Исповедь: свой взгляд

Сны с участием Иды сменились куда более ужасными. Снами без нее. Уж лучше бы мне вообще ничего не снилось. Пять долгих мучительных лет я не видел ее. Пять мучительных лет я провёл с её подрастающим сыном, будто с помолодевшей версией своего брата. Дом почти опустел, храня свои секреты много глубже, в земле. Глубоко в земле набирались силы корни величественного фамильного дерева Вандербумов… Глубоко в земле были зарыты Эмма, Сэмюэль и Ида. О да, я нашел в себе силы похоронить их. Перед глазами тогда вспыхнуло секундное воспоминание — трое шестилетних детей играют возле колодца. Смеясь. И блондина с уродливыми пятном, слишком низко наклонившегося в колодец, в последний момент подхватывает крепкий темноволосый мальчишка. « — Ты что! А если бы упал? — И что? — Ну… мама бы плакала. И Эмма… — Ага, как же. — И я…» Еще глубже в земле Джеймс и Мэри. Боле не похожие на себя, два скелета лежат рядом под деревянными крестами в смежных гробах. В завещании, написанном Мэри за два года до смерти, она просила похоронить ее рядом с Джеймсом под таким же надгробием. Еще глубже дедушка Вильям. Но он там не надолго. Глубоко — примерно на уровне корней дерева — в колодце сидит Фрэнк. Взрослый мужчина, не видавший жизни, а жизнь не видала его. Обросший, с атрофированными мышцами, недоедающий Фрэнк, смирившийся около пятнадцати лет назад. Со всем смирившийся. Кажется. Лишь Леонард возвышается над всеми загадками на втором этаже, волком наблюдая из окна за мной или колодцем. Точно что-то чувствует. С каждым днём он всё больше и больше раздражает меня. Этот мальчишка невыносим, ОН НЕВЫНОСИМ! Твою мать, надо было тогда убить его. Боже мой, что я говорю. Никаких убийств. Пока. Воспитать спокойного и адекватного человека из этого нервного опарыша теперь уже точно не получится. Мальчишке уже 13, а он ленив, неопрятен, не сдержан и еще много, много всего. Словно сам Сэмюэль воскрес на мою голову. Не могу так больше. Пустой дом без рыжих волос, звонких каблучков по доскам и мелодичного голоса, такого глубокого, радующего и… ХВАТИТ, ТАК НЕЛЬЗЯ, я знаю, любые воспоминания с готовностью только сильнее разъедают никогда не заживающий нарыв, лишая сна, ясности мысли и… Ну вот. Лишает ясности мысли, верно. Ида, прости меня. Я псих и идиот. Черт бы с этим Вильямом! Я должен был боготворить каждый миг с тобой, беречь тебя, а не сберег даже от себя самого. Если ты слышишь. Если видишь меня. Не прошу меня понять, я сам иногда не понимаю. Прости меня. Вот уже почти десять лет, все эти 3379 дней я просыпаюсь и засыпаю с бесконечным раскаянием в содеянном. Чтож, если слышишь меня… Лучше всё же не прощай. Я знаю, что мне нет прощения. *** — Тик-так, тик-так, тик-так, как так? Как так? Где она? Где она? Кто ты? Кто ты? И где? Где всё? И где? Где всё? — вы не замечали, что если долго прислушиваться к тиканью часов, они и не такое скажут? Короткими односложными посекундными вопросами они вывернут ваш разум наизнанку, заставляя на них отвечать. Пять лет прошло. Давно пора. *** Я слишком затянул… Всё медлил, всё ждал неизвестно чего. Но ты, естественно, не пришла. Ты не воскреснешь. Чтож. Придется действовать самому. Если это мальчик, я убью его. Я убью Лео. Я оболью дом виски и подожгу, оставаясь внутри. Пусть это будет девочка. Я назову её Идой. Я верну её. *** Альберт глядит на часы — половина третьего. Леонард, само собой, не спит. Караулит, прислушивается, и готов сам не знает к чему. Альберт тише мыши подкрадывается к его двери. Достает из кармана серый спрессованный комочек… Чего-то. Смачивает в стакане с водой и быстрым движением запускает под дверь племянника, мгновенно закрывая щель плотными кусками материи, принесенными с собой. Изнутри слышится вскрик Леонарда, шум отодвигаемого стула, поспешных шагов и… оглушающего шипения. Испарения, как и планировал предусмотрительный Альберт, не покидают комнату, как и Леонард. Щёлк! Альберт ловко вешает огромный амбарный замок на дверь племянника — дополнительная мера безопасности — и сразу слышит глухой звук падающего тела. «Прости, Ида». Сразу снимает замок, ждет еще минуту, пока не прекратится шипение. Заходя наконец в комнату, он обнаруживает лежащего на полу юношу в шаге от кровати. Альберт проверяет. — Не ушибся? Как голова? Леонард молчит. «Раны нет, отлично. Прости меня, Ида. Так надо.» — Отлично… Ох… — подтащив племянника к кровати, он с трудом закидывает его на неё и, не оборачиваясь, быстро уходит. *** Впервые за пять лет Альберт осмелиться взглянуть на лицо Иды — единственная сохранившаяся ее фотография. Остальные — со свадьбы и портрет, нарисованный Эммой — с громким звоном были скинуты со стен и разбиты побледневшим Альбертом, не замечающим крови на своих костяшках, испугавшегося грохота Леонарда, ничего. Альберт достает из закрытого на ржавый замок ящика тумбы старую шкатулку отца и отпирает её. Внутри маленький пузырёк с желтоватой жидкостью с небольшим беловатым яичником внутри. А рядом кривая вырезка 1,5×2,5 ¹ со свадебной фотографии с мягко, но сдержанно улыбающейся чёрно-белой Идой, смотрящей прямо в глаза, в душу глядящему на фото. Альберт невесело усмехается непрошенным мыслям о некрофилии и не сразу замечает, как после этого из-за давно им же поставленной решетки на него устремляются два впалых глаза бледного небритого Фрэнка. Дядя давно здесь не показывался, а когда показывался, то всегда давал что-то повкуснее собачьей ссанины и полугнилых ягод. *** — Эй, дядя, а ты тут отхожее место оборудовал, что ширинку расстегиваешь? Услышал. Этот парень уже не так прост, как обычный ребенок. Постепенно он становится похожим на своего воспитателя. — Фрэнк. Дориан². Вандербум. Тебя. Никто. Не спрашивал. — Да валяй пожалуйста. Кстати я слыхал, как ты зло и резко закрываешь тот скрипучий маленький ящичек. Обычно после ты чиркал спичками, а сейчас зол, так как забыл их, а? Совсем не так прост. — Повторю. Я. Тебя. Не спрашивал. — А у меня тут порох завалялся с того раза. И огниво найдется. Для фитиля спиртовки самое то. Тебе же нужно ее зажечь, не так-ли? И я знаю Фрэнка. За так он разве что пошлёт или кинет грязью. Всё же, если жить как дикарь, то не стать дикарём не возможно. — Чистая дождевая вода. — Э, нет, дядя, так не пойдет, — не спеша торговался племянник, — хлеб и ягоды. Ломоть и шесть штук. Я иного мнения. — Хватит этого. Фрэнк рад протянутой картофелине не меньше. Как забавно, до сих пор думает, что вареная, жареная и сырая — это разные сорта картошки. — Давай руку, дядя. Фрэнк вальяжно высыпает старый порох мне в ладонь и просовывает в решетку пару темных камушков. — А теперь ты свободен, — ногой задвигаю заслонку залогу рядом. Фрэнк этого не любит — наблюдать за мной тут — единственное его развлечение помимо тех, что «обеспечиваю» я. Сосредоточиться плохо получалось. Возбуждение не шло. По правде говоря, не идет оно почти пять лет. Его мне заменяют непрошеные воспоминания и редкие сладкие галлюцинации. Смотрю на её фото. Закрываю глаза на время. Снова смотрю на фото, снова закрываю глаза. Это тяжелее, чем казалось. О, чудо, помогло представить себя своим братом. Легче, чем кажется. Может я ненавидел его, потому что ненавидел себя? Бред, ладно. Чудо-раствор готов. Семя и сохраненный яичник тоже. Ну, вперёд. *** Через пять месяцев проснувшись однажды до восхода солнца Фрэнк пытался понять, что не так. Тут тишину умирающей колодезной ночи разрезал оглушающий плач ребенка. И Фрэнк был готов поклясться, что видел со спины, как плечи дяди прерывисто вздрагивают. _____________________________________ ¹ — в дюймах; ≈ 3,81×6,35 см ² — и да, я дала второе имя Фрэнку. Почему бы и нет? Не знаю, делали ли так в Нидерландах в конце 19 века, но…