А затем по комнате проносился звонкий, по-детски наивный смех, рассеивающийся в воздухе, словно пепел…
Вечерами, тихими и невзрачными, Эмма часто всматривалась в даль алого горизонта через чуть приоткрытое окно.Где-то там, в кровавом зареве, виднелись клубы дыма, которые мерно поднимались ввысь безоблачного неба. В воздухе снова витали смешанные сырые запахи позднего октября и едкие запахи гари — смутные воспоминания только что прошедшего воздушного налёта. Эмма, как это бывало, смеживала веки и чувствовала остатки тепла, всем телом прижимаясь к Еноху, снова и снова вздрагивая от мимолетно пролетавших по комнате потухших голосов. А позже, отстранившись, читала единственное письмо и с непреклонной легкостью делала очередные глотки лекарства. Она была наваждением. Енох любил ловить на себе затуманенный взгляд Эммы и вдыхать ее чуть резкий сладковатый парфюм. Каждый раз он чувствовал, как хрупкая девушка прижималась к нему и судорожно всхлипывала.Он любил целовать Эмму, ощущая ее прерывистое дыхание и не слышал ничего, кроме её шёпота, мимолетно исчезающего в пустоте. Вечерами, тихими и невзрачными, когда с багряного неба не падали бомбы, Эмма несколько раз стучала в дверь его одинокой комнаты, прежде чем зайти, принося с собой полупрозрачный бутылёк горьковатого снотворного. Иногда, положив руку на его плече, она шептала слова утешения, обещая остаться, и снова думала о том оставшемся письме. Тогда Енох ничего не слышал, голос Эммы глухим эхом проносился по комнате и исчезал, как и исчезали другие потухающие голоса. Он лишь продолжал бросать свой взгляд на одинокую черную перчатку, лежащую поодаль, чтобы вспомнить живой блеск зелёных глаз.А затем по комнате проносился звонкий, по-детски наивный смех, рассеивающийся в воздухе, словно пепел…