Последняя исповедь стыда

Почти восемь лет понадобилось жизни со всеми ее обрыдлыми подробностями, чтобы это наконец-то произошло. И вот она — привычная дорога на Голгофу, расчерченная на лазорево-алые квадраты. Его хозяева, как и он сам, не были чужды театральности в поступках. Разумеется, она выбрала предрассветный мрак для вынесения вердикта — смочила губку уксусом, не зная, что превращает ее своими руками в вино. Его шаги пролязгали железом, рассыпались гнетущей тишиной у самых ног его госпожи, но не коснулись их: леди Хеллсинг стояла к нему спиной, мягко, податливо сложив руки за спиной. Изученный протокол — на краю стола, небрежный и разворошенный, единственная необходимая улика — поверх него, пропитала душным, кислым запахом пороха и воздух, и бумагу, и перчатки. Алукарду хватило бы короткой исповеди и ее воли, уложенной в сухой приказ, но он готов ко всему. К неизбежным вопросам — сколько бы их ни было и как ни дрожал бы ее голос, ведь в конце будет лекарство — ибо болящему есть лишь путь к исцелению. Алукард никогда не мог найти могилу себе по размеру — лишь пытался вырыть ее чужими руками, но на это не хватало всей длины человеческой жизни. «Зачем ты это сделал?» — так Алукард представлял себе начало их разговора. Двенадцать оперативников единогласно подтвердили его вину, ошибки быть не могло. Все смотрели на него в этот момент: они едва успели устранить цель, примерно на полминуты их внимание было отдано Алукарду безраздельно вместе со всеми полномочиями. Они ждали последних распоряжений и передачи управления лейтенанту Эверсону. Алукард вынул пистолет и выстрелил ему в живот, пока диктовал путь отхода по машинам — это подтвердили рядовые. Сразу после этого произвел контрольный в голову, приказав зафиксировать время устранения цели. От лейтенанта Эверсона осталось три едва связанных между собой куска мяса, перемолотых высококачественным серебром. «Чем он провинился перед тобой? За что ты мстил?» Лейтенанта Эверсона Алукард едва отличил бы от всех прочих людей и даже от самой леди Хеллсинг — о, госпожа, поймите, время стирает границу между человеческими лицами. Набор абсолютно одинаковых глаз, ртов и носов, повезет, если это разбавлено каким-нибудь шрамом. Или уникальной кровью — это еще помогает вас отличать от прочих. Теплокровные млекопитающие устроены удивительно однообразно. Алукард стрелял в него только потому, что рядовые смотрели на лейтенантские лычки. Если бы (ах, если бы!) в толпе затесался какой-нибудь генеральский чин, если бы наследный принц — но пришлось довольствоваться тем, что есть. — Что дальше? — госпожа перескочила всю палитру эмоций, причитаний и неуместных вопросов — что ж, она куда разумнее своего отца. Женская рассудительность. Хозяйственность, которой отчаянно не хватало роду Хеллсингов последние лет семьдесят. В ее голосе слышалось разве что легкое любопытство. — Дальше будет хуже, — ответил Алукард с легким вздохом. — Как уже бывало раньше. Если вы знакомы с хрониками… — Знакома, — госпожа ответила через плечо, не оборачиваясь, — но предпочитаю правду из первых уст. Итак? — Если хроники вам известны, то дальше будут жертвы среди мирного населения. Я вырежу несколько человек в подворотне. Я не попытаюсь переложить вину на ваших врагов — увольте. Я буду действовать в лоб и при свидетелях, которых я оставлю лишь для убедительности мнений. После нескольких человек в подворотне будет несколько семей, непременно с маленькими детьми и непременно абсолютно беспомощные. А дальше — кончится ваше терпение. Если нет — я прибегну к своему воображению и совершу нечто экстраординарное. Может быть, — произнес Алукард с усмешкой, — я слегка покалечу вас. Если и этого будет недостаточно... Обещание повисло в воздухе мольбой. Распахнутое в ожидании смерти тело — навстречу небесам. У Алукарда ломило ребра и жилы, ломило отсутствующим воздухом в груди — ну же, еще полшага навстречу справедливости, не оставляй меня, мой Боже, как оставил однажды. — Будешь просить меня сам? — госпожа, наконец, обернулась: ни тени разочарования, ни капли гнева, завораживающее равнодушие, исследовательский интерес и неуютная, непонятная ему искорка во взгляде поверх расчетливости. Она испытывала его терпение — не в поисках ответа, но в поисках хоть какой-нибудь понятной ей эмоции. — Вашего отца просить не пришлось, он принял меры самостоятельно, — учтиво, но с легкой укоризной, наклонил он голову. — И что, помогло? Ответить Алукарду нечего. Вместо ответа он раскинул руки ладонями вверх — под перчатками чернотой проступил контур Печатей. Некогда они прожгли его кожу и кости, привязав к единственной силе, которую он понимал. На которую он уповал, глядя на леди Хеллсинг — если она кровь своих предков, ни вопросов, ни сомнений, ни колебаний у нее не будет, не будет и сожалений. Госпожа брезгливо поморщилась. На секунду из монолита, воплощения хозяйской воли, стала почти человеком. — Возвращайся на закате, — произнесла она свой приговор. — Я решу сама. Без твоих подсказок. Давно надо было. Навязчивое существование, смазанное ощущение бытия дали трещину буквально на двенадцать часов: к исходу дня, когда солнце истощилось до пурпурных и лиловых теней на полу, Интегра объявила ему, что они едут в Шотландию через два часа — машину она поведет сама. «Хотелось, чтобы это была солнечная Греция, но уж что есть», — бросила она окаменевшему от такой низости слуге. Алукард успел пожалеть лишь о том, что не успел вырезать десяток человек и послушно, как последний дурак, ждал своего исцеления, наедине с вожделенной пустотой.