Кожа и яшма

Верно, есть что-то такое в трактатах кисти бессмертных, что само по себе чудесно. Вот, к примеру, уже в третий раз пытаюсь я вдумчиво прочесть то место об искусстве отпугивания змей в «Баопу-цзы», где речь идет о пятицветной змее и зеленом бамбуке. И что же? Стоит мне дойти до строки «Потом идите налево юевым шагом и мысленно создайте несколько тысяч сколопендр», как случается нечто неожиданное и странное до такой степени, что я вынужден отложить трактат. У меня подлинник Гэ Хуна — быть может, почтенный святой попросту не желает, чтобы я овладел в совершенстве именно этим методом? Или сомневается в моей способности творить мысленных сколопендр? Но я могу! Мало ли что я их не люблю… Наверно, на лице моем написано раздражение, потому что Ван Лоянь ухмыляется, протягивая мне записку. Может, он думает, что я не вижу его радостного оскала за длинными синими рукавами, старый наглец? Впрочем, глупо думать о Ван Лояне, что он не сумел бы скрыть выражение лица, коли захотел бы этого. Человек, с десяток лет ходивший путями Лао Айя при дворе Великой Юй, куда искушеннее в делах притворства, чем скромный отшельник, в смысле, я сам. И хоть мастерство его в итоге подвело, и связь с вдовствующей государыней стала более чем явной, но и то исхитрился он из всех частей тела лишиться одних только нефритовых колокольцев и после того живым покинуть пределы Великой Юй. Сколь я мог судить, фокусов с колесом из тунгового дерева он и в полном здравии исполнять не мог, но меня, признаться, восхитили совершенно иные его таланты. Спустя год после того, как я повстречал Ван Лояня у перевала Мэйлин, он стал моим секретарем и пребывает в таковом звании по сю пору. И вот сейчас он потешается надо мной — прекрасно ведь знает, что уже третий раз я застреваю на одной и той же странице «Баопу-цзы»! — Неужели всех служащих Архива недостаточно, чтобы справиться с обычным запросом?! Непременно нужно потревожить меня? — это я гневаюсь. Надеюсь, в главной зале, где сидят писцы, хорошо слышно. — Мастерства и познаний прочих насельников Архива не хватит, чтобы определить даже цену этого запроса, не говоря о том, чтобы его исполнить, — уже открыто улыбается Ван Лоянь. Вот как? Я беру записку, разворачиваю, и в глаза мне будто бы прыгают иероглифы, начертанные твердой рукой человека, который не ведает сомнений. — Ничего себе. Ай-яй, я сказал это вслух. — Поистине безупречная оценка, — льстиво поддакивает Ван Лоянь. — Просители ожидают в Полуденном дворике. Что будет приказано им передать? — Им? — Двое. Молоды, из хороших семей, уверены в себе и безмятежны. Когда речь идет о деле, Ван Лоянь мгновенно становится краток и точен, как заправский офицер. Да он и был армейским офицером, пока не впутался в гаремные похождения. — Я взгляну сам. Мои извинения, наставник Гэ Хун, с пятицветными змеями придется разобраться в другой раз. Ван Лоянь окидывает меня очень внимательным взглядом. — Господин Линь. — Что? — Смените заколку. За все то время, что мы существуем бок о бок, Ван Лоянь дал мне такой совет только раз. Сейчас — второй, и я не премину ему последовать. И не только меняю красивую резную яшму на прочную тисненую кожу, но еще и собираю волосы на затылке. Ван Лоянь вполовину не так хорош в танце с мечом, как я, но с оценкой возможного противника у него все безупречно. Если уж он говорит, что к этим просителям я иду, как в бой, — нужно слушать. *** Двое в Полуденном дворике действительно безмятежны. Пока они меня не заметили — ведут неспешную беседу. Они определенно никуда не торопятся, не переживают, ожидая ответа. Возможно, они здесь не потому, что ответ на запрос для них важен, а просто потому, что, скитаясь по цзянху в поисках приключений, как делают многие юные аристократы, ненароком прослышали о месте, где можно узнать о чем угодно. Но в таком случае это не просто юные аристократы — это высшая знать. Кто еще станет от скуки задавать вопрос о судьбе империи? Заметили. Оба. Еще не видят, но уже напряглись, слегка расправили плечи. Тот, что повыше, — по всему видно, офицер, и похоже, что уже в немалых чинах. Его друг — не солдат и никогда им не был, но грация человека, не чуждого воинскому искусству, тоже при нем. — Я Линь Дань, хозяин Архива Ланъя. Повернулись, поклонились одинаково, лица у обоих такие сдержанные-сдержанные. Нет сомнений: оба привычны стоять перед драконьим троном. А может, и у трона даже… — Позднерожденного называют Мэй Шинань. — Позднерожденного называют Янь Цюэ. Ах, вон оно что. Мне уже с месяц назад докладывали, что двое благородных юношей пустились в странствие по цзянху. Заместитель командира цзиньлинского гарнизона и сын придворного наставника Великой Лян. Не помню, признаться, в какой должности этот юноша Янь сейчас пребывает, ясно, что в невысокой в его-то годы. Ему и двадцати нет. Линь Се, назвавшийся Мэй Шинанем, — постарше, и слава его в Поднебесной велика, а высокий пост более чем заслужен. Что он тут делает, никак отпуск испросил после той истории с Третьим принцем? Из Цзиньлина писали, что Третьему конец, так на него насели дорогие братья; однако этот самый Линь Се что-то так лихо раскопал и преподнес императору, что Сяо Сюань не просто выплыл, но и оказался в милости у отца. Что ж, после такого успеха и отдохнуть не возбраняется, и исчезнуть на месяц-другой из столицы тоже не повредит. Недурной тактик этот юноша Линь. И если молодой Янь ничем еще не прославлен, то для Линь Се скрыть свое имя — совершенно естественное и правильное решение. — Прежде чем я назначу цену ответа, молодые господа, мне хотелось бы узнать, кто из вас написал запрос. Ох, они уже могут и не отвечать. Янь — качнулся назад, как бы уходя в тень, Линь — ладно уж, Мэй так Мэй — приосанился. Да даже по почерку можно было догадаться: не ведает сомнений и не пытается казаться, а не быть, из них двоих именно Мэй. Янь — тот хамелеон, человек сотни голосов, изменчивый, как облако. Кем ни станет в будущем — министром ли ритуалов, посланником к чужим дворам или, может, следом за отцом — наставником принцев, — везде будет к месту, примет нужную форму… И из всего этого следует, что Янь Цюэ понравился мне с первого взгляда. А Мэй Шинань, соответственно, не очень. И это досадно, поскольку отвечать-то придется не Яню… и плату спрашивать тоже не с него. Молодой герой тем временем, сознавшись в авторстве запроса, смотрит прямо и с каким-то подозрительным интересом. То ли не верит, что Архив вообще в состоянии ответить на запрос (кстати, не верит правильно, Архив пророчествами не занимается, только фактами, а еще слухами, сплетнями и спекуляциями, только я об этом просителям никогда не рассказываю), то ли ожидает какой-нибудь особо заковыристой цены. Нет, дитя, ты не угадаешь: у меня и фантазия получше твоего солдатского воображения, и опыта куда как побольше. — Поскольку, — говорю я, и главное — не ухмыляться в этот момент подобно Ван Лояню, — ваш запрос, молодой господин Мэй, весьма необычен, и ответ на него придется давать затейливыми способами, которые Архив в основном не практикует, плату я возьму также необыкновенную. Вижу, как за плечом у товарища собрался, сжался пружиной Янь Цюэ. Вот у кого воображение отличное: напридумывал себе ужасов в мгновение ока. Мэй Шинань нетерпеливо подается вперед. Бояться он, по-видимому, не научен — ни наставниками, ни жизнью. И хорошо: я не пугать мальчишек собрался. — Сойдитесь со мною в поединке на мечах, молодой господин Мэй, — у Яня лицо окаменело, у Мэя вытянулось; один все понял верно, другой уверен, что будет легко: еще бы, он третий в списке лучших бойцов Поднебесной и первый в Великой Лян. — Побеждаете вы — Архив принимает вас гостями и готовит самый подробный ответ, какой возможен. Побеждаю я — и Архив не утруждает себя этой работой. Глаза Мэй Шинаня сужаются, он еще не тянется к мечу, но уже чуть оседает на присогнутых ногах: на мысль о поединке тело откликнулось прежде мозгов. — Условия победы или поражения? — жадно спрашивает он. — До первой крови. По закону состязаний цзянху. И наконец Мэй хмурится немного неуверенно. Он солдат, его опыт — опыт битв, он не привык обращать внимание на царапины. Его, бесспорно, обучали и благородному искусству поединка, где важна ювелирная точность, а тяжелое ранение соперника — позор для нанесшего удар. Но последние лет десять Мэй Шинань привычен убивать, а не танцевать. Я слышу, как быстро и неровно бьется его сердце. Янь Цюэ почти идеально «скрылся в тенях», он сейчас невидимка, никак не влияет на решение друга. И вроде бы он не учился этому специально? Надо будет составить его гороскоп: вдруг ему предначертано пройти путем «совершенного человека». Талантом он явно не обделен. — Я согласен, — выдыхает Мэй Шинань, и эхом выдыхает Янь Цюэ, недовольно встряхивая головой. Он знал, что друг согласится, но надеялся, что откажется. Я щелкаю пальцами, и служки, которые, числом три, таятся за кустами с начала разговора, бодро выскакивают во дворик. — Вас проводят в покои для гостей, где вы сможете передохнуть и подготовиться. Любые пожелания — разумные в наших условиях — изложите этим служителям, — мальчишки, которых едва-едва в этом году допустили до дел серьезнее мытья полов, гордо надувают щеки, — они постараются все выполнить. Мы встретимся… стражу спустя, — хоть я и сменил заколку и готов в драку хоть сейчас, следует соблюсти какие-никакие приличия. Юноши кланяются одновременно и уже совершенно неодинаково. Одному предстоит сражаться на глазах у друга, другому — смотреть, не в силах и не вправе помочь. Отличное испытание. Люди лучше всего показывают себя в подобных неловких положениях. Хотя, конечно, тому, кто желает достичь совершенства, вроде бы и не на пользу развлекаться такими вещами… *** К закату я вынужден признаться самому себе, что недооценил молодого Мэя. О, ему, конечно же, тяжело. Он много сил тратит на то, чтобы сдерживать удары, которые в обычной битве должны были бы быть смертельными. Это замедляет его, лишает приемов, для которых требуются разом и скорость, и хитрость. Но Мэй Шинань оказался вынослив, как стадо буйволов. Я уверен, на нем получилось бы вспахать все поля битв, которые вытоптало его войско. По-видимому, остановить его можно, либо зарезав, либо перекрыв поток ци, потому что слово «измотать» неприменимо к этому представителю человеческого рода. Янь Цюэ переживал, глядя на нас, первые полстражи, потом переживать устал. Теперь он сидит в беседке у края площадки и меланхолично грызет яблоки, которые ему подносят служки. Огрызки летят в пропасть: он сначала один от нервов кинул через плечо, а потом понял, что тут не столица и выбрасывать огрызки куда попало — можно, и увлекся. Мальчишки спорят, сколько яблок способен сожрать молодой господин Янь. Меня больше интересует, какой именно участок дороги на гору находится ровно под тренировочной площадкой, и не случится ли там яблоневого сада лет через десять. Хорошо, что персикам не сезон; горе Ланъя вот только персиковых садов на подступах не хватало, чай, не Западный Рай. Мне скучно. Молодой Мэй пыхтит и утирает пот со лба, но прыгает и машет мечом все так же задорно, как в первые минуты поединка. Лично я останавливаться не собираюсь. И дело даже не в том, что проигрыш недопустим, а в том, что мне мучительно лень собирать гору сведений и делать на них многофакторный анализ. Архив Ланъя на самом деле очень даже может пророчествовать. Просто это занятие пожирает много времени, а пророчества получаются либо такими таинственными, что расшифровать их можно только когда все уже сбылось, либо такими расплывчатыми, что подогнать под них можно любую последовательность событий. Подошел Ван Лоянь, посмотрел немного, покачал головой и ушел. Сейчас распорядится отменить ужин. Я так думаю, что и завтрак тоже, потому что Мэй Шинань очень уж хочет свой ответ. Перед рассветом на кухне заканчиваются яблоки, а Янь Цюэ зевает так, что рисковал бы проглотить яблоко целиком, если б ему дали еще одно. Мне кажется логичным перейти на орехи, но молодой человек выбирает более разумный подход и соглашается на настойчивые уговоры служек удалиться почивать. К вечеру следующего дня Мэй Шинань больше похож на гуя, чем на живого человека. У него посерели губы и ввалились глаза, прыгать он почти перестал и двигается, как глиняный страж гробницы циньского Шихуана. Я, признаться, тоже устал. Последний раз такую тренировку учинял мне еще прадед, и был я тогда даже моложе, чем Мэй Шинань сейчас. Хотя что говорить, прадеду в ту пору шел сто четвертый год, и гонял он меня от всей души, так что кому бы жаловаться на возраст, а мне — вспомнить про дыхание да уравновесить ци. Янь Цюэ играет с Ван Лоянем в вэйци. Кажется, Ван Лоянь намеревался приказать подавать ужин прямо туда же, в беседку над обрывом. Молодой Янь его переубедил, и очень хорошо: боюсь, я бы не сумел так запросто смириться с внезапным постом, когда рядом кто-то ест, причем не яблоки. От запаха яблок меня, наверно, еще года два будет тошнить. Течение ци Мэй Шинаня я уже чувствую как свое собственное. Про пульс лучше помолчать: за время поединка я узнал, наверное, вообще все о молодом Мэе, что только может рассказать пульс. И чем он в детстве болел, и как ногу сломал, и сколько женщин у него было (немного для такого блестящего юноши — наверно, в армии не до того), и как рана на плече загноилась и руку едва не отняли (коновалы в войске у них, а не лекари!), и что он уже миражи потихоньку начинает видеть, до того хочется пить. И это все — на слух, не прикасаясь. А я-то насмехался над рассказами, что-де когда лекарь долго работает с пациентом, он и на расстоянии может уловить все изменения в теле и ци. Может, еще как может — всего-то потребовалось двое суток с мечами протанцевать. А нехорошо, между прочим, что мальчику вода мерещится. Этак я не до приличной усталости его загоню, а досуха высушу, а это не по правилам, это я ведь поединок проиграю. И что, спрашивается, делать, не сдаваться же? Но уморить-то человека ни за что тоже не хотелось бы… Вершину соседней горы золотит восход. Янь Цюэ спит, голова на сложенных руках, руки на доске вэйци, на плечи одеяло наброшено. Мэй Шинань шатается. Но не выпускает меча и не останавливается, а глаза у него меж тем тоже стали как глиняные. Мне хватит сейчас движения пальцем, чтобы перекрыть поток ци: человек просто упадет, и будет казаться, что от усталости. Будь то состязание цзянху, при свидетелях, я так бы и сделал. Но сейчас смотреть некому, единственный свидетель посапывает в рукав, и выходит у меня внутренний поединок между честностью и человеколюбием. И немного еще участвует собственное тело, которое все чувствительнее намекает, что пора остановиться. Потому что я пока еще не цельнокиноварный и к «избавлению от трупа» совершенно не готов, а до трупа-то как раз можно допрыгаться таким образом… Когда не знаешь, что делать, положись на Дао. Это неважный совет — все великие так говорили, — но отличное объяснение удачному стечению обстоятельств. Вот как сейчас. Первым не выдерживает напряжения меч Мэй Шинаня. Рукоять разболталась, и от очередного удара клинок попросту вываливается. Молодой Мэй от неожиданности теряет равновесие, пролетает на шаг дальше, чем нужно, и всем телом выбивает меч из моей руки. То есть, конечно, я сам пальцы разжал, а что еще оставалось: он бы так зарезался, а я был бы виноват! И вот стоим мы с ним как два малоумных, которые на спор грязи наелись, и ни один ничего не приобрел. А Янь Цюэ приподнимает голову от доски и бормочет сонно: — Объявляю ничью, отдохните, упрямцы… Янь еще очень юн, при всем уме и таланте ему опыта не хватает понять, что оба мы если и не при последнем издыхании, то около того. Ему кажется, что все в порядке. Подумаешь, почти трое суток с мечами танцевали, так что ж! Один — великий герой, другой — хозяин Архива, наверно, так и должно быть… Так и должно быть. И я ловлю падающего, как подрубленное дерево, Мэй Шинаня, и сам падаю вместе с ним — на колено, к чести своей, хорош бы я был, рухнув кулем риса! — и шепчу пересохшими губами Ван Лояню, который выскочил откуда-то подобно резвому бесу: — Воды, травы из сандаловой шкатулки, и пусть его отнесут в Палату Врачевания! — Вас бы самого, господин Линь, в Палату… — бормочет Ван Лоянь, но послушно принимает у меня Мэй Шинаня и призывает служек. Я выхватываю чашку у кого-то из мальчишек, вливаю в себя воду одним глотком и встаю. Сам. Никакой помощи. Я Линь Дань, хозяин Архива Ланъя, и меня не обессилить поединку — ни на мечах, ни на ложе, ни в науке хмельного пития. И сейчас я пойду и приведу в более живое состояние Мэй Шинаня. Да, пойду и сделаю, как бы ни вращал глазами Ван Лоянь, намекая, что у меня руки дрожат и ноги подкашиваются. — Позвольте сопровождать вас, господин Линь? — а это Янь Цюэ, отвратительно свежий и восхитительно любопытный. Я вздыхаю и подаю ему курильницу, которую мне только что сунули в руки расторопные служки. Дымок оттуда тянется белый, как снега на Тайшань, и по запаху такой же холодный, как те снега. Янь Цюэ принюхивается — очень аккуратно, поводя носом в стороне от дыма; сын придворного наставника обучен, видимо, на совесть, — и обращает на меня полный изумления взгляд: — Я, кажется, узнал лимонник и женьшень, но здесь явно что-то еще… — Два вида грибов, олений рог, кое-какие ягоды. Твое обоняние выше всяких похвал, брат Янь, различить в этой смеси что-то одно — это дело небывалое. Янь Цюэ сначала вздрагивает, а затем восторженно сияет глазами. Когда ты в цзянху, следуй правилам цзянху. Здесь те, кто делил трапезу и скрещивал оружие, — либо братья, либо смертельные враги. С Янем мы, конечно, не сражались, но достаточно и того, что он был рядом во время боя с Мэй Шинанем. И вот, окруженные стайкой служек, мы идем вглубь Архива, в самые тайные и глубокие комнаты, Янь чуть впереди, я следом, вдыхая бодрящий дым. Без некоторой привычки эта смесь утомленного человека попросту убьет, заставив и без того колотящееся сердце биться еще чаще; надобно правильно распределять ци одновременно с приемом снадобья. Яню и мальчишкам вреда не будет, они-то выспавшиеся. А я, наверно, просплю суток двое кряду, но потом, потом, сейчас мне нужны ясный взор и уверенная рука. Мэй Шинань лежит на твердом ложе, то ли в сознании, то ли нет — взглядом он следит за нами, но его разум пребывает в сумерках. Я все-таки беру его за руку: пусть его пульс мне внятен еще от двери, но есть вещи, которыми нельзя пренебрегать, когда речь идет о человеческой жизни. А потом я начинаю гонять ци по его измученному телу: удар двумя пальцами, прокат ладонью, снова удар, нажатие запястьем, нажатие двумя руками… Нечасто удается практиковать подобное: люди, пребывающие в состоянии запредельной усталости, обычно или изранены, или истощены длительным голодом, а то больны чем-нибудь таким, что ускорение потока ци их погубит, а не вылечит. Но Мэй Шинань молод, в полном расцвете сил и физических, и душевных, и постился всего два дня, а до того со всей очевидностью питался в согласии с заветами Бянь Цяо: досыта, но не чрезмерно, разнообразно, но без излишеств. Идеальный пациент, вдобавок и я сам испытываю удовольствие при мысли о том, что с ним все будет хорошо — а это дорогого стоит. Янь наблюдает, приоткрыв рот. Я уверен, что он запомнит каждое движение. Надеюсь, не вздумает повторить на ком-нибудь: здесь больше, чем просто работа рук. Мэй Шинань моргает, и его глаза наполняются жизнью. — Я ведь не проиграл? — первое, что он спрашивает, тихо и сипло, но так, что ясно: приди такая нужда, и он встанет и пойдет снова танцевать с мечом, лишь бы добиться цели. Да, прямо сию секунду. Ну и что, что ноги не держат. Ну и что, что полчаса назад ему отчетливо виден был Желтый Источник… Совершенноупрямый человек. На меня очень похож. — Ты не выиграл, брат, — сообщает Янь Цюэ. Мастер играть словами! — Брат Линь не выиграл тоже. Взгляд Мэй Шинаня мечется между мной и Янем. От него, разумеется, не укрылась перемена обращения. — Не помню, чем все закончилось, — смущенно признается он. — И что же теперь с нашим запросом… брат Линь? Один из служителей, повинуясь моему кивку, подносит Мэй Шинаню воды. Сейчас ее действие будет повеселее, чем у крепкого вина. И точно: одно удовольствие смотреть, как у молодого человека начинают блестеть глаза, щеки вспыхивают нежным румянцем и чаще вздымается грудь. — Почему, брат Мэй, тебе так важен этот запрос? — я присаживаюсь у его ложа и тут же понимаю, что напрасно. Стоит отвлечься, и я тут же и усну, а это все-таки потеря лица. Я тут хозяин, в конце концов, не пристало мне показывать слабость. А Мэй Шинань отвечает, как мог бы ответить человек во хмелю, просто и ужасающе откровенно: — В моих силах способствовать восхождению на трон одного из лянских принцев, и я больше всего боюсь ошибиться с выбором, когда придет время, а оно придет скоро. Янь втягивает воздух сквозь зубы, и Мэй растерянно осекается, сообразив, о чем разговаривает с человеком, которого хоть и назвал братом, но на самом деле совершенно не знает. Если подумать, знает он обо мне очень много: три дня поединка — это как три года знакомства. Но ведь бывает, что знаешь человека и десять, и тридцать лет, а потом распахиваются такие бездны… — Дружишь с кем-то из них? И потому опасаешься, что тебе застит глаза там, где нужно думать о стране, а не о друге? Мэй Шинань лукаво улыбается: — Брат Линь — хозяин Архива Ланъя. Разве возможно, чтобы он не знал, с кем из лянских принцев я в дружбе? Мне смешно. — Готов спорить, что в Цзиньлине никто и слыхом не слыхивал о человеке по имени Мэй Шинань. — Так то в Цзиньлине, — вмешивается Янь Цюэ. — Но мыслимое ли дело, чтобы на горе Ланъя не ведали истины? Эх, мальчики. Такие наивные. Мы ведь здесь, на Ланъя, не волшебники. Разве что самую малость, и эта малость не относится к сбору информации. Архив знает то, что ему скажут. Умеет сопоставлять и делать выводы. Я узнал в Мэй Шинане Линь Се лишь потому, что Янь Цюэ не позаботился назваться вымышленным именем. А иначе — мог бы только подозревать, но не быть уверенным. Однако я не расскажу этого столичным аристократам, каждый из которых в самом ближайшем будущем, возможно, станет одной из опор государства. Если все пойдет хорошо, они догадаются и сами. А если нет, то знание это им ни к чему. — Третий принц — не худший из кандидатов, — говорю я. Мэй Шинань садится рывком, затаивает дыхание, молодой Янь тоже замирает. — Но все зависит от того, что ты сам считаешь лучшим для страны. Знаешь что, брат Мэй, поскольку никто из нас не победил, я тебе на вопрос отвечу, но только не так, как Архив бы ответил, а собственным разумением. Согласен? Мэй Шинань колеблется, но я вижу краем глаза, как быстро кивает Янь Цюэ: мол, принимай предложение скорее! — и Мэй тоже кивает: — Согласен. — Тогда, — говорю я, — мы сейчас пойдем обедать и немного поговорим, а потом я намерен все же отойти ко сну, чего и тебе, брат Мэй, всячески желаю. А вот после того настанет время для хорошего, обдуманного, подробного ответа. — Обед — это очень уместно, — восклицает Мэй Шинань и бодро спрыгивает с ложа. И Янь Цюэ приходится его ловить, потому что обед и вправду более чем уместен в случае брата Мэя. Мне давно не было так тепло на сердце, как с ними двумя. *** Сказано: «Благородный муж только откроет рот ─ из его уст выходит произведение, только шевельнется ─ сразу совершает хороший поступок». Прелестный недостижимый идеал конфуцианской добродетели, и Мэй Шинань, похоже, был воспитан в полном соответствии с ним. Истинно, произведение высоких художественных достоинств лилось из его рта. То, что он мне рассказывал о своем видении судеб империи, заставило бы Шан Яна плакать от умиления, а Чжан Даолина — завидовать богатству юношеской фантазии. По мнению Мэй Шинаня, империи необходимы строгие законы, которые, однако, исполнялись бы жителями неукоснительно и с радостью, ввиду полного понимания их важности. Империя обязана сама себя кормить и обеспечивать всем, дабы не зависеть от соседей. Но если чего-либо этой империи не хватает, то военная сила ее должна быть достаточно велика, чтобы добыть себе недостающее у все тех же соседей. Хотя, конечно, лучше всего распахивать побольше полей, расширять пастбища и учить людей производить всяческие товары, чтобы всего было в избытке и никто никому бы не завидовал из-за богатства. Впрочем, богатства как такового существовать не должно, и деньги следует вовсе отменить. Еще, разумеется, чины должны доставаться людям согласно их заслугам, причем армия для приобретения заслуг — наилучшее место. И, конечно же, законы для всех, от государя до последнего углежога, должны быть совершенно одинаковы, равно как и наказания за их нарушение. Сей цилинь государственной мысли, с легистской головою и телом школы Истинного Единства, потряс меня до такой степени, что я даже вздумал подискутировать с Мэй Шинанем о принципиальной возможности существования подобного государства. Выяснилось, впрочем, что дивное блюдо из мелко нарубленных философских течений, сочетающихся меж собою как вода и масло, сготовлено не самим Мэй Шинанем, а его наставниками. Хотел бы я знать, кто его учил. Судя по изумленному лицу Янь Цюэ, слушавшего нашу беседу молча, это не был его почтенный отец. Но в конце концов усталость едва не свалила нас с братом Мэем обоих прямо у столов, так что диспут кончился ничем. И вот уже на исходе второй день с тех пор, как мы улеглись спать, и я выхожу во дворик Трех Чаш, помышляя о доброй трапезе. Низменные мысли, но что поделать! Человеческое тело нуждается в подкреплении пищей, покуда не выплавлен эликсир бессмертия. Янь Цюэ играет с Ван Лоянем в вэйци. Недавно я уже видел эту идиллию. Ван Лоянь, волею судьбы лишенный как потомства, так и самой возможности его иметь, с отчаянной нежностью — или с нежностью отчаяния — относится к молодым людям возраста, в каком могли бы быть его собственные сыновья. Поэтому брат Янь окружен неусыпной заботой, и мне не кажется, что его это сколько-нибудь раздражает. Брат Мэй еще не вставал, сообщают мне. Янь Цюэ поднимается из-за доски, чтобы пожелать мне доброго времени суток, сообразно пробуждению на закате. Ван Лоянь удаляется распорядиться об ужине. И надо же в этот момент вбежать служке с громким «Молодой господин вернулся!» А следом вбегает, не дожидаясь позволения присоединиться, и сам «молодой господин» — сын мой Чэнь, любимец бойцов и гроза лекарей — и наоборот тоже, — тринадцати лет от роду. Чэня который уже месяц носит по цзянху из края в край. Быть может, он еще не входит в первую десятку списка бойцов, но вскорости, я уверен, список этот возглавит — если только разум не возьмет верх над гордыней и он, как я, не откажется от идеи включать свое имя в какие бы то ни было списки Архива. Как бы то ни было, в этом году я уже не опасаюсь отпускать его одного: постоять за себя мальчик способен, а сломать шею посредством какой-нибудь выдающейся глупости сможет всегда, под присмотром или без оного, в тринадцать или в тридцать. — Оказывается, трава люцзяо растет прямо у нас на пороге! — восклицает мой непочтительный отпрыск. — А я-то за ней ходил на водопад Пяти Радуг… Ой! Батюшка, у нас гости? — и, мигом перекрасившись из горного дикаря в безупречно воспитанного отрока, он со всем почтением и изяществом кланяется Янь Цюэ. Я бы так не смог. Чэня научил Ван Лоянь, искушенный в придворных манерах. Конечно, некий акцент юйского двора в движениях мальчика имеется, но это совершенно не страшно. Янь Цюэ кланяется в ответ, как приличествует гостю, но старшему по возрасту. Однако я вижу, что поясница у него стала совсем деревянной, а во взгляде, который он на меня украдкой бросает, так и мелькают числа и девизы правления. Жаль, жаль. Я надеялся, что удастся остаться для этих юношей человеком приблизительно их лет: я не выгляжу и на тридцать, в чем регулярно заверяют меня как Ван Лоянь, так и редкое диво — настоящее стеклянное зеркало, привезенное из далеких западных краев. Однако у ровесника Мэй Шинаня никак, разве что при совсем уж неприличных обстоятельствах, не может оказаться сына, которого и самого впору в скором времени женить. — Эта обезьянка, которая забывает о приветствиях, — мой сын, — подтверждаю я очевидное. — Чэнь, этот молодой человек — господин Янь Цюэ из Цзиньлина. Его друга Мэй Шинаня ты увидишь, когда он изволит пробудиться. — Так славно пили или так славно сражались? — уточняет чрезмерно догадливый отпрыск. Янь Цюэ тихо фыркает в рукав. — Кыш, — отвечаю я. Потом расскажу. Чэнь подмигивает брату Яню и уносится прочь. Янь Цюэ медлит, потом устремляет на меня растерянный и вопрошающий взгляд. — Сорок шесть, — вздыхаю я. Так досадно! Мы могли бы подружиться. Но для него разница в возрасте слишком велика. Дружить с ровесником собственного отца — не так-то просто, когда ты еще в поре цветения. Молодой человек грустно улыбается: — Я ошибся на двадцать лет. И ведь стоило задуматься, что никак невозможно за такой срок постичь… столько, сколько нужно главе Архива, даже если научиться читать в первый же день жизни… Я не скажу брату Мэю, — вдруг солнечно улыбается он. — Для него будет тяжким ударом осознать, что поединок, стоивший ему всех сил, он вел с противником, вступающим в осень жизни. Э-э-э… формально, я имею в виду. — Я уж было думал расстроиться! — возмущаюсь я притворно. — А брат Мэй догадается, как только увидит Чэня. Янь Цюэ качает головой: — Он не сделает верного вывода. Напротив, сочтет, что юный Чэнь немного младше, чем кажется, как и сам брат Линь. Братец Мэй порой склонен выбирать из возможного наиболее приятное, если дело касается людей, которые ему по душе. *** Эти слова Янь Цюэ я вспоминаю, когда утром за завтраком — Мэй Шинань богатырски проспал всю ночь — рассказываю мальчикам о принцах рода Сяо и о том, что, в сущности, все хуже. Друг и любимец Мэй Шинаня, Третий принц Сяо Сюань, говорит много хороших слов и старательно печется о благе Великой Лян. По крайней мере, так мне докладывали. Первый принц, в целом, ничуть не уступает Третьему в достоинствах, подобающих правителю, за исключением того, что он снедаем пагубной страстью к крепкому вину. Даже при конском здоровье, свойственном всем лянским Сяо, эта страсть пожрет либо его печень, либо его разум достаточно быстро. Никак невозможно рекомендовать его на трон. Второй принц хитер, но скудоумен притом. За него думает даже не мать, а приближенный евнух матери. Четвертый вообще не задумывается об империи, хотя человек он неплохой. Если б было возможно отстранить его от наследования иным способом, кроме как убив или изувечив, я бы советовал это сделать. В роли покровителя наук и искусств он был бы великолепен. То же можно сказать и о Шестом принце, хотя тот не столь прост. Ума ему не занимать, недостает только воли. Государь из такого выйдет добрый, но ненадолго: съедят. Что до Пятого принца, то горячих речей о процветании страны от него не дождешься, но поручения, которые дает ему император, исполняются быстро и разумно. Если бы выбирать пришлось мне, я выбирал бы между Третьим и Пятым. Если бы выбирать пришлось мне… я сделал бы все возможное и капельку невозможного, чтобы младший стал старшему преданным советником. Эти двое да Управление Сюаньцзин у них на коротком поводке — и лет через десять Великая Лян, возможно, достигла бы расцвета, сравнимого с империей Хань. Но выбирать будет Мэй Шинань — Линь Се, и еще Янь Цюэ не останется в стороне, а у них куда меньше возможностей, и прежде всего — ни у одного из них, ни у обоих в совокупности не наберется столько влияния, чтобы замирить двух принцев и убедить их встать в одну упряжку. Этого последнего рассуждения я, конечно же, не произношу вслух. Вслух я говорю иное. — Империю твоей мечты, брат Мэй, никто из них для тебя не создаст. Даже циньскому Шихуану это не удалось, а он был одарен Небесами много щедрее, чем любой из принцев Сяо. Первый, Второй, Четвертый и, при не самом лучшем стечении обстоятельств, Шестой принцы скорее погубят даже то, что есть. У Третьего и Пятого равные шансы. Мэй Шинань вскидывается, недовольно хмурясь, и я добавляю: — Выбирать тебе. Янь Цюэ сидит задумчивый, потирает пальцем переносицу. — Но как же выбирать, брат Линь, если выбираешь один из двух рукавов реки, а куда какой потечет дальше — не знаешь? — спрашивает он. — Не можешь выбрать разумом — выбирай сердцем. Вижу, как Чэнь, высовываясь из-за колючего куста, корчит недовольную гримасу. Ему за «выбор сердцем» крепко достается, почему это столичному гостю можно? А потому что столичный гость, которому на самом деле дается этот совет, — прославленный в боях генерал, молчу я. И сердце у него более разумное — а иначе не дожил бы до этих лет, — чем у отрока, который совсем недавно впервые слез со своей горы, как Царь Обезьян прежде всех своих подвигов. Я молчу, а Чэнь щурит левый глаз, глядя на Мэй Шинаня так, словно целится из большого лука. Мой сын одареннее меня. К тому же я был городским ребенком и потратил молодость на чиновничью службу, а Чэнь родился и вырос среди гор и потоков. Ван Лоянь сказал как-то, что Чэнь — дитя не столько мое, сколько Архива. Непочтительный отпрыск в ответ написал на двери покоев Ван Лояня его имя в обратном порядке, и некоторое время бедный секретарь именовался «Яньло-ваном», пока дверь не заменили, потому что стереть или закрасить надпись так и не удалось: Чэнь к тому времени уже отменно разбирался в едких и стойких составах. Это было лет пять назад, а сейчас… что видит сейчас Чэнь в моих гостях, чего не вижу я? Мэй Шинань благодарит меня за ответ, и мысли его определенно не здесь, а Янь Цюэ еле заметно пожимает плечами и виновато наклоняет голову: в сущности, вся эта история свершилась только ради того, чтобы подтвердить уже принятое решение. Возможно, скажи я, что Сяо Сюань совершенно непригоден править, — молодой генерал еще задумался бы. Но я не хочу лгать: не им, не сейчас, не по этому поводу. Совершенномудрый не вмешивается в естественное течение вещей, а Архиву Ланъя не нужна слава Люй Бувэя. Своей хватает. Мне остается только смотреть, куда потечет поток, избранный Линь Се и Янь Цюэ. *** Гости покидают нас на следующий день. Молодой Янь несколько раз оглядывается через плечо, когда в сгущающихся сумерках они начинают спуск в долины. Служители Архива провожают их с фонарями: к рассвету молодые люди выйдут к внешней горловине ущелья, служащего Архиву парадными воротами. Там кончаются наши владения, и дальше лучше идти при дневном свете. Мэй Шинань устремлен в будущее, он не оборачивается, распрощавшись. Желтые огни фонарей то скрываются за деревьями и камнями, то вновь появляются, каждый раз все дальше. Скоро они исчезнут за самой горой Ланъя, чтобы стражу спустя замелькать еле видными светляками в ущелье. Можно было бы пойти восвояси, но что-то держит меня на месте, заставляя следить за удаляющимися огнями. Рядом неподвижно стоит Ван Лоянь. Он хорошо понимает горечь расставания с людьми, которые могли бы стать добрыми друзьями — но не стали. Несбывшееся больнее, чем невозможное. Чэнь тоже не уходит, переминается с ноги на ногу. — Понравились тебе эти люди, сын? — спрашиваю я, только чтобы не молчать. Я и так знаю, что понравились: с Мэй Шинанем Чэнь две стражи протанцевал на тренировочной площадке, с мечами и без них, а с Янь Цюэ лазил на Качающийся утес, показывать тому хребет Цинлинь с высоты птичьего полета. — Надеюсь, они навестят нас еще не раз… Чэнь косится на меня странно. — Батюшка, они не придут сюда больше. Брат Мэй не сможет, а брат Янь не пожелает. По правде сказать, меня продирает ознобом. — Откуда ты знаешь?! Чэнь протягивает руку, указывая на россыпь звезд прямо над ущельем. Что ж, мой сын и впрямь превзошел меня, в искусстве чтения по звездам так уж точно. Действительно, когда уже знаешь то, что ищешь, нетрудно обнаружить в рисунке созвездий вполне недвусмысленные знаки: «расстаемся навек». Вот где именно Чэнь отыскал указания на «не сможет» и «не пожелает», мне неясно. Для этого надо взять «четыре сокровища» да составить на обоих уходящих полноценные гороскопы… Но я не стану. Не хочу знать заранее, какое будущее их ожидает. — Но они будут писать письма, — мягко говорит Ван Лоянь. Его я уже и не спрашиваю, откуда ему это известно. Я знаю все — хорошо, почти все — о человеческом теле, но Ван Лоянь читает в человеческих сердцах так же легко, как Чэнь — в звездном небе. Хорошо бы сын перенял, кроме манер, еще и эту науку у достойного наставника. Мелькающие огни пропадают из виду, и я поворачиваюсь, чтобы идти домой. Тот, кто встал на путь достижения совершенства, обыкновенно бывает лишен друзей: и оттого, что самосовершенствование оставляет мало времени на все иное, и оттого еще, что, зайдя достаточно далеко, ты обнаруживаешь, что пережил близких, а со следующим поколением сблизиться уже не можешь. Мне было известно это с самого начала, меня остерегал прадед, и святые мудрецы упоминали об этом в своих трактатах, и все же, все же… всякий раз, как получаешь подтверждение их правоты, на сердце становится тяжело. Одна надежда, что в краю Персикового Источника найдутся те, кто будет приятен душе и так же бессмертен, как ты сам. Прекрасно вдохновляет на свершения! Пойду, попробую еще раз освоить то место из «Баопу-цзы». Быть может, оно наконец мне поддастся. *** Первое письмо от Мэй Шинаня приходит через два месяца, а вместе с ним подарок: заколка из молочно-белого нефрита. Очень красиво и многозначительно, но не по чину скромному даосу. Я остаюсь верен тисненой коже и резной яшме, а нефрит отправляю в сокровищницу Архива до лучших времен. Чэнь с серьезным лицом уверяет, что заколка непременно найдет себе владельца, и именно у нас в Архиве. Еще через три месяца я наконец овладеваю приемом создания тысяч мысленных сколопендр. Через год Третий принц Сяо Сюань становится лянским У-ди.