Elusive ways

... путь домой

      Питер теряется в кварталах, бродя по теплому Сан-Франциско, и, наобум выбирая направление, в какой-то момент заходит в неизвестный ему латиноамериканский ресторан, насквозь пропахший сигарным густым дымом, спелыми лимонами, текилой и сальсой. Он — уставший, он — измученный, и он пьет не потому, что хочет проснуться наутро в какой-то из подворотен жаркого города на побережье, но потому что пьют все: молодые фигуристые женщины плавно помешивают коктейли соломинками, матерые мексиканцы залпом опрокидывают стопка за стопкой родную текилу, из которой, судя по всему, состоит их кровь, а совсем еще юноши играют в правду или действие, и тоже не без помощи алкоголя. Очарование в том пусть и имеется, но Питер его не разделяет, хотя, в общем, покоряется ему через какое-то время.       Заведение это, в котором он уже через пару часов безвозвратно теряется, сильно отличается от тех что Питер посещал с Эм-Джей в те времена, когда они еще были женаты. Мисс Уотсон, позже миссис Уотсон-Паркер, а затем вновь мисс до сих пор предпочитает уютные, но дорогие рестораны: Питер украдкой следит за ее инстаграмом, стараясь лишний раз не нажать дважды на фото, и видит, что она посещает все те же места, в которые они вдвоем когда-то забегали. Теперь место напротив женщины, правда, занимает не он, Питер, а Гарри Озборн — рыжеволосый и белозубый, он горит, пылает изнутри своим неприкрытым счастьем, и тем давит-давит-давит, глядя на опустошенную душу неспасенного героя через призму мобильного Интернета. Паркер, в конце концов, откладывает телефон — если не отшвыривает его с бурлящей под ребрами злостью, а потом, выдохнув, качает головой и залпом осушает стакан с остатками текилы, морщится и принимается вдруг несмело аплодировать, когда начинает гаснуть и тот неяркий свет, что позволял не раствориться во тьме. Звуки его хлопков теряются в общем гвалте, а затем — в свисте, который, как ему кажется, означает нечто вроде одобрения. Питер поднимает голову, и смотрит из-под вьющихся каштановых прядей на сцену с особым вниманием, поймав на каком-то интуитивном уровне общее восхищение. Потому что она, вышагивая не как теледива, — а уж Питер-то знал, как они ходят, после одиннадцати лет брака и семнадцати —знакомства, — но как дитя сказок о Шахерезаде, выходит-выплывает на маленькую сцену, и свет, мягко и заботливо обволакивавший ее фигуру, затянутую в красное-сияющее, вокруг меркнет как фигурально, так и фактически.       Она — Питер не знает ее имени, не знает возраста, не знает ничего, кроме того, что она совершенно точно завладевает его полупьяным вниманием — начинает петь. Он — снова пить. Ему можно, ему метаболизм позволяет пока еще, да и разбитая душа и истертое в пыль сердце, в общем, тоже. Питер смотрит на нее, но вспоминает бывшую жену с ее переливами медных кудрей по спине, белозубой улыбкой и голосом сильным, академически-точным. Питер вспоминает, но краем туманного сознания обессиленно понимает, что девушка на сцене и Мэри-Джейн похожи ровно так же, как электрон и протон. Начать хотя бы с того, что Эм-Джей, которая теперь снова Уотсон, — но почти все-таки Озборн — явно старше девушки с густо накрашенными ресницами и в коротком платье из бордовой ткани с ослепительно переливающимися блестками. И Эм-Джей, конечно, поет, но совершенно не так, как это делает она. Она пока без имени, но ее в голове Паркера, пусть и ненадолго — он это прекрасно понимает, уже в миллионы раз больше. Словно мысленно он вычеркивает имя «Мэри-Джейн», написанное каллиграфически точно, и размашисто, неровно, раскидывая по листу кляксы выводит сомнительное, но нужное «Она» с большой буквы. Питер путается в своих мыслях, возможно, из-за выпитой стопки текилы, — двух, трех, семи стопок — но улыбается — изломанно, через силу, так, будто бы сейчас взвоет от боли, что вгрызается в его душу такими зубами, которым Эдди Брок бы позавидовал непременно.       Девушка на сцене поет по-испански, и Питер, казалось бы, обязан понимать каждое слово, слетевшее с ярко накрашенных губ, но… Ничерта он не понимает: ни в жизни, ни в будущем, ни в настоящем. Ни в себе, ни в этом городе — как он вообще решился прилететь к Ванде и Эдди Брокам вот так, не по работе, оставив Нью-Йорк на попечение, разве что, полицейских, которые, может, уже и разучились работать без Человека-Паука? Питер задумывается об этом, глядя в карие глаза певицы, и она из-под неестественно-длинных ресниц тоже смотрит на него. На мгновение ему кажется, что она в чем-то его, полутрезвого и будоражаще-потерянного, и в ушах звучит тихий голос Эм-Джей: «Твой дом, Питер, не здесь: он на улицах Нью-Йорка, в переплетении твоей паутины. Ты обещал мне вернуться оттуда, но где ты теперь?» В Сан-Франциско, мысленно отвечает Питер, касаясь пальцами того места на руке, где прежде золотилось обручальное кольцо, а теперь осталась только голая белая кожа, и жмет плечами, мол, а где ему быть, как не здесь? В городе на калифорнийском побережье живут единственные, после тети Мэй и совсем чуть-чуть — Старка (у которого теперь сын, подросток-проблем-не-оберешься) люди, которые заменяют ему — потерянному в своем шестнадцатилетии мальчику — семью многие годы. Но у Ванды и Эдди тоже сын, а Питер достаточно взрослый, чтобы решать свои проблемы, преимущественно, проблемы гипертрофированного одиночества, самостоятельно.       За бутылкой текилы влюбляясь в незнакомую «Нее», он решает и не решает их единовременно.       Питеру Паркеру тридцать четыре, и он не бывает дома, потому что дома у него нет.

***

      Питер просыпается посреди ночи от того, что рядом кто-то шепотом наизусть рассказывает закон химических эквивалентов, которые Паркер знал так же прекрасно, как и простую истину с умножением двойки на двойку. Она — все еще с большой буквы даже спустя три года — смотрит в окно на ночной Нью-Йорк, прислушивается к далекому вою автомобильных сигналов и к крику из квартиры двумя этажами выше: их совсем-какие-то-недружелюбные соседи, как она, смеясь и рассматривая веб-шутеры со всех сторон, выразилась однажды, привычно ссорятся шестой раз за сутки. Она смотрит на него из-за плеча и прерывает свой заученный ответ на полуслове, едва улыбаясь.       — Ты же помнишь, что у тебя завтра рано утром экзамен?       — Мне папа на ночь позвонил и напомнил, спасибо, что дублируете друг друга, переживая за меня, — тихо смеется она и садится на кровать рядом с ним. Он, закрывая глаза, улыбается и тянет ее на себя, обнимая тонкую талию под широкой растянутой футболкой.       — Можешь рассказывать мне закон эквивалентов. Я проверю.       — Я так усну, Пит, — она утыкается холодным носом в его ключицу и легко целует кожу на шее.       — Угу, — шепчет он ей в волосы и крепче сжимает в своих стальных объятиях.       Питеру Паркеру тридцать семь, и его дом там, где она наизусть рассказывает экзаменационные тексты в половину третьего ночи.