Огненный снег

Сильный промозглый ветер пробирает до костей, ещё хуже, чем зимний, хлёстко и почти режуще царапая по лицу. Рукия кутается в широкий шарф, прячет в нём нос, а щёки у самой – ярко-розовые, горящие. Джаггерджек же, напротив, раскрыт, ворот его куртки распахнут и она видит, как на загорелой коже проступают точки мурашек. Видит и отворачивается – даже смотреть на него и то – холодно. – Долго мы ещё будем тут торчать? Рукия потирает окоченевшие руки, греет дыханием ладони. Получается не ахти – замёрзшие пальцы плохо слушаются её, даже пуговицу застегнуть – и то трудно. Гриммджо морщится, наблюдая за её жалкими попытками пристегнуть полуотцепившийся капюшон. Когда пальцы в очередной раз срываются с петель, он подходит, размашисто накрывая её руки своими, и стоит так – недвижно, вполоборота к ней и спиной – к ветру, пока девушка греется о него. Его руки – грубые мужские руки, сильные, горячие, покрытые зигзагами старых шрамов и мельчайшей, оплетающей кожу сеткой морщинок, способные сокрушить кого угодно – сейчас укрывали её так бережно, словно она была хрустальным цветком. Ей кажется, что его кожа похожа на сотканную из грубой пряжи ткань, жёсткую, но крепкую. Надёжную. Рукия думает, что, наверное, могла бы остаться с ним, ведь при всей его неотёсанности, непокорности и свободолюбии, а ещё чертовски скверном характере он, тем не менее, более чем надёжен. Как Ичиго. Гриммджо думает, что же он сейчас ненавидит больше – ноябрь или опаздывающих друзей, из-за чего она настолько заледенела, что даже ему холодно касаться её. – Эй! Я с тобой говорю, девка! Конечно, когда не забывается, усмехнувшись, добавляет она про себя. – Мне что, повторить? – в голосе слышно уже больше раздражения. Да и терпением никогда не отличался... – Заткнись, – просто отвечает она, прекрасно зная, какая реакция за этим последует. И она следует – сужением зрачков, отчего его голубые глаза кажутся ещё более пронзительными, короткой, но яростной перебранкой и даже чем-то вроде драки, когда она начинает лупить его по куртке – хоть бы застегнулся, идиот, просифонит ведь! И он поддаётся, не менее хорошо понимая, почему они это делают. Азарт даёт силы. Как и тепло. – Эх, врезал б я ему щас до разноцветных кругов перед глазами! – мечтательно тянет Гриммджо, разминая кулаки. – Мне не меньше твоего хочется двинуть ему, когда он придёт, но мы не можем... – ...потому что этот рыжий ублюдок со своей рыжей девкой должны передать нам нужную инфу от этого вашего панамчатого психа, я знаю. – Мы не можем бить его по голове, когда он только-только отлежался после сотрясения мозга, Гриммджо, – укоризненно качая головой, перебивает Рукия. – Да конечно... Напомни мне это, когда я его вырублю, – ухмыляется он, и она слышит, как щёлкают суставы пальцев, когда он одним ударом оставляет на алюминиевом щите округлую вмятину. И то верно – сейчас не время. Сейчас всё, о чём она может думать – это колющий ледяной ветер, облизывающий её даже сквозь пальто, и грубые мужские руки, греющие и защищающие. Сейчас её мысли уходят дальше «а что, если бы», и она представляет, что так и есть, и что она и впрямь принадлежит ему, и что ей это нравится – принадлежать ему – такому сильному, такому свирепому, полной противоположности Ичиго. – Я ненавижу ноябрь. – Холодно, – говорят они почти одновременно, на выдохе, а его пальцы всё ещё потирают её по тыльной стороне ладони, и Рукии хочется закрыть глаза, растворившись в прикосновениях, столь ярких для неё даже через ткань перчаток. Ей хочется чувствовать его телом и кожей, по-настоящему, а не так, словно бы понарошку. И не только ей. – К чёрту, – бормочет Джаггерджек, разворачиваясь целиком, лицом к ней. – Дай сюда, – почти приказывает он, и Рукия, не задумываясь, подчиняется. Не приказу. Зову. Снимая перчатки, она тянется вперёд и вверх, просовывает руки в рукава его куртки, касаясь замёрзшими пальцами его тела, выжигая на нём своё имя, в то время как он обнимает её – широко и крепко, и только её имя – её имя срывается с его губ в наполненную белым пустоту. Ветер усиливается, с воем бросая им в лицо горстья сухого колкого снега, но сейчас Рукии всё равно, она больше не чувствует мороза. Ей жарко, её кожа плавится от близости к его телу, его дыханию, блеску в его глазах. Ей жарко, ей трудно дышать и ещё сложнее внятно мыслить, но она согласна гореть. Кто сказал, что синий – холодный цвет? Не тот ли дурак, кто счёл его слабее солнца? В мире вокруг наступала зима, но Рукия уже знала, что ей не дадут замёрзнуть. Не даст он. Она улыбается своим мыслям, и, заметив это, Гриммджо улыбается вместе с ней. Ведь вдвоём – не холодно.