В волчьем логове

Не знал старый казак Семён Кандыба, снаряжая сына Григория к атаману Бурнашу, какую службу сослужит рекомендательное письмо. Старик, разгладив бумагу заскорузлой ладонью, старательно вывел послание давнему боевому товарищу, сам запечатал и зашил пакет под подкладкой черкески. Благословил сына в дорогу, и долго, приставив руку козырьком к подслеповатым глазам, глядел вослед бричке. Нет, сердце его не захолонуло в дурном предчувствии, ни о чём не сказало старику. Не знал он, не мог угадать, что письмо вскоре попадёт в чужие руки и поспособствует обману. Помятый конверт с витиеватым «Атаману Гнату Бурнашу самолично» извлекли из потайного кармана. Григорий не успел уничтожить его. Казачок лежал на спине, бездыханный, глядя остекленевшими глазами в чистое майское небо, ничего уже не чувствующий, так и не начавший ратной службы, не принявший позора плена. Над ним склонились четверо — такие же юные, смотрели удивлённо и вроде бы даже виновато. И вилась по степи белёсая от пыли дорога, по которой с давних времён скрипели возы чумаков, и манила вперёд, к бесшабашным подвигам. — А Григорий-то ростом аккурат с меня… — задумчиво протянул Данька, примеряя в уме, как использовать подвернувшийся случай. — Ну-ка, Яшка, помоги! И первым потянул за рукав черкески. Одежда, хранившая тепло прежнего хозяина, действительно пришлась Даньке впору, белая черкеска словно бы на него и пошита. Яловые сапоги удобно охватили ноги. Словом, казачок из Даньки получился — загляденье. Погладив зачем-то газыри, заломив набекрень шапку, он уселся на козлы и хлестнул лошадей, направляясь туда, куда не доехал Григорий Кандыба. К атаману Бурнашу в гости. Он не боялся разоблачения: Сидор Лютый погиб, а больше в лицо его у батьки никто не знал. — Гриня! — радостно возопил атаман, широко распахнув объятия. — Я ж тебя мальцом несмышлёным помню! Справный казак вымахал! Ну, пойдём в хату! Чего греха таить: ошибиться, сказать невпопад Данька побаивался. Как-то и не сообразил он, примеряя на себя чужую личину, что Кандыба с Бурнашом дружбу водят давнюю. Счастье ещё, на лицо Григорий с ним схож, а батька Кандыбу-младшего видел в последний раз лет десять тому назад. Пойди признай в белобрысом юнце прежнего мальчонку! Иначе закончилась бы Данькина эпопея аккурат у крыльца атамановой хаты, когда прочёл Бурнаш поданное ординарцем письмо, да вышел встречать казачка. А так явился Данька желанным гостем в чистенькую побеленную горницу, перекрестился на образа, сел за стол с самим атаманом. Складно, всё больше и больше осваиваясь, рассказывал об устроенной красными засаде, о слабом отцовом здоровье, уклончиво отвечал на расспросы Бурнаша. Напружинившись, готовился к тому моменту, когда приветливая улыбка на небритом батькином лице сменится оскалом, когда ударит по столешнице кулак — так, что посуда звякнет, когда злобно взревёт Бурнаш: — Брешешь, сукин сын! Взять его! Но всё сошло гладко: письмо друга усыпило атаманову подозрительность. Окончательно же доверие к казачку укрепил «документ», плетью выписанный некогда Лютым поперёк Данькиной спины. Данька, скрепя сердце, выдал Бурнашу придуманную на ходу историю о ворвавшемся в станицу отряде красных: они-де реквизировали лошадей, а вздумавших противиться отца и сына Кандыбу вздули плетьми. Якобы после того случая и надумал Гриня бороться против захватчиков в рядах повстанческой армии. — Добре, добре, — благодушно заметил захмелевший Бурнаш. Так Данька стал Гринькой Кандыбой, проник в самое что ни на есть волчье логово, примерил чужую личину. Настоящий Гринька лежал в степи под земляным холмиком и ничего никому не мог рассказать. Хоть Данька и упирал на желание рубать красных, опасаясь, как бы и в самом деле не пришлось биться против своих, батька в бой пускать не спешил. Казачок оставался при штабе, нагруженный совсем необременительными обязанностями: донесение отвезти, приказ под диктовку написать, поставить самовар. Свободное время Данька расходовал с пользой, присматривался, прислушивался, выдавал ребятам батькины планы. А Бурнашу в голову не приходило связать появление казачка с неприятностями, посыпавшимися на вольную армию. Разве мог он заподозрить сына дружка своего в организации засады на сотню Илюхи Косого? Или в том, что с подачи мнимого казачка красные мстители помогли жителям старого хутора спрятать хлеб? Прискакали батькины бойцы: ан пусто, ни зёрнышка! Укрывателей покарать бы, да беда не ходит одна — мор пошёл среди коней, стали падать один за другим. Взбешённый Бурнаш грозился семь шкур спустить со злодея, подсыпавшего в воду стрихнин, и знать не знал, что виновник вот он, рядом, преданно моргает блестящими юным задором глазами. Вертится при штабе, выслушивает, вынюхивает. Словом, за две недели оказий случилось больше, чем за два предыдущих месяца. Наконец доведённый до белого каления атаман, отчаявшийся покарать злоумышленников, достал чернила и бумагу, бухнул на стол перед Данькой: — Пиши приказ, Гриня. Зачтёшь потом казакам, — и, заложив руки за спину, принялся диктовать, начав издалека. — Народ с великой радостью и любовью встречает своих освободителей… Данька, сопя, еле поспевал за полётом атаманской мысли, да ухмылялся втихаря. Он-то лучше всех понимал, что денежные суммы, обещанные расщедрившимся Бурнашом за головы главарей красных мстителей, останутся лежать в окованном железными полосами сундуке, где хранилась вся батькина казна. Разве таким увальням изловить мстителей? Не знал Данька, не мог знать, что сама судьба спешила ему навстречу размашистой рысью — сотня Сидора Лютого приближалась к станице.