Я обещаю тебе жить

За эти годы Эррол научился переступать через себя, молчать в тот момент, когда необходимо было подать голос, отводить глаза тогда, когда нужно было смотреть. Научился стискивать зубы, когда хотелось сломать чью-то шею. Он научился очень многому. Только вот прощать себя так и не привык. Так и не смог привыкнуть, потому что слишком много оставалось в нём того, что не позволяло научиться прощению собственных деяний. Наверное, поначалу Сопротивление не прогадало, когда внедрило Эррола в Клерикат. Эта вербовка стала символом надежды и изменённого будущего. Однако теперь все стремления, начавшиеся много лет назад, казались недостижимыми. Не менее значимыми, нет — просто Эррол осознал, что слишком уверовал в собственные силы. Ощутимые препятствия, встающие на пути Подполья, заставляли тормозить. Да так, что становилось противно от собственных поступков. А совершать их приходилось не раз в жизни, а практически каждую минуту. Но притворятся было проще, чем пытаться оправдать себя. Неужели ты сорвёшься, Эррол? Разочарование в собственных силах толкало на необдуманные действия, ставящие под удар не только все годы непрекращающейся работы, но и само существование хоть какого-то барьера на пути доктрины установившейся Системы. Не хотелось встречать очередной закат, чувствовать его под закрытыми веками. Опостылевший новый мир был ничем, кроме усталости. На кухне из крана капала вода, и в тишине этот звук был оглушительным. Партридж просто лежал на упругом матраце — и слушал. Закрыв глаза, не шевелясь. Ритмичные удары разлетались даже не по комнате — раздавались в сознании. Обратным отсчётом, хронометром. Сколько осталось? День? Два? Неделя? Будильник в наручных часах, снятых и устроенных на полу подле кровати, противно запищал, пробиваясь сквозь звон капель, звучащий в мозгу. Капли звали, будильник требовал. Времени оставалось очень мало. Партридж выпрямился на постели и взглянул в светящееся окно. Закат расчерчивал город тенями. Эррол вздохнул и провёл рукой по волосам. Очередная ночь обещала быть долгой. Капли не умолкали. Их звонкий перестук пробивался сквозь завесу тяжёлых мыслей, словно ручей просачивался под твердь опустившейся навязанной невозмутимости. Бросив взгляд на инъектор, лежащий на тумбочке возле кровати, и переборов желание надавить каблуком на так и пищавшие сигналом часы, Партридж опустил ноги на пол. Откинувшись чуть назад, он замер, упираясь ладонями в матрац. По пальцам прошла дрожь. Это одиночество мы выбираем сами. Накинуть китель на плечи было делом нескольких секунд. Эррол привычно проверил кобуру в креплениях на подкладке рукавов и внезапно застыл, не опустив рук. Неужели оружие может понадобиться? Усмехнувшись, клерик отстегнул его и опустил подле инъектора. Ампула с вечерней дозой прозиума даже не покачнулась. Партридж задумчиво посмотрел на собственную спальню. Можно ли ненавидеть комнату? Видимо, можно. Пустую, совершенно чужую даже несмотря на все годы, проведённые в этих стенах, на все ночи, на все рассветы. Не только комнату — всё, что символизировала вот эта абсолютно геометрически правильная коробка. Те рамки, которые, как и комната клерика, сдерживали всё, что раньше называлось человечностью. И он, Эррол Партридж, уже давно был частью системы, которая эти рамки устанавливала. Думал ли он, что всё будет именно так, когда соглашался на двойную жизнь? Эррол не помнил — хроническая усталость на протяжении многих лет имеет свойство стирать память. Остаются только будни — смерти эмоциональных преступников и конфискация запрещённых предметов.

* * *

— Интересно, когда они примут закон о том, чтобы воздух на улице был постоянной температуры? Мэри резко обернулась на звук голоса и открывшейся двери, но тут же успокоилась, увидев Эррола на пороге квартиры. — Ты с ума сошёл? — недовольный выдох Мэри растворился в тишине ночного дома. Почти отпрянув в сторону, она пропустила Партриджа в ярко освещённый коридор, постаравшись закрыть за ним дверь как можно тише. — Я сошёл с ума тогда, когда согласился на внедрение в Тетраграмматон, — не без лёгкой усмешки в голосе ответил Эррол, окидывая её взглядом. Мэри не менялась: даже если небеса разверзнутся, она успеет отчитать Партриджа за очередную глупость. И возмущение, клокотавшее в её глазах, чётко дало об этом понять. — Я удивляюсь, как ты умудряешься проделывать эти фокусы раз за разом, — Мэри качнула головой. — Охрана повсюду, Эррол. Я могла бы посмеяться над тем, что ты приобретаешь невидимость по ночам, если бы не знала, что Сопротивление действительно блокирует от сканирования чип твоего удостоверения. Но этого недостаточно. — Лучше смейся, Мэри, — Партридж переборол желание опереться спиной о стену. — Потому что это единственное, что заставит меня поверить в то, что я ещё человек. Или ругайся — как сейчас. Чтобы я знал, что и ты — ещё со мной. — Что случилось? — Мэри вмиг выпрямилась, а в голосе появились нотки тревоги. Возмущение за считанные секунды сменилось беспокойством. — Пока ничего, — в голосе клерика звучала вера в то, что он говорит. Мэри кивнула, доверившись правдивости ответа, и проследовала в комнату. Эррол посмотрел ей вслед, поймав себя на мысли, что никогда не устанет любоваться своей женщиной. Идя следом, Партридж привычно прикасался взглядом к каждой стене, прекрасно зная, что именно хранится за тонким слоем гипсокартона. Если бы не уверенность в том, что граммофон выключен, Эррол бы мог сказать, что слышит звуки кантаты. Неожиданно взгляд боковым зрением зацепился на висевшее на стене зеркало. Клерик чуть повернул голову, чтобы разглядеть новый предмет интерьера. И всё было бы в порядке, если бы зеркало не обрамляла изысканная изразцовая рама. Но Эррол смолчал. Мэри прошла в гостиную — сразу к дивану, забралась на него с ногами и свернулась практически в клубок. Партридж улыбнулся: такое поведение всегда вызывало в душе тепло. Подойдя ближе и опустившись рядом с ней, клерик чуть склонил голову. Мэри лишь усмехнулась уголками губ. — Мы ведём себя как малые дети, — Эррол дотронулся до края рукава лёгкого халата, волнами окутывающего подогнутые ноги Мэри. Она повернулась и молча прижалась к его груди, опустив голову на плечо. — А что нам ещё остаётся? — Мэри провела кончиком пальцев по кромке ворота кителя, дотрагиваясь до кожи Партриджа. — Только вот так, ночью, притворяясь, что это свидание. Или в Пустоши, только туда ты меня уже давно не пускаешь. — И не пущу, — Эррол прикрыл глаза, откидываясь на спинку дивана. Белизна комнаты резала глаз, хотя свет включен не был — хватало того, что остался гореть в коридоре. Из предлагаемой палитры Мэри выбрала именно белую, это не возбранялось. — Как бы ты ни просила. Мэри тихо рассмеялась. — Это становится похожим на старые романтические фильмы, Эррол, — Мэри отвела взгляд чуть в сторону. — На те, которые были у меня раньше, с Энди Макдауэллом или Рене Зельвегер. Только мы вовсе не в романтической комедии и всё в одночасье не может стать хорошо. Одним решением. Пусть даже и твоим. — Ты считаешь своё решение вывесить на стену зеркало в раме более удачным? — заметил Эррол, не открывая глаз. Мэри вздрогнула. — А если придут с проверкой? Плановой. — Я уберу, — Мэри отвела взгляд, но рук с груди клерика не убрала. — Завтра утром уберу. Я и достала-то его всего на несколько часов. Отвлечься. — Мы с тобой совершаем одинаковые ошибки, — Партридж чуть приподнялся и немного отстранил Мэри от себя. — Стараясь вернуть то, по чему тоска не проходит. Пытаясь сделать вид, что можем это вернуть. Что стоит нам лишь прикоснуться к чему-то из нашего прошлого, и всё вновь станет так, как мы помним. Так, как хотим помнить. От одного прикосновения, в один удар часов. Тебе не бывает страшно от того, что ты понимаешь: любой наш шаг может привести к краху? Не только того, что мы хотим вернуть, но и того, что у нас уже есть? — Постоянно, — глядя в глаза своему мужчине, ответила Мэри. — Он не проходит, этот страх. Он где-то внутри. Сросся со мной. Давно уже, почти сразу, как только появился. Такой странный и такой непохожий на обычный. Словно сделан из моего прошлого, которое не собирается меня отпускать. Эррол обнял её за плечи и вновь привлёк к себе. Не для поцелуя, нет — то чувство, которое хотелось выразить, с поцелуем было несовместимо. Слабый гром голубиный гремел мне в Семи Лесах, Мне гудели пчелы в ветках цветущих лип; Я забыл свою горечь, забыл свой бесплодный крик, Выжигающий сердце, забыл на единый миг, Что подрезаны корни Тары, высокий захвачен трон Торжествующей пошлостью — слышишь уличный рев? Мэри вздрогнула сильнее и задышала глубже. Эррол удивился тому, как хрипло и непривычно глухо звучит его собственный голос, однако не замолчал. Там бумажные розы летят со столба на столб, То-то радости нынче у неотесанных толп. Я спокоен, я знаю: заветная наша Тишь Бродит, смеясь, насыщая сердце свое У голубей и пчел, покуда Великий Стрелец Дожидается часа, покуда висит вдали Колчанообразное облако над Паирк-на-ли… Тишина, повисшая после того, как клерик закончил читать стихотворение, всплывшее сейчас в памяти, пришедшее из другой жизни, до войны, была наполнена только глубоким дыханием. Партридж медленно запустил ладонь в карман и достал из него алую ленту, змейкой юркнувшую по пальцам. Переведя взгляд с шёлка на Мэри, мужчина улыбнулся. — Попалась под руку, — словно бы самому себе пояснил Эррол. — Совсем недавно. Не мог оставить её гореть… — Ты сошёл с ума, — тихо произнесла Мэри, нервно вцепившись в ткань кителя. — Сумасшедший. Зачем? Скажи мне? Зачем? — она вскинула голову и пристально посмотрела на любовника. — Затем же, зачем ты вывесила зеркало прямо в коридоре, — отозвался Эррол, прикасаясь к локону около щеки Мэри. — Я хочу чувствовать, что ещё живу. Что ещё могу это чувствовать. Что не всё внутри меня превратилось в камень, что что-то ещё осталось, пусть где-то там, под тем, кто позволяет себе убивать таких же, как и он сам. — Тебе недостаточно того, что ты чувствуешь, как я живу вместе с тобой? — Мэри плотно сжала губы в тонкую полоску, словно стремясь не пустить на волю какие-то слова. Однако долго молчать она не смогла. — Недостаточно осознания того, что от твоей жизни зависит и моя? Ты правда не понимаешь, что ощущение полноты жизни, оно не здесь, — Мэри дотронулась до виска Партриджа кончиками пальцев, — а вот здесь? — рука переместилась на грудь, накрывая её с левой стороны. Эррол почувствовал, как его сердце колотится в тонкую ладонь. — Ведь это так просто почувствовать. Пальцы Мэри скользнули под китель, пробираясь во внутренний карман и извлекая из него узорчатый серебряный портсигар, тонкий, покрытый вязью по лицевой крышке. — Ты не умеешь быть осторожным, да? — грустно улыбнулась она, открывая футляр. Фотография, лежащая поверх небольшой стопки бумаг, спрятанных в портсигаре, заставила Мэри прикрыть глаза и чуть наклонить голову. — А если… — Неважно… — перебил её Партридж, накрывая ладони Мэри своими и пряча в них и фото, и серебряную коробочку. — Просто я хочу, чтобы что-то было моим сердцем. Чтобы помнить и знать: я ещё человек. Чтобы быть в этом уверенным каждую минуту. Чтобы останавливать себя, когда нужно жать на спусковой крючок. Чтобы не стать тем, кем я уже стал. — Глупый, — Мэри качнула головой, позволяя нескольким незакреплённым в причёске локонам упасть на лицо. — Ты пытаешься сохранить то, что у тебя отнять невозможно. То, что позволяет тебе держаться. То, что и так всегда с тобой. Твоя человечность, Эррол. Её не вытравить. Даже литрами этой дряни в наших пистолетах. Неужели тебе нужно подтверждение своей человечности? — Нужно, — Партридж бросил короткий взгляд на зеркало, висящее в коридоре и прекрасно видимое с жёсткого дивана. — Нам обоим нужно что-то, за что мы можем цепляться, Мэри. В те моменты, когда мы один на один с системой. — Он ведь может заметить, — в её улыбке не было ничего, кроме обречённого понимания. — Он уже замечает, — спокойно произнёс Эррол, не убирая рук с ладоней Мэри. Её ресницы дрогнули, глаза расширились, губы приоткрылись, она попыталась вырваться из объятий, но Партридж не позволил, прижимая сильнее к своей груди. — Он слишком хорош, чтобы пропустить мимо себя какие-то детали. — Что ты наделал… — шёпот просочился сквозь кожу, прожигая вены, заполняя артерии вязким холодом. — По-другому нельзя, — клерик носом уткнулся в макушку Мэри, чувствуя аромат сирени, оставшийся на её волосах. Сирени и тепла. — Ты ведь понимаешь, по-другому просто нельзя. Нужно чем-то жертвовать для того, чтобы всё разрушить. — Я не хочу жертвовать тобой, — она вновь попыталась высвободиться, но Партридж держал крепко. — Не хочу, слышишь?! — Знаю, — клерик закрыл глаза, ощущая под своими ладонями дрожь, бьющую тело Мэри. — Знаю, и поэтому другого выбора у нас нет. Всё, что мы можем сейчас — это жертвовать. Ради того, чтобы других жертв больше не было. Бежать от того, что имеем ради того, что помним. — Ради того, что помним, — эхом отозвалась Мэри, обвивая шею Эррола руками и прижимаясь к груди, закрывая глаза, слушая его дыхание и не замечая слёз, наконец сорвавшихся с ресниц. Мы не знали, к чему приведёт наше с тобой пересечение. Не могли знать. Да и не стремились. Всё, чего мы хотели — заполнить друг другом пустоту, образовавшуюся на месте наших душ. Пустоту, которая пожирала нас изнутри и заканчивала то, что начала война — уничтожала наш разум клетку за клеткой. Выгрызала наше сознание нерв за нервом. Подчиняла себе. Только вот пустота не учла одного: дотянувшись друг до друга, мы смогли победить её. Смогли отпугнуть и заставить отвернуться на мгновение. А когда она вновь нашла нас своими невидящими глазами, было уже поздно — мы слишком сильно сцепились для того, чтобы отпустить друг друга. Сплавились в единое — сильное, смелое, отчаянное. Сплавились во что-то, что стало нами. Нами новыми — непонятными для пустоты. А затем... Затем мы просто повернулись ей навстречу, сделали шаг в пустоту, чтобы там, в далёком будущем, никто больше не ходил по её краю.