Когда закончится зима

Нагрянувший декабрь приносит метели и дурные мысли. Зима в городе — сурова, как и все двадцать три зимы Астрид. Иногда ей кажется, что на этом свете нет и не было ничего, кроме этой белой и страшной зимы — закутанные в шарфы прохожие кажутся призраками, вот-вот шагнущими в небытие, и даже рождественские украшения выглядят издевательски-неуместно. Старое радио в ее комнате с помехами и перебоями передает приевшийся шлягер знаменитой Шарвин — зимние ночи, летние дни — и помехи не портят ее хрипловатого контральто, а лишь придают ему пикантную особенность. Астрид чувствует необходимость чего-то. Это то, в чем она уверена. Больше она не уверена ни в чем. Первые признаки беспокойства Астрид чувствует в день, когда решает заложить свой кулон. Этот кулон — странно изящный в своей бесформенности кусок серебра — ей когда-то, как она отлично помнит, подарил отец, вернувшийся тогда с очередных раскопок; с тех пор Астрид Дрогансон носит его, как талисман. Эти воспоминания яркие-яркие, как дешевые открытки, и Астрид, если дает себе труд поднапрячься, вспоминает тогда даже запах сигарет отца и пропалину на обоях позади него. Тогда был день ее рождения — да, точно — и Астрид разом задула пятнадцать свечей. Но что делать? Ей даже нечем было заплатить за комнату, которую Астрид снимала, и хозяин весьма недовольно на нее посматривал, а его дочка Тамсил, исполнявшая обязанности горничной, откровенно посмеивалась над ней. Астрид уже сняла с шеи цепочку, больно дернув себя за волосы, и подняла руку, чтобы открыть дверь в антикварную лавку, как вдруг — зачем-то — через окно посмотрела на хозяина, разбиравшего какие-то бумаги. Это был немолодой, невысокий и неприметный человек с резкими чертами; но при виде него Астрид вдруг ощутила такой глубинный ужас, что ей захотелось броситься наутек. В нос ударил запах серы, а в глазах помутилось; она развернулась и побежала. Деньги она потом все-таки нашла — Дикин выручил. — Брось, босс, — сказал он, глядя на Астрид из-под своих желтых хипстерских очков, — мне гонорар за статью недавно дали. Получишь зарплату — рассчитаемся... если меня наша дорогая мэр не убьет, ха-ха. Дикин писал разгромные статьи о Синвил Бариттар, по его мнению, превращавшей город в пекло; действительно, он ходил по лезвию ножа. Пока его не воспринимали всерьез, но кто знает, что взбредет мэрше в ее роскошную белокурую голову? Если Дикина попрут из редакции, он, можно сказать, еще легко отделается. Маленький и юркий, как ящерица, он, тем не менее, отличался каменной твердостью взглядов. Астрид знает — если уж Дикин Скальзингер встал на твою сторону, он там и останется. Иногда, расфокусировав зрение, Астрид видит странные вещи — например, Дикин сереет и покрывается чешуей; кожа фальшиво улыбающейся с первой полосы Бариттар темнеет, а глаза становятся красными; а у шерифа Валена Шэдоубриза отрастают рога и длиннющий тонкий хвост. Все это пугает Астрид. Иногда ей кажется, что она вот-вот сойдет с ума. У Астрид не раз возникает ощущение, что она избежала чего-то ужасного, оставив талисман у себя. *** — ...себя боюсь, — слышит Астрид, поздно вечером возвращаясь домой с одной из своих бесчисленных подработок. Мимо нее проходят, тихо переговариваясь, шериф Шэдоубриз и настоятельница местного монастыря; в свете фонаря, под которым они остановились, темно-рыжие волосы шерифа кажутся охваченными пламенем и резко контрастируют с седыми, выбивающимися из-под белого капюшона пальто прядями настоятельницы. Заметив Астрид, он замолкает, мельком здоровается — добрый вечер, мисс — и снова поворачивается к спутнице. «Что в вас такого особенного, миледи, что вас невозможно забыть?» — отражается в памяти эхо забытого голоса, и тут же прерывается, заглушенное пульсирующей болью в висках. Астрид бормочет слова приветствия в ответ и быстро идет дальше, сжав руками голову. Что это? Что с ней происходит? Наперерез ей бежит кто-то невысокий — ребенок? — едва ли не сбивает с ног и выхватывает из рук сумку; Астрид краем глаза выхватывает темную щетину на его щеках и понимает — нет, не ребенок. Она не успевает даже ахнуть и как-то осознать происходящее, когда слышит чей-то досадливый вой — и машинально оборачивается. — Что, Томми, заскучал на свободе? — А я поспорил с дружками, что ты не заметишь, — хрипит «ребенок», рука которого заломлена за спину; на фоне высоченного шерифа, намертво его скрутившего, Томми кажется почти куклой. — Мое почтение, шериф. Хэй, мисс, — он разжимает пальцы, и сумка Астрид падает на снег, — вам сегодня подвезло. Настоятельница укоризненно качает головой. — Томми-Томми... — Не переживайте, матушка. Слышь, шериф, а Натирра сегодня в участке? Вот по ней я реально скучаю! — Кому Натирра, а тебе — лейтенант Кантар. Влезай, живо! Карлик нагло ржет, блестя карими глазами, пока шериф вталкивает его в припаркованную рядом патрульную машину; на секунду тот оборачивается. — Чего стоите, мисс? Забирайте свои вещи. Его голос звучит устало; Астрид наконец приходит в себя и, преодолев расстояние в несколько шагов, поднимает свое имущество. — Вот ведь потерянный... — вздыхает настоятельница, провожая взглядом отъезжающую машину, и поправляет свой белый шарф. — А ты, дитя, выглядишь так, будто хочешь задать сотню вопросов. Тоже потерялась? — Да, — еле слышно отвечает Астрид, — да... Только кто на них ответит? — Никто. Настоятельница печально смотрит на нее своими не по-зимнему теплыми карими глазами. — Никто, девочка. Кроме тебя самой — никто. *** Часто Астрид любит рассказывать истории — правда, по большей части ей их некому, кроме Дикина, рассказывать, а тот вечно колесит по городу в поисках сенсаций. Поэтому ее единственным слушателем чаще всего выступает Энсенрик. Энсенрик — огромный серебристо-серый кот с желтыми хитрыми глазами — слушает внимательно и иногда даже мурчит в такт. Его Астрид подобрала давным-давно то ли на углу Рейн-стрит, то ли около Маунтин-авеню — она все время забывала, где — в одну из таких же лютых, как и сейчас, зим, и еле уговорила Дарнана не выпереть ее из комнаты вместе с питомцем. Кот, кстати, был большой умницей и проблем никому не создавал. Астрид рассказывала истории. Истории о волшебнице, пересекшей пустыни на караване и попавшей в древний летающий город, чтобы спасти его от безумной медузы; о маленьком кобольде — приемыше дракона и певце; о воине-полукровке, вечно сражавшемся и за свой город, и за свою душу; о девушке-эльфийке, мстившей за убитого возлюбленного. Она и сама не знала, откуда что берется — Дикин говорил, что однажды они вместе напишут книгу, но Астрид не очень-то верила. У нее не было таланта писательницы. У нее был другой талант... Астрид машинально сгибала запястье в странном, ни к чему не пригодном жесте, и в этот момент у нее начинал ныть затылок. Истории помогали ей отвлечься. Отвлечься от Даэлана из комнаты слева, который работал охранником в баре, а в свободное время пил; отвлечься от парамедички Лину из комнаты справа, которая вечно что-то разбивала, падала на ровном месте и все теряла; отвлечься от самой себя — бледной и тусклой девицы с черными и тусклыми волосами; отвлечься... от всего. От этой жизни, похожей на разукрашенную изнутри картонную коробочку. — Опять этот старый дурак! — орет Дарнан откуда-то из зала, и Астрид, осторожно положив кота на потрепанный диван, быстро сбегает вниз по лестнице. Там трое — злой как черт хозяин, перепуганная Тамсил с растекшейся вокруг глаз тушью и Халастер — местный сумасшедший. Это высокий худой старик в драном черном пальто; Дикин говорил, что, вроде бы, когда-то тот был известным архитектором и построил половину домов в городе. Что с ним случилось и почему он стал таким — никто не знает; сколько Астрид себя помнит, Халастер всегда был бездомным сумасшедшим. Маэр — жена Дарнана — жалеет его и иногда подкармливает излишками еды с кухни. Видно, и сейчас он есть пришел, а Дарнан орет... Астрид опять чувствует иглу в виске. Дарнан... это неправильно. Он не был таким... и Тамсил никогда не носила таких вульгарных юбок и таких грубых ботинок... они не... Игла впивается до самого ушка, и Астрид зажмуривается. Может быть, если бы она перетерпела и попыталась дальше развить свою мысль, она бы поймала то, что безуспешно мелькает на задворках сознания; но у Астрид никогда не хватает на это смелости. Ей вообще ни на что не хватает смелости, если подумать. — Это не я дурак. Это ты, это вы все слепые идиоты! Халастер наставляет на Дарнана длинный костлявый палец, и тот невольно делает шаг назад. — Ты! Ты дрался против нее, ты, девятый лорд Уотердипа! Но она хитрая, хитрая... — Халастер внезапно обмякает, и в его старческих глазах блестят слезы. — Один я остался, один... Вы не вспомните, не вспомните, не вспомните... — Па-ап, пусть он замолчит! — рыдает Тамсил. — У меня голова от него болит! — Закрой рот! И иди к себе. Тебя, Астрид, это тоже касается... Халастер вдруг поворачивается к ней. — А ты... Леди Астрид! Неужели от тебя осталась одна тень? Неужели она тебя выскоблила? Ты-то чего спишь? Почему я, старый безумный маг, один из вас, слепых, зрячий?! Остановившись у подножия лестницы, Астрид крепко сжимает пальцами перила; багровый Дарнан уже вызывает по телефону полицию. Через несколько минут приедет либо шериф, либо его помощница лейтенант Кантар, и все закончится так же, как и всегда. Под шумок из дома выскальзывает Тамсил — остаток ночи она проведет в баре у Зесиир, а утро снова начнется со скандала. Вчера, сегодня, завтра... Когда же закончится эта бесконечная зима? *** — Когда я вижу вас, у меня начинает болеть голова, мисс, — говорит ей шериф Шэдоубриз, когда они в очередной раз сталкиваются на углу М-стрит — той самой, где стоит антикварная лавка. — Вы это специально? — А вы? Астрид холодно, и холодно смотреть ему в глаза — синие и ледяные, такие ледяные, что даже Гибралтарский пролив показался бы летним ручьем по сравнению с ними. Это уже почти их традиция — налетать друг на друга по утрам, всегда в одно и то же время; наверно, его жизнь точно так же напоминает день сурка, как и жизнь Астрид. Как и жизнь всех в этом проклятом городе. — Я? Я — нет. А вот лейтенант Кантар и сержант Имлот уже заключают пари, сколько раз в будущем году вы придете вносить залог за мистера Скальзингера. — И на кого же вы ставите? В этом есть что-то необычное — в том, как они стоят на перекрестке в центре города, откуда видно здание мэрии, и переговариваются; Астрид почему-то кажется, что этот разговор — как царапина на старой кинопленке, нанесенная неаккуратным ногтем: ее не должно быть — но она есть, и тысячу раз прокрученные кадры уже утратили свою однообразность. Он неловко трет ладонью переносицу — и этот жест, и то, как выразительно хмурятся темные брови вразлет, кажутся Астрид знакомыми, много раз виденными; по-иному знакомыми. Будто бы она уже видела его когда-то очень давно, а потом забыла — и вот теперь пытается вспомнить. — Ни на кого. Если честно, я... просто жду, когда снова смогу вас увидеть. — Вот как? — бесцветно говорит Астрид. Кажется, теперь в ее голове не одна, а сотня игл — но, странное дело, сейчас она почти не обращает на них внимания. Что-то важное ускользает, и она изо всех сил пытается его поймать – это очень, очень важно, жизненно необходимо. Она должна, должна, должна вспомнить. — Да. Мне кажется, будто я вас очень хорошо знаю... Подождите, не пугайтесь! Я вижу вас — и здесь и не здесь. Я будто бы... — он почти с мольбой смотрит на нее, и Астрид с удивлением замечает, как пылают его щеки. — Не понимаю. Будто все это — бесконечный сон, а когда я пытаюсь проснуться, у меня болит голова, и я проваливаюсь еще глубже... — Это все зима, — бледно улыбается Астрид. — Когда зима кончится, все пройдет... — Она никогда не кончится, — с силой отвечает он. — Эта зима не кончится никогда! Вспышка боли едва не заставляет Астрид потерять сознание; она сжимает пальцами виски. И в этот момент что-то меняется. Усиливается метель, и сквозь вой ветра Астрид слышит чей-то злобный крик. Метель будто стирает с лица земли все наносное, фальшивое, неправильное, и за картонным фасадом проступает истинный мир. С грохотом рушатся стены мэрии, и на их месте вырастают острые шпили крепости, вонзающиеся в темноту; исчезают дороги, машины, дома, и там, где они стояли, теперь простирается каменистая пустошь. Мяукая, откуда-то выскакивает Энсенрик и вспрыгивает Астрид на руки — и тут же оборачивается коротким сверкающим клинком. Астрид поднимает локоть — и видит, что вместо серого пальто на ней ее синяя мантия; порывом ветра ей бросает в лицо ворох ее черных прядей. Вокруг них уже собираются люди — вот мать-настоятельница, высокая и величественная, с длинным посохом в руке; вот бежит Дикин с лютней за спиной, и Астрид ничуть не удивляется тому, что он весь покрыт чешуей; вон там стоит, тонкая и гибкая, как кошка, готовая к броску, бывшая лейтенант Натирра Кантар. Где-то там, наверху, в Уотердипе, наверняка просыпаются Дарнан и невервинтерская четверка; Астрид их теперь, конечно, не видит, но откуда-то об этом знает. Меняется и облик стоящего перед ней шерифа: форменная куртка с шерифской звездой на груди превращается в металлические доспехи зеленоватого оттенка, а в руке его тускло блестит рукоять цепа. Над его бледным лбом изгибаются рога, и в этом нет ничего жуткого или неправильного — наоборот, теперь, чувствует Астрид, все, наконец-то, встало на свои места. — Итак, Астрид, мы с тобой не успели договорить. Удели мне немного своего внимания. Через бывшую М-стрит к ним медленно идет антиквар — все такой же невысокий и серый, в сером костюме, с серым лицом. Рядом, под руку с ним, неверной походкой плетется Синвил Бариттар — Вальшаресс — и Астрид, моргнув, видит на ней то ее красное пальто, то отделанное золотом облачение жрицы. В глазах той смертный ужас; однако, заметив Астрид, она злобно что-то шипит. Кулон на груди становится почти раскаленным. — Эта дура, — он нежно смотрит на Вальшаресс, — говорила о каком-то пророчестве, и так сильно его боялась, что прокляла тебя — и вас всех — забвением. Но меня это не касается. У меня свои интересы. Отдай кулон, и я оставлю вас всех в покое. Он врет, понимает Астрид, и вскидывает руку к горлу, сжимая талисман в кулаке. Великие боги, кто бы только знал, как же это прекрасно — наконец-то действительно знать... — Нет. Его лицо искажается, и он издает вопль. Серая оболочка начинает рваться на куски, и из нее вырастает нечто иное — краснокожее, рогатое, десятифутовое; вместо трости в его когтистых теперь лапах — трезубец. Бесчувственная Вальшаресс, уже в своем истинном облике, лежит у его ног. — Истинным именем твоим, Мефистофель, герцог Кании, — громко и четко говорит Астрид, — приказываю тебе и твоей рабыне, Синвил, покинуть Абейр-Торил и навечно остаться в Бааторе. Истинным именем твоим... Она выдыхает Имя, которое заключено в кулоне — частичке плоти дьявола — и оглушительный рев побежденного Мефистофеля заставляет ее сжать уши. Каменный пол под ним идет трещинами и разломами; тщеславный герцог Кании, восьмого круга Баатора, и бывшая матрона Дома Барит`тар, звавшая себя Вальшаресс, проваливаются в пропасть, и через минуту уже ничто не выдает их недавнего присутствия. Что ж, из Вальшаресс получится неплохая королева Кании, думает Астрид. По крайней мере, там она никому не навредит. Зима, определенно, кончилась.