690, broadway

*

      Мама позвонила, чтобы поздравить меня с моим днём рождения в начале сентября, а я стояла в этом своём новом оранжевом пальто, таком ярком, что оно было солнцем в дождливой квартире. Пальто купил мне Джастин. Мама говорила, что скучает.       Я хорошо помню своё детство: его место в моей голове, как фотографии семейного альбома в любом ящике любого стола любой семьи. Я помню каждый момент, каждый кадр, следы помады на лбу, которые мне оставляла мама своими тяжелыми поцелуями, большие ладони отца на моих плечах, вечно грустного брата в вельветовых штанах. Хорошо помню начало восьмидесятых, страх быть кем-то незамеченным, снежный Новый год, все ещё очень грустный брат. Я помню каждую деталь маминого лица, каждую ее морщинку. Мама целовала нас перед сном, и я смотрела на неё, как на богиню, как на статую в моем любимом музее через три квартала от нашего дома. Мама было молодой и бесстрашной: ругалась из-за меня со школьным директором, болела за меня на всех соревнованиях, слушала со мной Бонни М, даже если папа ненавидел эту музыку, вытаскивала меня пьяную из объятий моего первого парня где-то в Куинсе и никогда-никогда не предавала меня. Дверь квартиры была распахнута, и Джастин ждал меня на лестничной клетке.       Гуляющий ветер качал края моего оранжевого пальто. Я прощалась с мамой, мне так не хотелось продолжать разговор. Не знаю, в какой момент я поняла, что с легкостью могу остаться одна и все равно кем-то стать. Меня спасала квартира Хосе, сам Хосе, Джастин. Но даже если бы они больше не стали ждать меня на лестничной клетке, я бы все равно справилась. Только было бы очень страшно.       В сентябре я вернулась к учебе, а Джастин, наконец, стал работать у Ли. Мы виделись ранними утрами, когда за окном было ещё темно, и нам приходилось искать друг друга в постели, касаться пальцами лиц, искать губы и шептать что-то сонное. Мы виделись поздними вечерами, когда я возвращалась после шумных занятий в квартиру, наполненную светом и запахом китайской лапши. Осень в Нью-Йорке была оранжевой, длинной, ленивой. Было ветрено, и ветер порой врывался в комнаты, раскидывал по углам наши вещи, пытался царапать холодными пальцами наши сердца до незаживающих шрамов. Осенью мы начали ссориться.       Ревность срывала с нас одеяло поздней ночью, била посуду, рвала в клочья журналы и книги. Я больше не гуляла с друзьями. Джастин больше не ходил на званые ужины без меня.       Я узнавала все больше людей и все больше Нью-Йорк, светящийся и, тогда уже казалось, совсем ненастоящий. Нью-Йорк с макетами дорогих ресторанов, модных ночных клубов, красиво одетых людей с натянутыми до ушей улыбками, так что рот разрывался по швам. Все больше я начинала понимать, что не принадлежу тому классу людей, в который меня запихивал Хосе. Хотя Хосе был не таким, как новые друзья Джастина. Они не стоили ни одной его части.       В ноябре я бросила работу в кофейне, потому что обеспечивал меня теперь Джастин. В ноябре от бронхопневмонии, развившейся в результате СПИДа, умер Фредди Меркьюри. Мы в тот день прилипли к экранам телевизоров и долго друг с другом не разговаривали. Из каждого радио-приемника, из каждой машины, проезжающей мимо, доносились песни группы Квин. Нас не пускали к Боби. Он отчаянно не хотел умирать.

*

      — Все эти американские девушки… — вздыхал он, размахивая своей длинной сигаретой. — Все эти джинсы с завышенной талией, большие рубашки, дутые кроссовки, нелепые прически и яркие помады — все это делает их частью культуры, в которой они живут, — пьяный Ли Чарльзтон смотрел в мои глаза. — Эти куколки, бабочки, худые девочки с потрескавшимися губами, которые скупают с прилавков журналы, которые вешают плакаты на стены своих комнат, которые пытаются вырваться из Огайо или Аризоны, где кроме джинсовых комбинезонов ничего нет… Они все едут в Нью-Йорк. Они все красят губы розовой помадой и впервые в жизни рисуют себе стрелки на веках. Но им так больно! Им так больно быть частью культуры, которая не хочет их принимать и не принимает, — он стряхивает пепел на отполированной пол. — Понимаешь, Иса? А Джастин даёт им шанс. Своей историей мальчика, выросшего в Куинсе, он говорит им: «будьте собой, вы красивы прямо сейчас». Они так верят ему! Всем нам больно, никому из нас не становится легче, но мы продолжаем приспосабливаться к этой ядовитой, грязной среде.       — Ты — порождение этой среды, — выкрикиваю я, чтобы мой голос разорвал громкую музыку.       — И мне больно!       — Ему не больно, — смеялся Джастин, утыкаясь носом в мою шею. — Никому из этих людей не больно, — сказал он, имея в виду наш большой стол, за которым сидело около двадцати человек из индустрии моды. — Поэтому мы сейчас же отсюда уйдём.       Впервые Рождество я отмечала не в кругу семьи, а в тёмном ночном клубе в кругу таких же заблудившихся, одиноких людей, которым, оказывается, все же есть о чем переживать. Мы с Джастином до утра слонялись по мокрому после дождя Нью-Йорку, такому пустому и туманному, что порой становилось страшно. На огромном билборде одной из башен Таймс-Сквер мерцала фотография Меркьюри.       Джастин не раз говорил мне, как ему не нравится быть тем, кем он становится. За две недели до рождества ему позвонил отец и сказал, что Джастин позорит их семью своими текстами. Мы слушали его голос на автоответчике.       — Да как ты смеешь жаловаться на жизнь, которую я тебе подарил! — шипел он. — Как ты можешь быть этой куклой, набитой ватой!       По крайней мере до конца девяносто первого года ватой Джастин набит не был. Он только вклинивался в происходящее вокруг, в происходящее на подиумах, в наглухо закрытых фотостудиях. Его история и фотографии впервые появились на прилавках уже в октябрьском выпуске, и Джастин сразу стал «голосом молодого поколения», равным, понимающим тех подростков, которые хотят поменять мир, но ещё не понимают, как. Он не был моделью нижнего белья. Он не рекламировал одежду, автомобили, Лаки Страйк. Его фотографировали в джинсах Мавинах, кожаных куртках и рубашках в клетку, с сигаретой в зубах. Его называли Джеймсом Дином, звали младшим братом Курта Кобейна. С кем его только не сравнивали! И все же считали самим собой. Его любили. Иногда казалось, что их любовь была сильнее моей.       Новый год мы встречали у Хосе. Я хорошо помню его костюм из перьев, как у павлина; он ходил, задевал всех, смеялся, наливал розового шампанского. Мы прощались с девяносто первым, подпевая песне Скорпионс про ветер перемен, а потом валялись в мишуре и осколках елочных игрушек.       Фейерверк мы с Джастином смотрели из окна мастерской. После года жизни вместе я уже и забыла, кем была до этого. В тот момент мне казалось, что я являюсь лучшей версией себя, что никогда не будет момента счастливее, чем тот, когда я была взаимно влюблена, теряла голову и не видела никого в своей жизни, кроме этого человека. Нам было двадцать один. Полное совершеннолетие. Нью-Йорк на наших ладонях. Вскоре это, конечно, закончилось. Всему на свете приходит конец.       Через двадцать дней после Нового года Оливер сообщил нам, что Боби попал в кому.

*

      Зима была невероятно долгой, тяжелой, как будто снег давил не только на тротуары Нью-Йорка, но и на наши плечи. Мы переживали холода, кутались в огромные шарфы. Джастин был моделью зимней коллекции, его стали узнавать на улицах, о нем писали в газетах. Всего за полгода он стал человеком, которого обсуждали на светских вечеринках, которые часто устраивал Ли.       В начале января Джастин молча положил на обеденный стол два билета на концерт Нирваны. Та ночь стала одним из лучших воспоминаний Джастина, как он говорил позже. Помню, как толпа поднимала его на руки и несла через весь зал, так что я видела только подошвы его конверсов. Ему вообще нравилась толпа — в ней он чувствовал себя особенно комфортно и безопасно. Его поставили ровно на место рядом со мной, и он не мог перестать меня обнимать.       Двадцать второй день рождения Джастина мы отмечали на сто седьмом этаже Северной Башни. Шампанское лилось рекой, Хосе танцевал, модели, визажисты, костюмеры, продюсеры расхаживали в своих нарядных костюмах. Джастин над этим всегда смеялся. В тот вечер он очень много курил и ничего не пил. Он дёргал лямки моего платья и наматывал локоны моих волос на свой палец, задумчивый, странный.       — Если бы ты могла выбрать свою смерть, какой бы она была?       Я тогда подавилась куском чизкейка "Нью-Йорк".       — Кажется, такие вопросы не предназначены для дня рождения.       — Я все время думаю о Боби, — он проводил пальцем по своему подбородку. — Он там совсем один.       — Он в своём сознании.       — Это и страшно. Он с ним наедине.       Ли заставил его выпить стакан виски, потом ещё и ещё, и вот все сливается в бешеном танце, а лучи светомузыки протыкают нас насквозь.       — Дорогой Джастин! — кричит Хосе, стоя на стуле с бокалом в руке. — Честь — быть твоим другом, цель — быть тебе равным, гордость — быть с тобой рядом, счастье — улыбаться тебе в ответ.       В веселом визге и стуке каблуков я слышала своё бешено колотящиеся сердце. Пол сто седьмого этажа дрожал от музыки и смеха. Смеялись все, кроме Джастина.       — Ну и что с ним такое? — Хосе обнял меня за шею. — Выглядит так, будто пришёл на свои похороны.       — Похороны юности, — встревает кто-то из темноты и в ней же пропадает.       — Разве может юность умереть? — искренне удивляется Хосе.       — Юность — нет, человек — да.       — Ты просто идеально ему подходишь, — закатил он глаза. — Для вас жизнь не имеет абсолютно никакого значения. Вы вообще знаете, что это такое?       — Почему это не имеет никакого значения? — я немного подталкиваю его.       — Ну и что же? Какое?       Любовь. Рассвет. Дни, которые мы встречаем и провожаем, практически не вставая с кровати, потому что наши чувства важнее, чем всё, что было и будет в этом мире. Я смотрю на Джастина, улыбающегося компании своих новых друзей, и понимаю, что моя жизнь состоит из моментов, которые я бы раз за разом хотела с ним проживать. Из осколков посуды в приступе ревности, безграничной, взрывающей изнутри обиды на пустяки, из собственной неуверенности и глупых отрицаний. Из его ладоней на моих бёдрах, из его дрожащего голого тела в моих объятиях и дыхании в унисон. Жизнь состоит из него. Из меня.       Я смотрю на Джастина. Я думаю. Не умирай, пожалуйста, никогда не умирай.       Брат спрашивает, что будет, если Джастин меня предаст, что будет, если моя жизнь перестанет от него зависеть. Я сбрасываю звонок.       Первого марта тысяча девятьсот девяносто второго года случается много всего: поцелуи, разлитый на платья алкоголь, головная боль в висках от громкости музыки, яркие огни Нью-Йорка, давящие на глаза, танцы, объятия, слухи, споры, тосты. Джастин держит бокал дорожащей рукой. Джастин слушает Оливера.       После того момента треснули эти панорамные окна. В голове Джастина. В его собственном сознании, с которым он остался наедине. Я видела все своими глазами: его изменяющееся лицо, когда Оливер отстраняется. Он выпивает залпом рюмку водки, а Джастин не шевелится. В ту секунду я думаю о многих вещах, которые бы мог сказать ему Оливер. О Челси, о родителях Джастина, обо мне.       Я ловлю Оливера, когда Джастин исчезает в толпе.       — Что ты сказал ему?       За целый год вместе прожитый я выучила все эмоции Джастина. Я прекрасно знала, когда он счастлив, когда ему грустно, когда он устал и чем-то обременён. Но я никогда не видела сбегающего Джастина. Я никогда не видела этой зияющей пустоты, которая в нем образовалась.       — Это наше личное, — отмахнулся Оливер.       Я взглядом нахожу смеющегося Джастина рядом с Хосе, но я не верю этому смеху. Я хватаю Оливера за запястье и протыкаю его кожу ногтями.       — Одна наша знакомая умерла от СПИДа месяц назад, — он был пьян и воняло от него дешевыми сигаретами.       — Ты решил сообщить ему об этом прямо сейчас?       — Он сам спросил, — Оливер поморщился. — Да ну что же с тобой такое!       Со мной ничего. Со мной все было в порядке. Смех Джастина долетал до меня через весь ресторан. И впервые его смех делал меня совершенно несчастной.       Через два дня после своего дня рождения он не вернулся домой. И на третий день не вернулся. И на четвертый.       Помню, как из новенького магнитофона о своём одиночестве кричал Курт, заставляя мое тело дрожать от этого вопля, который я сама позволить себе не могла. Я лежала в прихожей, свернувшись калачиком, и вздрагивала от каждого звука за входной дверью. Джастин не вернулся и на пятый день.       В ночь с пятого на шестой день меня разбудил звонок в дверь. Я подбежала к ней так быстро, будто через секунду мир мог взорваться. И взорвался он именно в тот момент, когда я повернула замок.       Пьяный Джастин практически висел на шее Челси. Она оттолкнула меня и сбросила его обмякшее тело на пол. Тряпичная кукла обняла себя руками, из уголка ее рта текла струя крови.       Мы с Челси молча смотрели друг на друга несколько секунд, и стены раскрашивались в сине-красный и тишина прерывалась сигналами пролетающих мимо скорых. Она закрыла входную дверь, и квартира погрузилась в темноту.       — Налей мне виски, — сказала она. — Потом перенесём его на диван.       — Он все время был у тебя? — я откручивала крышку.       — Я не знаю, где он был все время, — она закатывает глаза. — Он позвонил мне час назад и попросил забрать его. Лежал в телефонной будке.       Мы с Челси, казалось, поменялись местами. Внутри меня все леденело.       — Сколько его не было? — Челси ведёт себя, как будто это ее квартира — открывает холодильник, берет еду, практически на меня не смотрит.       — Почти шесть дней.       — Даже не рекорд, — усмехается она, делая себе тосты.       Она изменилась с нашей последней встречи: её жизнь теперь не зависит от жизни Джастина.       — Часто у вас такое было в отношениях?       — Только тогда, когда мы расставались, — она смотрит на наши фотографии в рамках. — В отношениях он был просто идеален. Любовь к алкоголю его убьёт.       — Почему он позвонил тебе?       Мне хотелось влезть в неё, распотрошить ее, вытащить все внутренности. Мне хотелось, чтобы она никогда больше не существовала.       — Потому что он всегда звонит мне, — снова ей смешно. — Может мой номер просто единственный, который он знает наизусть. Но я не хочу с ним нянчиться, Иса, теперь это твоя забота.       Но я не была готова к такой заботе. Я не была готова к тому, что теперь при одном взгляде на человека, которого я боготворила, мне будет противно.       Мы стянули с него грязные ботинки, мокрые джинсы, его любимую джинсовую куртку с пятнами от рвоты, сняли толстовку, рваные носки. Я держала его руки, Челси — ноги. А сам он был практически без сознания. О, как я пыталась сдержать в себе слезы, лишь бы она не увидела их, лишь бы она не почувствовала, что теперь она сильнее меня, что теперь это мой крест, что теперь страдаю я. Его худые запястья скользили в моих пальцах, и нам приходилось опускать его на холодный пол несколько раз, прежде чем мы донесли его до ванны. Мы облили его ледяной водой. Челси сидела на опущенной крышке унитаза, пока я направляла душ на его подрагивающие мускулы. Джастин открыл глаза. Джастина вырвало на себя.       — Он будет причинять тебе вред, потому что может, — она закурила, и дым прорывался в вентиляцию.       — Заткнись, — я кинула в неё бутылкой шампуня. — Я не хочу слышать тебя. Позвони Хосе, скажи, чтобы он приехал.       Челси, которая начала красить волосы в ещё более темный цвет, которая начала носить только короткие юбки и колготки в сеточку, начавшая курить и постоянно улыбающаяся. Челси, которая больше не любила и смогла жить дальше, оставляет меня наедине с сознанием Джастина.       Я смываю с него остатки рвоты, а он скрючивается в ванне, снимает с себя трусы и старается не смотреть мне в глаза. Я вытираю его лицо ладонью и выключаю душ.       — У тебя есть ещё шанс, — говорю я, наклонившись к нему.       И мы оба плачем.

*

      Город, обколотый столбами светофоров, облитый грязным дождем, запечатленный на засвеченном снимке Полароида. Я смотрела на Нью-Йорк, который больше не казался мне идеальным. Я впервые осталась в этом городе совсем одна, и пальцы мои и ладони становились красными от холода. Я заперлась в телефонной будке, как будто она была моей крепостью.       Возвращение спустя год — я больше не чувствую, что могу доверять этому городу. В лужах, разливающихся по асфальту, тускнеют огни высоких зданий. Сколько жизней забрал Нью-Йорк? Неделю назад Курт Кобейн выстрелил себе в голову из ружья.       Мимо моей крепости пробегает компания молодых людей, одетых во все чёрное; они толкаются, громко кричат, роняют бутылки и наступают на осколки. В приближающемся вое сирен я не слышу собственных мыслей.       Как же быстро прошло то время, когда на наши плечи падали лишь разноцветные конфетти и чьи-то мягкие ладони, когда не получалось смыть с губ стойкую помаду, когда никак не получалось утолить жажду — так было жарко в этом непрекращающемся танце. Моим партнером был Джастин, никогда не отпускающий мою руку, как бы сильно я не вырывалась. И мы кружились по этому городу, смотрели друг на друга, и нам было плохо, и мы уставали, но не хотели ничего заканчивать. Так всегда: жажда жизни однажды делает тебя зависимым, сумасшедшим.       Я царапаю на стенке будки первую букву его имени и веду от неё линии бесконечности.       Вылезай из моей головы. Я уже не могу тебя терпеть. Я уже не могу жить ни с тобой, ни без тебя. Господи, твоя улыбка всегда перед моими глазами. Этого не вынести; ты как паразит, как болезнь, которую не вывести из крови. Я на антибиотиках, я на антидепрессантах, я на алкоголе. Я не выношу тебя. Твоё имя стало гимном, твоё имя стало воспеванием, молитвой, но я не возношу тебя; ты не стоишь того лишь по одной причине: ты мучитель, ты демон под моей кроватью. Я хватаюсь за голову. А ты должен уйти.       Однажды Ли дал мне свою визитку со словами: «не важно, что произойдёт, я всегда отвечу на твой звонок». И эта визитка единственное, что я берегла все это время. Я снимаю большую трубку телефона. Я кидаю монеты в автомат. И гудки длятся целую вечность, до тех пор, пока эта вечность не прерывается забытым, но ужасно знакомым голосом Ли Чарльзтона. Ты должен уйти, думаю я, но сначала исчезнуть придётся мне.