Родители

      Со временем всё теряется.       Теряются где-то на задворках памяти родные места, в которых не был много лет. Теряются лица, голоса. Лишь лёгкий аромат, отдалённый отголосок доброй (или нет) тоски будоражит тлеющие крупицы глубоко внутри.       Всё теряется. И сейчас Лена понимает это, как никогда раньше, сидя на отшибе поодаль лагеря, примостившегося посреди тёмных застывших сгустков обсидиана.       Она полусонным взглядом глядит на опустевшие поля, где в сухих трещинах плещется чёрный тонкий дым и сколы мутных гор.       «Цвет такой же, как у любимого отцовского пойла. Хах, наверное, сейчас он бы сказал, что я вся в свою мать», — думается Лене при взгляде на мрачный пейзаж с высокого кривого склона. Больная рябь протягивается тонкой улыбкой по женскому лицу.       Лена уже давно не была ребёнком. У неё своя работа, проблемы и куча детей под боком, которые следят за ней недоумевающим робким взглядом. И плевать, что эти дети (по крайней мере, некоторые из них) всего-то младше её на несколько лет. По искательским меркам они даже ещё пороху не нюхали.       Да, Лена определённо не была ребёнком. Но отчего так ноет сердца при одной лишь мысли о матери?       Почему она ушла? Почему она не прислала и весточки? Ни на какой из этих вопросов у Лены не находилось ответа. Мать встречалась ей в живую всего-то пару-тройку раз.       Сожалели ли они? Лена сожалеет и злится. Ребёнок в ней злится и требует внимания, но взращенный искательским делом взрослый только снисходительно качает головой и говорит: «Это был её выбор. Мы не вправе судить её. В конце концов она не хотела замуж за нашего отца и нас тоже». И Лена всегда давит эту злобу, вставая на сторону взрослого.       В памяти уже стёрся материнский образ, остались только лёгкий аромат цветочного парфюма и увядающие черты некогда ослепительной красоты.       Лена прикрывает глаза. В воздухе стоит тяжёлый осадок обсидианового пепла и пыли. Всё-таки даже отец ей помнился не так хорошо. Если образ матери стирался, то его потонул в тягучей настойке на мандрагоровом спирту. Да, алкоголь стал любовью до гроба, на самом дне.       Отец поднялся так высоко, что упал, разбившись о свои собственные амбиции и минутную слабость. Стаканчик тут, стаканчик там — и вот ты уже без работы и дома. Быть может, из-за этого Лена так не терпит слабость. Ни свою, ни чужую.       Но где-то внутри искательской души, забившись в угол, хнычет недолюбленный ребёнок, скребётся ноготками по стенкам. «Пусти, пусти меня!», — настойчиво канючит он, но всякий раз остаётся без ответа и от этого начинает скрестись сильнее. И так каждый чёртов всякий раз.       Лена открывает глаза и бессильно смотрит на свои руки. Со стороны лагеря слышится протяжное «мадам Блэквотер!».       Со временем всё теряется. Да что уж там? Нет времени об этом думать.       Лена встаёт и, уходя, даже не оборачивается в сторону одинокого отшиба.