И сохрани нас от всякого зла

За Джессикой по пятам, как проницательно замечают все окружающие, которым не лень заметить, ходят призраки, ни одного их которых она не способна отпустить. Мало того, со временем их становится только больше. С той ночи в высотке — ровно на одного. Но Мэтт Мёрдок из всех ее преследователей самый неубедительный, больше ночное видение, чем призрак. Потому что Джессику вообще сложно убедить, если у тебя нет соответствующих способностей. Джессика ни во что не верит. Разве только в то, что Сорвиголове удалось выбраться из-под обломков здания. Потому ни названивающему Рэнду, ни долбящему в дверь Люку она ничего не отвечает. Правило любого хорошего детектива: нет тела — нет дела. Тела Мэтта нет настолько, что хоть поисковые листовки развешивай, и вместо того, чтобы считать его почившим, Джессика вытворяет несусветную, по собственным же меркам, глупость — иногда ходит в церковь. Не как прихожанка, скорее, как наблюдатель на экскурсии. Заходит просто так: сперва заворачивает в первую подвернувшуюся по дороге домой и остается в дверях, чтобы проверить, не пронзит ли ее молния; затем отмечает на бумажной карте каждый католический костел в Адской Кухне, особенно те, что неподалеку от бывшего лофта Мёрдока; визит на десятый дело не ограничивается только дверьми, Джессика проходит чуть дальше, останавливается у задних рядов, но никогда не садится и не остается на мессу. Джессика не находит никакой прелести в местах силы, католицизм, по хорошему, тоже не ее. Но у нее стойкое ощущение: однажды она наткнется на Мёрдока, как ни в чем не бывало расхаживающего между рядами. В случае остальных — это разыгравшаяся фантазия и слепая надежда. В случае Джессики — интуиция детектива и парочка сошедшихся фактов. Это место есть в досье, в истории Мэтта Мёрдока. В Клинтонскую церковь Джессика приходит не один раз, как во все остальные, но таскается в нее как на работу, особенно по воскресеньям. И совсем не понимает, сколько Мёрдоку нужно дней, чтобы воскреснуть. — Ну же, парень, — бурчит Джессика, забывая перекреститься, — твоему боссу понадобилось каких-то три дня, а ты мертв уже три месяца. — Джонс уверена: если Мэтт есть, то эту остроту он ей не спустит. И она права — не спускает. — Разве это не должно уверить тебя в безнадежности всего дела? Или мисс Джонс не понимает намеков? — отвечает ей пустота лестничной арки голосом старого знакомого. Джессика идет на звук ровно до того момента, пока взгляд ее, привыкший к полумраку, ни вылавливает ладную фигуру адвоката. Мэттью встречает ее невидящим взглядом, но смотрит как обычно не в пустоту — в самую суть, в центр мироздания, в ее, Джессики, отсутствующую душу. Весь этот сентиментализм долгожданной встречи, вся трогательность вида Мёрдока с глубоким шрамом на лбу ее не интересуют. Мэтта Джессика уважает за необыкновенную стойкость, за дьявольское невезение, которое он оборачивает все же в свою пользу — Джонс не знает больше никого, кто мог бы выбраться из-под рухнувшего на голову города (это гребаная высотка — не просто здание, а целый чертов квартал). Наверное поэтому вместо приветствия она награждает Мёрдока хуком с правой, не скупясь и особо не сдерживая силу. Он пошатывается, отступает, даже не попытавшись уклониться как следует, но удар держит, как и всегда — это приятно. Приятно, что он прежний: так предсказуемо выбирает своим пристанищем церковь, улыбается на ее выходку, пялится куда-то в сердце вселенной и, конечно, Джессика уверена, все понимает. Понимает то, чего ей очень не хочется говорить вслух. «Слава Богу, Мэтт!» — Я детектив, у меня слабость к безнадежным делам, — возвращает Джессика давнишнюю остроту. Та все еще звучит так же уныло, как и при первой встрече. — Пришла по мою душу? — зачем-то уточняет Мэтт, и в его кривой улыбке Джонс чудится совсем другой зверь, знакомый и чужой одновременно. Кто-то, кого в Мёрдоке она никогда не замечала — только в Сорвиголове. Джессике, вопреки одухотворенности ситуации и всей этой окружающей религиозной символике, нравится в Мэттью Дьявол. Потому что Мэтт способен его контролировать, он не потакает ему, но использует во благо. Джессике контроль никогда особо не давался, и ее личный демон, даже совершенно точно теперь мертвецки мертвый, как всегда обещала его фамилия, все равно время от времени дает о себе знать бесконтрольным присутствием — со своим Дьяволом Джессика может разве что выпить, но никак не договориться. Сорвиголова способен выбить дурь из трех десятков противников за один заход, и Джессика знакомится с понятием «завораживающее зрелище», когда она наблюдает за Дьяволом Адской Кухни, занятым очередным преступником. Как в нем все работает, как сходится в нем мораль, долг и одержимость, как он держит баланс, как легко находит внутреннее равновесие! Джессике нравится та грубость, с которой этот праведный католик выполняет свою священную миссию — он подобен какому-нибудь двинутому крестоносцу в Иерусалиме, и Джонс абсолютно устраивает, что Мэтт с этим в ладах, что Дьявол никогда не заходит дальше, чем позволяет ему Мёрдок. И вместе с тем он совершенно фанатично считает свое дело праведным — может, именно поэтому любой демон, возникающий у него на пути, любая трудность, любое сомнение, любое препятствие истребляются им так нещадно, так бескомпромиссно. Им движет вера. Мэтт верит во что-то. Мэтт, черт побери, с первых секунд верит даже в нее, в детектива-алкоголичку без моральных устоев и с грубыми защитными механизмами, и это как-то притупляет общую паршивость мироздания. Ей иногда хочется спросить, замаливает ли он грехи того другого, в маске, или у Дьявола отношения с Богом такие же дерьмовые, как у нее самой. Но она все же не спрашивает, догадываясь, что о вере ни с Мёрдоком, ни с Сорвиголовой беседовать не стоит — в компании их обоих в Джессике просыпаются совершенно не свойственные ей чувства, такта и самосохранения. Но стоит им вдруг слиться воедино, стоит только Мэттью улыбнуться этой дьявольской улыбкой в темной прохладе костела, как Джессика сразу понимает: что-то не так. Не так, как прежде. Она думает, он будет здесь по совсем другим причинам. Потому, например, что у Господа всегда есть приют для его овечек. Но теперь Джессика видит, что от минувшего здесь слишком мало и Мэтт здесь только потому, что не хочет возвращаться к прежнему. Ему некуда идти, поэтому даже те, кто ищут его, не находят. Джессика просто хороший детектив. Или в этот раз Дьявол хочет быть обнаруженным — поди пойми. — Я ошибаюсь, или ты позволил мне прийти по твою душу? Почему сейчас, Мёрдок? Почему не два дня назад, на прошлой неделе, в прошлом месяце? Одного удара явно не хватит, чтобы объяснить Мэтту, насколько она зла. Но он блокирует ее эмоции, уклоняется от них так, как не от каждого пинка. Смотрит поверх ее плеча, на видимый лишь ему мир, и снова улыбается. Не так, как должен. И Джессика обнаруживает, что в Мэттью, помимо его пропажи, ее беспокоит буквально все. Сильнее всего — возможное отсутствие идеальной, по меркам смертных, души. Джессика понимает кое-что о вере, рассматривая коробку с прахом своих родных, которую Триш вздумала приволочь из хранилища семнадцать лет спустя. Джессика понимает, что вера — бездонная яма, из которой только ногами вперед. Джессика понимает, когда прах разлетается у нее над головой, осыпается на волосы серым душным облаком, что ни во что никогда так не верила, как в умение Мэтта выживать. В тот момент Джонс готова на Библии поклясться, что верующая. И она никак не готова к тому, что найдет его таким. Мэтт тот защитник, тот хранитель, которого этот город не достоин. Нью-Йорк не заслужил, чтобы кто-то вроде Мёрдока каждую ночь рисковал своей шкурой и своей головой ради его спокойствия. Джессике нелегко мириться с собственными геройскими позывами, возникшими совсем не вовремя, а еще и Рэнд, решивший побыть ответственным на время «пропажи Дьявола Адской кухни». Они придумали, будто Мэтта можно заменить. Настоящего стража не заменишь — никто ведь не считает, что стоит отобрать у святого Петра ключи от золотых ворот, и он тут же сделается обычным грешником? Никто не воображает, что на его место можно поставить кого-то другого, пусть даже самого архангела Михаила. У спокойствия Рая один блюститель, и только он держит грешников на входе. У Адской Кухни только один защитник — только один, способный молиться за все заблудшие души и оберегать сбившихся с пути овечек. «Черт возьми, Мёрдок! Если ты не веришь, что я здесь делаю вообще? На что рассчитывать нам, обычным грешникам, если Он покинул даже тебя?», — мысленно вопит вдруг лишенная цинизма Джонс, и ее внутренний крик отражается на лице Мэттью замешательством — он явно не способен однозначно расшифровать ее сердцебиение и сбившееся дыхание. Джессика чувствует себя потерянной, оставленной всеми силами. Привычное для нее ощущение, но и новое. Джессика никогда не верила в высший промысел. Однако Мёрдок для нее совершенно неосознанно стал чудом, проводником высшей воли, кем-то ощутимо небесным. Неудивительно, что всю ту тоску, разочарование, весь страх от потери только-только осознанной ценности Мэттью не может расслышать в ритме пульса и дыхания. Он молчит несколько секунд, словно растеряв уверенность. Зачем-то делает шаг вперед и произносит, подтверждая ее выкладки: — Хочу, чтобы ты нашла для меня кое-кого. Ты же все еще детектив, Джесс? Его имя Джаспер Эванс. Джессика неуверенно пытается пробиться, предпринимает для безразличной себя прямо-таки титанические усилия, но так и не спрашивает, что он задумал, используя свою же формулу непричастности. Она никогда не лезет в чужие дела и вдруг отчетливо осознает, как глупо было пытаться начать. «И не введи нас во искушение», — думает Джессика, зачем-то позволяя Мёрдоку прощальное объятие. «Но избави нас от лукавого», — думает Джессика, касаясь его затылка. Мэтт сможет найти смысл даже в той темноте, в которую загнан. Дьявол вернется на свое законное место — в Адскую Кухню и под контроль Мёрдока. У этого города снова будет его защитник. Джессике нужно верить хотя бы в это, раз уж остальное не для нее.

***

Мэтт смотрит на Джонс и не говорит, что рад ее компании, не говорит, что ему нужна помощь и с кое-чем другим — он давно знает, что она ищет его, но всегда сам выбирает, когда показаться. А еще он знает все про Киллгрейва, знает эту историю еще до того, как зайти в комнату для допросов в полицейском участке, где держат мисс Джонс. Теперь за Мэттом по пятам ходит Фиск, и он думает вдруг, что Джессика, на которую ополчились все демоны ее головы, может помочь как никто. Кому, как ни ей, открещивающейся от дьявола простой мантрой из названия улиц, знать, как совладать с тем, для чего у Мэтта теперь нет названия. Система его координат рушится, дыру, в том месте, где был Бог, заполнить нечем. Потому Джессика так вовремя, хотя и на несколько недель раньше. Мёрдок делает так, чтобы Джессика была вовремя. — Больше никаких одолжений? — уточняет она, когда Мэттью озвучивает свою просьбу и не говорит, зачем она здесь на самом деле. — Слышала, Фиск на свободе… — Это не твоя война, Джессика, — прерывает он. Слишком многие втянуты, слишком многие страдают. Джессике довольно и собственных страданий, его тьму даже со всей ее грубой силой надломленная в душе Джонс не выдержит. Мэттью видел, какая она, чувствовал ее суть, когда там, на Манхеттене, Джонс цеплялась за каждого, до кого могла дотянуться, за каждого, кого могла вытянуть. Она не заслуживает такой участи. — Да, знаешь, у меня что-то появилась привычка ввязываться не в свои войны, — иронизирует детектив. Мэтт улыбается, качает головой, и в ответ на этот жест мир вспыхивает бордовым маревом чужих эмоций. Так ощущается гнев. — Этот город — то еще седьмое пекло, Мёрдок. Поверить не могу, что говорю это, но ему нужны свои святые. Кто-то вроде тебя, — пулеметной очередью выплевывает Джонс ни то проповедь, ни то ругательство. «Без тебя было дерьмово, Мёрдок», — Мэтт знает, что Джессика этого вслух не скажет, она легче расстреляет его в упор из автомата, но все равно тешит себя надеждой, что именно это она имела в виду. Мэтт знает, что Джесс в курсе: он умеет слышать мысли людей в их сердцебиении, их намерения — в их дыхании. Она не исключение, но когда она злится, гнев ее настолько силен, что затмевает его ощущение мира. В присутствии других людей Мёрдок всегда сосредоточен на них, но вместе с тем замкнут на себе и собственном восприятии. С Джессикой не получается быть сосредоточенным только наполовину, она всеобъемлюща, она захлестывает с головой, как приливная волна; у Джессики есть демоны, по сравнению с которыми его собственные — детский лепет. Поэтому сейчас она так кстати: когда он с ней, Фиск не стоит над плечом, не шепчет на ухо — бешеное уханье сердца Джонс, тяжелый запах вчерашнего виски, шелест ее острых, нелюбезных слов притупляют внешний мир, заставляют Фиска замолчать. Джессика, проигрывающая собственной одержимости раз за разом, выигрывает у главного дьявола в жизни Мэтта. Джессика способна отключить Мёрдока от внешнего мира и реальности, как не каждый электрошок. Как ни иронично, а Джессика Джонс, видимо, его личный ангел-хранитель, страж того, кто защищает проблемный город. Мэтт, привыкший мыслить религиозными метафорами и еще не избавившийся от этой привычки, ничего не может поделать с этим сравнением. Но с необъяснимым порывом Джессики помочь — может. — Ты все равно не станешь в это лезть, Джонс! Будь я проклят, если… — Полегче с ругательствами, Мёрдок. А то мне совсем нечем будет заняться. Мэтт молчит, не зная, что сказать на это. Джонс отказывает ему в праве быть неверующим. И это странно бодрит. И почему-то имеет смысл. — И давно ты ходишь в церковь? — зачем-то уточняет мужчина, хотя знает, что намерения у нее не религиозные. — Пару месяцев, — пожимает плечами Джонс, будто и не застуканная вовсе. Кто-то теряет, кто-то находит. Или, как любит говорить сестра Мэгги, «когда Бог закрывает дверь, он обязательно открывает окно». Один общий знакомый Мёрдока и Джонс сказал бы, что вселенная имеет свою логику, сложил бы руки в буддистской молитве, ушел бы в медитацию; другой бы рассказал, как люди выбираются из дерьма в самых пропащих случаях, рассказал бы, что надежда — великая движущая сила, что справедливости можно добиться, если бороться за нее всеми силами. Та Джессика, которую Мэтт знал пару месяцев назад, ничего бы не сказала — она бы гоготнула, вставила язвительный комментарий, надралась дешевым пойлом и уснула бы, где попало, может даже, на бывшем диване Мёрдока. Мэтт бы помолился за ее пропащую душу и удостоверился, чтобы не в подворотне. Но Джессика не язвит так уж злобно, не плюется ядом и проклятиями даже при виде якобы почившего его, пьет не до беспамятства (Мэтт чувствует, что алкогольных паров в ней куда меньше, чем при их прошлой встрече) и улыбается так, когда он пытается обнять ее на прощанье, что в уголках ее сухих, обветренных губ появляются трещинки. Джессика, вместо того, чтобы отречься от него и вернуться к своей обычной рутине, ходит в церковь, методично, как не каждый верующий. Джессика находит что-то, за что ей хочется держаться, и когда она неуверенно и легко касается его затылка, Мэтту хочется верить, что он к этому хотя бы чуть-чуть причастен. И если это не Божий план для нее, если это не горящий куст для него, то у Мёрдока нет идей.