"Собирайтесь, цветы, на войну! Покарайте карателей!"

Собирайтесь, цветы, на войну! Покарайте карателей! За тюльпаном тюльпан, За левкоем левкой, Вырываясь от гнева Из клумб аккуратненьких, Глотки всех лицемеров Заткните корнями с землей! -Гаррати! Гаррати! – кричит Макврайс и смотрит на меня долгим, пронзительным взглядом сквозь запотевшие очки. Я ощущаю его. Этот взгляд. Но не могу ничего с собой сделать, поднять глаза и посмотреть на него. -Гаррати? Ты меня слышишь? Мой единственный друг. Единственный, кто так предан мне в эту мучительную секунду и не оставляет меня наедине с моими душу раздирающими изнутри демонами. Но я не могу. -Не молчи же! И так близок мне… Близок?.. По телу пронеслись множество болезненных мурашек – кажется, сейчас меня охватит сердечный приступ, но какое мне до этого дело? - и я всё-таки смотрю в его бледное, неживое лицо. Лицо мертвеца. Моего близнеца. Он Мертв, как и я, но всё-таки в его осунувшемся лице видны проблески Жизни: я вижу все его эмоции, всего его чувства и переживания… Чувствую его боль и аккуратные, почти нежные прикосновения. Также слышу все оттенки в чуть ли не срывающемся голосе: от боли, ненависти, до, буквально, умоляния и надежды. Мне хочется плакать - всё это адресовано мне. - Милый, дорогой, Гаррати, ответь мне или дай какой-нибудь знак, что ты слышишь меня, - борется он с паникой в голосе, которая готова накрыть его как цунами, которая накрывает несчастных людей в минуты природного катаклизма. Сильный порыв своих чувств и чертовых ощущений я подавляю, пытаясь вести борьбу с самим собой. Вам когда-нибудь приходило жесткое, почти садисткое желание помучать того, кто вам так дорог? Нет? Тогда поздравляю, вы, наверное, никогда не попадали в мою ситуацию. А если да… то что за демоны нами управляют в минуты тяжелой боли? Хотя, может быть, я сильно загнул. Это может быть усталость, чувство отрешенности, аффекта… То, что увидел идущий, однажды выйдя на кровавую прогулку, не сможет забыть никогда. И вам действительно повезло, если вы не видели глаза бедняг, в тела которых вонзались металлические пули. Я не думаю, что смогу когда-нибудь забыть это. Никто из нас не сможет забыть. -Оставь меня, - отвечаю я ему, стараясь не смотреть на его заметно дрожащие руки. И, может быть, осознание, что, если я причиню боль Макврайсу, он покинет меня, и тогда мне будет не так тоскливо умирать? Ведь больнее всего в жизни расставаться с тем, кто дорог тебе, кто занимает большую часть твоей души. За всё это время Пит стал для меня тем, кем не смог стать никто за время моего существования на Земле. И если я причиню боль ему, он причинит её мне, и мы умрем квитами, не сожалея ни о чем. «Ты сам-то в это веришь, придурок?» - спрашивает меня внутренний голос насмешливо. -Гаррати, чертов ублюдок, я оставлю тебя после смерти, а сейчас, блять, просто посмотри на меня! – слышу его неожиданный крик, и все стены рушатся во мне в одночастье. Я поворачиваю голову в его сторону и встречаюсь глазами со взглядом повзрослевшего человека, который устал ждать. Еще немного, и он сорвётся. «Мой двойник, - мысленно повторяю я. Я выгляжу не лучше». Однако при взгляде на него, моё сердце делает двойное сальто, и я не понимаю, где боль, где ненависть, где усталость, а где влюбленность, а может, и что-то, что выше всего этого. -Прости меня, Макврайс, - говорю я, чувствуя, как стена, которую я пытался возвести вокруг себя и своего сердца, начинает рушится. Он отпускает мою руку и ускоряет шаг, оставляя меня наедине с собой. Что ж, он сделал то, что я его просил, и сожалеть не о чем. Только вот почему… Воспоминания неожиданно захлестывают голову. Мама в своем сером пальто, короткими темными волосами и уставшим лицом, отчитывает меня за что-то. За что? Кажется, за очередную двойку по испанскому. -Нет, нет, нет, это не всё, должно же быть что-то еще, -мысленно давлю я на свою память. Тот темный вечер воскресенья, когда она впервые ударила меня за вопрос о том, куда ушел отец. «Не смей меня больше об этом спрашивать! Никогда!» - до сих пор слышу я её злой, полный ненависти голос. Я отступаю. А всё остальное – это нейтрально-сдержанное общение, которое мы поддерживали каждый день, отдаляясь друг от друга всё сильнее. Может, поэтому она меня не отговаривала от Долгой Прогулки, а сразу согласилась? Ведь тот ученый, очкарик, всё хотел жениться на ней, а я относился ко всему этому отрицательно… Я был эгоистом. Не тем, коим является каждый человек по определению: эгоистом, который не будет делать чего-то такого, чего не захочет сделать его совесть; он будет думать о себе и своих потребностях и принимать разумные решения, не забывая делать обдуманный шаг, ведь от твоих слов, жестов, от твоего поведения зависит состояние твоего близкого человека. Наоборот, как раз-таки тем эгоистом, кто действительно думая только о себе, хочет получать все и сразу, но при этом не считает нужным посмотреть на мир глазами близкого человека. Может, поэтому она облегченно вздохнула у меня за спиной? Но образ матери сменяют светлые, как теплый ламповый свет, волосы Джейн и её телесного цвета платье. Джейн - девушка, которую я когда-то любил. О, милая Джейн, в моем подсознании осталась только та картина, когда я смог дотронуться до твоей руки, когда смог увидеть тебя среди гнетущей массы людей. О моё резкое осознание, что ты – живая, что ты единственная живая среди этой орущей толпы. Единственная, кто хочет, чтобы выжил я, а не тот человек, на которого поставили очередные 12 баксов. Я плачу и мне хочется выть, бросить всё, убежать... Ты протягиваешь мне в руку что-то синее и умоляешь меня бежать. Я с удивлением осознаю, что это твой платок – то, что ты держала 2 секунды назад. Ах, какое милое прикосновение… Я хочу быть с тобой, Джейн! И даже если бы и не вышло, я бы хотел умереть у тебя на руках, я бы хотел…быть рядом с тобой. Но чертов Макврайс помешал всему. На меня наваливается дикая, почти черная, как темно-синяя непроглядная ночь, тоска, когда смотрю на его впереди идущий одинокий силуэт. Ну а дальше в моей памяти встречают менее значительные образы: одноклассники, воющая толпа, отец, который бросил меня при разводе с матерью в мои 11 лет… Где всё это? А было ли вообще? И будет ли вновь? Долгая прогулка изматывает (и это слабо сказано). Я возвращаюсь к рефлексии. Кем я был, действительно, кем, когда не понимал, что представляет из себя Длинная Прогулка? Что её основа – это мертвые тела подростков, жизнь которые навсегда разрушится… И что, получается, каждый год 99 ребят умирают из рук остекленевших солдат. Ублюдки. Ублюдки! УБЛЮДКИ!!!! КЕМ Я БЫЛ, КОГДА НАБЛЮДАЛ ЗА ВСЕМ ЭТИМ МЯСОЕДСТВОМ И БЫЛ УВЕРЕН, ЧТО ЭТО НЕ СТРАШНО, ЧТО ВСЁ НОРМАЛЬНО, ЧТО ЕСЛИ ГОСУДАРСТВО НЕ ЗАПРЕЩАЕТ ПОДОБНОЕ ДЕРЬМО, ТО ВСЁ В ПОРЯДКЕ ВЕЩЕЙ? Я бью свою левую руку правой со всей силы, на которую только способен, и моё тело, без того измотанное вечным шагом, вечным гребаным шагом, и явно не ожидавшее подобного поведения, пошатывается, готовое упасть. Спокойно, нет. Не сейчас. Не смей. «Ты был обычным подростком, мать твою. Частью толпы. Ты не боялся, потому что животный азарт, с которым ты наблюдал за происходящее через телевизор, заполнял твои легкие и отключал мозг. Ты надеялся, что тот юноша, на которого ты поставил, выиграет. Только он не выигрывал. Ни один из них не доживал. Также и ты умрешь с пулями вместо цветов в истекающей кровью голове и дикой черноте сознания. Ты даже больше не увидишь Макврайса, единственного человека, который сейчас рядом с тобой.» Я готов опустится на колени, отдаться неожиданно появившемуся на дороге дождю и впустить в себя металлических, холодных ос, после которых меня не станет. Черт возьми, да… И тут я вижу Макврайса, который, словно что-то почувствовал, поравнялся со мной скоростью, но видом демонстрировавший, что разговаривать со мной не собирается. И до меня неожиданно доходит смысл чертовой жизни: любви, страдания, существования. Что если главный приз – это жизнь? Что Жизнь – это то, за что нужно бороться, бороться, не покладая рук, особенно сейчас, когда этот мрачно настроенный Питер идёт со мной, даже не глядя в мою сторону. Особенно сейчас, когда до Вирджини остается 19 миль. 19 миль, эгей! Мы прошли уже 350 миль, так что нам мешает сделать последний рывок и показать…Просто, блять, показать, что они не всегда будут выигрывать? Если я одержу победу, я закрою эту чертову игру, а Майора убью. Зная, что у нас есть меньше 30 секунд, чтобы не получить гребаное предупреждение, я резко останавливаю Пита, поворачиваю его голову к себе и целую. Прошло 15 секунд. Это самый долгий и самый лучший поцелуй в моей чертовой жизни. Я запускаю пальцы в его черные, как смолу, волосы и позволяю себе прижаться к его зелёному свитеру, почувствовать тепло его дыхания. Он крепко и, как всегда, аккуратно обнимает меня, и, когда до последнего предупреждения нам остается 2 секунды, мы отпускаем друг друга и бежим, поравнявшись с остальными пятью человеками. -Пообещай, - пытаясь перекричать внезапно начавшийся ливень, кричу Питу – что до чертового сукина сына мы доберемся вдвоем. Мы доберемся вдвоем и будем первыми за всю историю человечества, кто одержит победу… вдвоем. Дождь льёт так, словно сам Сатана подменил моего Ангела-Хранителя, и готов немилосердно наказать меня за «бунтарство против судьбы». Не знаю, что за бредовая мысль пришла ко мне в голову, может, я где-то прочитал её, не помню. Но она определенно то, что я хотел сказать. Пит улыбается. Чертов Макврайс улыбается. Я тоже улыбаюсь и беру его за руку. -Обещаю, Клэй. Мы еще надерем ему задницу. Осталось пять миль. Мы должны выжить. Пять миль…