Красное на белом

Чернила легко и мягко ложатся на белую, как снег, бумагу, превращая ее нетронутую белизну и свежесть в историю, которая может тронуть чье-то сердце, взволновать чей-то разум, разбередить чью-то душу. Я люблю чернила, люблю контраст черного и белого, и, что скрывать, люблю не только переписывать, но и самостоятельно сочинять стихи. Мён Хи нравились мои произведения. Только ей принадлежало то, что выходило из-под моей кисти, только ей я дарил свои стихи — и только ей их посвящал. Она была счастлива, когда я протягивал ей очередной листок — почтительно кланялась, и всегда задерживала руку на моих пальцах, забирая лист. Я писал о женщинах. Об их красоте, нежности, мудрости и чести. Мои персонажи не имели имен — но я всегда подразумевал под своими героинями Мён Хи. Ей я этого не говорил. Никогда. Я думал, что достаточно стихотворений, чтобы моя прекрасная жена поняла, что они лишь о ней — но она переживала, я знал. Я видел. Видел печаль в ее прекрасных глазах, видел искаженную линию губ, видел, как она сжимает тонкие пальцы в кулак, когда думает, что я не смотрю. У нас не было детей. Мён Хи винила в этом только себя, свое слабое здоровье — она полагала, что это мешает ей зачать. Я не требовал от нее наследников — мне было достаточно и ее, ее редких, но таких красивых улыбок, ее губ с соленым привкусом моря, ее волос, которые я, в минуты наедине с ней, любил распускать и перебирать. Мне не нужны были дети — мне была нужна она. Я поздно это понял. Я поздно понял, что это была не просто благодарность к спутнице жизни. Я поздно понял, что это была любовь. Я могу сложить стихи о чем угодно. О любви, о ненависти, о печали, о цветах, о птицах, об осени, весне и лете — но не о зиме. Не о белом снеге. Не об окровавленном платке, выпавшем из обессиленной руки. Не о тяжести тела, что вдруг повисло на моих плечах таким невесомым и в то же время — невыносимым грузом. Не о дыхании, которое приятно щекотало мою шею — и вдруг затихло, прекращаясь навсегда. Не о девичьем испуганном вздохе чуть позади. Не об этом. Пожалуйста. Только не об этом. Впервые я убил в одиннадцать лет — я защищал своих мать и сестру. Тогда смерть казалась мне поводом для гордости — чужая смерть или своя, если ты гибнешь на поле боя. Глупышка Су спрашивала, не снились ли мне кошмары. Мне они никогда не снились. Ни кровь на моих руках, ни меч, со свистом рассекающий чужую плоть. Но мне часто снится зимний день и тело Мён Хи на моей спине — уже только тело. Я могу сложить стихи о чем угодно. Я занимаюсь этим на досуге и теперь. Черчу черные линии на белоснежной бумаге — и ненавижу красные чернила. Красное на белом вызывает у меня тошноту. Кровь на снегу. Я могу сложить стихи о небесах, куда она отправилась. Об огне, на котором горело ее тело. О ветре, который разносил ее прах. О земле, в которую этот прах превратится. О камнях на ее алтаре. Но я не смею сложить стихи о том, как я мертвую нес на руках. О том, как плакал в ту ночь у костра. Я не отдам никому эту тайну. Я сочиню стихи о том, как холодное море бросается к ногам и чайки носятся, будто о чем-то скорбя, о том, как в лучистых глазах горит сумасшедший огонь, о том, как ладонь сжимает бесполезный клинок, о том, как Судьба рассеянно теребит нить… Но я никогда не напишу о Мён Хи. Не плачь, Су. Не буди ее. Не тревожь ее сон.