведь не справится без девочки никак, ведь нужна ему больше самой жизни. Пока не подействует препарат, будет имя то самое повторять, сжимать в руках подушку и лицо от слез мокрое в нее прятать. Только его девочка уже два года куском мрамора к земле прижата, и оттуда не возвращаются. Трущеву кажется, что в тот день он не только подругу лучшую потерял, он потерял обоих. В то промозглое октябрьское утро их вместе похоронили. У Трущева перед глазами встречи их многочисленные кадрами фотопленки навсегда в памяти останутся. Вот сопли ей вытирал после ссоры, вместе материли этого засранца из Владивостока, который в очередной раз в херню какую-то влез. Кристина чай на двоих заваривала, пока он курил на балконе, мелочи какие-то рассказывала об учебе, и забавно морщила нос, когда он просил шутку очередную ему объяснить. На ее "старый дед" уже давно перестал обижаться и только крепче обнимал, потому что эта девочка солнечная единственным светлым пятном под его черным флагом была. Вот на концерте его в первых рядах выше всех прыгает и слова всех песен так кричит, что у рядом стоящих уши закладывает. А вот Свобода, бухающий на кухне уже девятые сутки. Выглядит бодро, подмурлыкивает под занудную мелодию, тихо доносящуюся из динамиков, и если бы не батарея пустых бутылок рядом с мусорным ведром, он бы даже не спалил. - Макс, мы к Кристине решили съездить, девять дней сегодня. Ты с нами? - Трущев на косяк дверной плечом опирается, мнется на пороге, будто восьмиклассница на свидании, даже глаза от пола оторвать боится. - Блять, Сереж, куда вы собрались? До чего девять дней? Уезжаешь куда-то? Она же у меня, спит в гостиной, - выдает быстро и за чашкой на полку тянется. Хватает первую попавшуюся, кофе туда насыпает, заливает кипятком и пакет сахара из глубин шкафчика вытаскивает. - Кристина! Иди сюда, у нас гости! Трущев ближе подходит, из-за плеч широких в шкафчик настенный заглядывает. Рядом с сахаром крупы, макароны в банке, сгущенка и чай какой-то в пакетиках. - А коньяк где? Я точно помню, он раньше здесь стоял? - Кристина психанула утром, вылила весь мой запас, - глоток дымящегося напитка делает и морщится - горячо. - А вот и она. Сразу плед появляется, потом оттуда голова лохматая с растрепанным каре выныривает. Девушка на табуретку с ногами забирается и зевает. Максим от умиления смеется звонко, прядь мешающую за ухо заводит и кнопку чайника электрического нажимает. Трущев наблюдает, как блондин рукой беспорядочно в воздухе машет, смотрит сосредоточенно и улыбается. А его осознание волной холодной окатывает, по лицу стекает, за шиворот капает, а он даже пошевелится не может. - Максим, здесь нет никого. - Что за приколы, Сереж. Вот же она, посмотри, - Кошелева рукой в приветственном жесте машет и улыбается. - Серый, не смешно уже. Вот же, прямо перед тобой сидит. - Да, Макс, просто тупая шутка, - действительно не смешно - страшно. Рука в задний карман джинс тянется и телефон аккуратно вытаскивает. - Вы здесь болтайте, а мне позвонить срочно нужно. Сейчас Назима поднимется, они этого идиота спать отправят, и его отпустит. Анисимову просто нужно больше спать, перестать пить и так сильно стрессовать из-за всего этого дерьма. Им всем сейчас нужен отдых. Не прошло. Максим до сих пор разговаривает с ней, ругается, иногда улыбка странно счастливая на губах появляется, а у Трущева от этого вида внутри все переворачивается от невозможности исправить что-то. Два чертовых года каждый понедельник сюда приходит, сам с ума сходить начинает. Свобода так и не смог смириться. Он половину жизни пропустил мимо, просто существовал бесцельно, пока ее не встретил. Кошелева жить его научила. Показала, каким он может быть на самом деле, каким его окружающие видят. Девочка доказать смогла, что даже такой неидеальный любви достоин не меньше остальных. И он поверил. Все поверили. Трущев сам их познакомил, чертову тучу раз отношения казалось бы изначально на разрыв обреченные спасал и верил больше всех, что они именно друга для друга созданы. А сейчас наблюдает за очередным срывом, клянет себя за все, что когда-то сделал. Чувство вины постоянно об этом напоминает и не отпускает, душит изнутри, плотнее гайки закручивает, и бороться не получается. Теперь боится сам на соседнюю койку опуститься. Страх паутиной прочной окутывает, из объятий не выпускает и напоминает, что от неизбежного не скрыться. Каждый займет свое место.