Голоса

Он шел по погосту. Это было унылое пустынное кладбище, заполнившее сейчас собой весь его болезненный тающий неверный мир. Оно тянулось до туманного горизонта и казалось бесконечным. Вместо оград тут была почему-то колючая проволока, а вместо надгробий — экраны и мониторы, старые и новые. Массивные коробки с пухлыми растрескавшимися стеклами покосившись громоздились на заброшенных могилках. Новейшие современные панели показывали улыбающиеся холеные лица или возвышались полутораметровыми черными зеркальными монолитами, ограничившись только именами и датами. Многие из них были ему знакомы, большинство он никогда не знал, но ненавидел он каждого. Он чувствовал к ним скорее не презрение, а глубокую неприязнь. Каждый раз, когда он встречался взглядом с очередной такой мордой или тот натыкался на фрагмент текста, он ощущал, как под его легкую одежду проникают ледяные костлявые руки кладбищенского ветерка, хотя стоял полнейший штиль, он слышал его шепот. Тогда он отводил взгляд. Он не смотрел себе под ноги и не хотел знать, что там хрустом аплодирует каждому его шагу. Ему было все равно. Иногда треск сменялся хлюпаньем, и он надеялся, что то просто грязь. Его беспокоила чистота своей обуви, но он смотрел вперед и шел уверенно, не осознавая куда и зачем. А знал он это точно. Ржавое закатное небо с серой плесенью облаков застыло здесь на столетия. Где-то вдалеке эту кумачовую поеденную молью драпировку прожег бычок умирающего солнца, дымом сокрывши цель пути. Наконец, он увидел церковь, многошеим драконом поднявшую главы свои над пейзажем. Алые звезды куполов в глазах зверя смотрели на него безразлично, почти сливаясь с небесным полотнищем. И он услышал выстрелы колокольного звона, они раскатывались эхом как от расстрельной шеренги. И сопровождались стонами полумолитв-полупроклятий. Теперь он различал каждый из миллиона голосов у него за спиной, они называли его по имени, он почти ощущал, как мертвецы тянутся к нему. Каждый рассказывал свою историю, каждый просил о чем-то, были и те, кто сквернословил и поносил. Но понимал он одно — все они часть него, мириады забытых душ — это осколки его собственной. Он потерял их или прогнал от себя очень давно, но они не забыли его. Они лелеяли верность в своей скорби и хранили останки воспоминаний, от которых он хотел себя избавить. Им было известно все о его детстве, о его работе, о его тайнах, о его женщинах. Они разделяли с ним его грехи и победы. Они кормили его тщеславие и продавали в рабство надежду. Они не роптали, когда он не слушал. Весь этот шаткий мир сейчас звенел и копошился, тщетно пытаясь воссоединиться в целостную личность и покинуть чертоги тяжелого беспросветного сна. Но он не хотел этого, он боялся снова стать человеком. И он бежал их в ужасе, гулко чеканя каблуками по черепам брусчатки, хватающим его за брюки беззубыми челюстями. Проваливаясь в ямы и выбоины, из которых пялились белыми мутными глазницами и шевелили губами что-то бормоча сквозь набитые землей рты лица с надгробий. Он топтал их кривящиеся от страданий рожи без жалости и сострадания. Он смотрел прямо в пасть небольшого склепа, где намеревался найти покой, какой он не ощущал с самого рождения. Ему хотелось обратно в утробу, в то время, когда он еще был человеком, но был безгрешен и чист. Он достиг своей цели и забаррикадировался внутри. Здесь его никто не найдет и не побеспокоит. Здесь то место, где могут наконец упокоиться те, кого однажды призвали голоса снаружи. Они будут выкрикивать его имя еще вечность, но теперь он этого не услышит. Теперь он останется здесь, в тишине, навсегда.