Один, два, три

Один. У него восхитительные глаза. Будто намазанные фосфором, горящие, но днём. Смотрящие весело и лукаво и словно бы совсем не понимающие, чего ей от него надо. Практически вспоротая варикозом кожа рук, отнюдь не мужественно торчащие рёбра. Чёрное нелепое гнездо на голове. Отдельные, похоже, осыпанные пеплом седые волоски. В его двадцать – или сколько там ему? – это нормально. Она не понимает, почему ей так повезло. За какие такие заслуги этот человек снизошёл до неё, восхитительный, идеальный. Конспекты, что он ей приносит, когда она валяется заболевшая в общаге, по собственной дурости слопав просроченную еду, ещё пахнут им. Остатки недавних химических реакций, её любимые духи, едва заметный аромат стирального порошка. Она прижимает их к себе, сжимает пальцами и без того мятую обложку и с удивлением находит самодельную открытку, в которой неловкий, но невероятно милый почерк желает ей скорейшего выздоровления. Ну и перестать жрать всякую дрянь, разумеется. Она вылезает на крышу, безбожно хохоча и не боясь, что их кто-то увидит. Хватает его за руку, подводит к краю и тычет пальцем куда-то далеко-далеко. Он смотрит на неё, веселую и беззаботную, и в его глазах плещется, кажется в тот момент, бесконечное влюблённое тепло. Они ужасно, непростительно бедные, поэтому она боязливо мнётся, вжимается в крохотный столик студенческой кафешки, ощущая, как по щеке, подобно слезам, водопадом льётся пот: кондиционером здесь и не пахнет. Неловко ковыряет вилкой дешевый отвратительный овощной салатик, в котором сплошные листья салата и только две крохотные помидорки оправдывают его название. Она льнет к нему в кино на Международной, ночью, на последнем ряду, обезумев от собственной смелости. Дрожит, гладит ослабевшими пальцами с идеально ровными ногтями мягкие щёки. Эта голубая рубашка просто восхитительная, думается ей. Чудесные пуговки, к которым так и тянутся шаловливые ручки. Она мягкая, нежная, приятно ощущается щекой, в целом, идеальная. У неё есть только один едва ли существенный недостаток: она ему не идёт. Совсем. Да, отлично соотносится по цене и качеству, да, удобная, но выглядит, скорее, как мешок, впивающийся в кости. Его лицо кажется слегка глуповатым, мечтательным, руки едва движутся, но ей наплевать: рубашка идеальна, они должны её купить. Когда они выходят из магазина, нагружённые пакетами, с болезненными дырами в бюджетах, она все равно улыбается бесконечно счастливо, хохочет и несёт влюблённую чушь, останавливаясь каждые несколько шагов, чтобы неуклюже ткнуть его носом в щёку. Когда она думает о любви, то подозревает, что это нечто неугасимое, практически недостижимое, далекое. Но потом переводит взгляд на него и с нежностью понимает: все гораздо ближе. Он целует её. Просто так, украдкой, это их маленькая тайна на двоих. И она, охнув, задыхается. Два. У него уставшие, но все так же с нежностью светящиеся глаза. Редкие красные полосы, частые мешки под глазами. Накачанные руки, которые с лёгкостью стискивают её в объятиях и так же легко подбрасывают вверх. Звенящий, удовлетворённый возмущённым писком смех. Грудь, к которой хочется прижиматься снова и снова, вызывающая у неё странный восторг и чувство защищенности одновременно. Короткие, стриженные по последней моде чёрные волосы. Уложенные максимально опрятно, они, к сожалению, не в состоянии скрыть прущую из глубин седину. Она, по правде говоря, не думает, что ей повезло, что это был некий подарок судьбы. Они встретились случайно и все тут, никто ни до кого не снисходил. Никто ни за кем не бегал. Он целует её в щеку и хватает за голые пятки, проводит по ступне пальцем, что вызывает настоящую истерику. Она хохочет, дрыгает ногами и запоздало вспоминает, что у неё завтра важный экзамен, который не спасёт ни одна накопительная. Надо было стараться все полгода, а не приносить лишь половину заданных эссе. Она правда старается учить. Бродит пьяным от веселья взглядом по кратким сводкам о философах и их произведениях. Водит трясущимся пальцем по заляпанным кофе клеточкам. Он может быть настойчив, когда ему это нужно: из целого дня, что она проводит у него дома, она учит едва два часа. Впрочем, её это не особенно спасает. В одиннадцать вечера она понимает, что учила не те конспекты. — Ты даже не смотришь, — укоризненно бурчит она, покачиваясь на пятках и стоя у самого края крыши. — Ну что? — а дальше «бу-бу-бу», которое практически не разобрать из-за вопящего ветра. Ну и потому, что он, убийственно голодный, вгрызается в недавно купленную шаверму. — Вон там– смотри-и, противный –, Финляндия, — ей до безумия нравится местный фалафель в лаваше, но ещё больше ей нравится протыкать пальцем неосязаемый горизонт бесчисленное множество раз. С чего она взяла, что Финляндия именно там? Её даже не видно. — И что? —наконец, отзывается он. — Ну...это же Финляндия! Давай съездим на зимних. — У меня сессия, — он будто бы грустно смотрит и шевелит ставшими заметно крепче плечами. — Ты же знаешь. Она вздыхает, наблюдая за тем, как из дырки в лаваше на ладони, подобно свободному времени, вытекает соус. У него седые от муки концы прядей, перепачкавшиеся в яичной жиже пальцы, совершенно безумный взгляд и рот, заткнутый кусочком плавленого сыра. Она нарочито медленно возится с миксером и хохочет, когда он прижимается сзади и кладет свою голову на её, весьма заинтересованный тем, что она делает. Блины получаются восхитительные. То ли потому, что они оба устали настолько, что не находят сил возмутиться, то ли потому, что пресловутая любовь и правда делает все блюда вкуснее. Самый первый, впрочем, остаётся лежать на отдельной тарелке нетронутым. Абсолютно черный и дырявый. Подумаешь, увлеклись, с кем не бывает. Она вжимается в него в метрополитене, цепляется дрожащими пальцами за дурацкую голубую рубашку, которую по дурости заставила купить год назад. Вагон несётся вперёд, и под визги поезда она неловко и по-домашнему трется щекой об его щеку. Иногда она ловит себя на эдакой крамольной мысли, что рубашка ужасная. Что он выглядит в ней по-идиотски, что потраченные на нее деньги можно было отложить, и тогда им бы точно хватило на летний отпуск. Что он мог бы посопротивляться на мгновение дольше, и она согласилась бы с его аргументами. Но толку думать об этом сейчас: с рубашкой он отныне не расстается. Дари ему десять свитеров, вяжи их при нем, хоть все пальцы спицами истычь – все равно будет ходить в рубашке. И нет, это вовсе не потому, что летом даже в Питере жарковато для свитера. Она недовольно бурчит себе под нос, но сталкивается с его ошалевше-счастливым взглядом, когда он нюхает только что постиранную вещь, и… смиряется. Чего не сделаешь ради любви, да? О любви она практически не думает: это что-то само собой разумеющееся. Близкое, родное, крепкое. Но переводит взгляд на пустующее кресло рядом и, вздохнув, достаёт телефон, чтобы попросить купить хлеба. Он целует её. Совершенно обыденно, на прощание, это уже ни для кого не секрет. И она, пожав плечами, думает, что так и должно быть. Три. Он устало жмурится, трёт вечно красные слипающиеся глаза, но все же силится смотреть на неё хотя бы раз в десять секунд. Мешки под глазами, подобно ненавистной рубашке, давно уже стали частью его образа. Разъеденный борщами, ощутимый, но пока ещё не особо различимый под одеждой живот. Висящая волосатая грудь, что, кажется, на пару размеров больше, чем у неё самой. Заметно поредевшие с годами, совсем не дотягивающиеся до наполовину седых усов, донельзя короткие чёрные волосы. Думается, ей определенно не повезло. Она уже давно считает себя победителем по жизни, неким альтруистом, раздающим своё время человеку, к которому элементарно привык, который, подобно пагубной привычке, стал неотъемлемой частью жизни. С каждым годом необъятная гора тетрадей увеличивается. Куча маркеров: желтые, зеленые, голубые, розовые – когда-то у каждого из них было своё предназначение. Сегодня она хватает первый попавшийся и буквально вдавливает его в единственное на всей странице место, что ещё не пестрит яркими оттенками. Он сидит на полу, потому что гора конспектов слишком большая, чтобы на диване поместился кто-то ещё. Причём, кажется, в какой-то момент их кучи перемешались, и он стал читать чужие записи. Им не до друг друга, правда. Сессию бы закрыть да от долгов избавиться. Она разочарованно жмет губы, потому что он отказался лезть. Преодолевает ступени, которые отчего-то даются не так легко, как раньше, и оказывается на старой-доброй крыше, наблюдая за тем, как мечется туда-сюда жизнь меж бетонных рёбер ставшего родным города. Жуёт фалафель в лаваше, именно сегодня кажущийся противным и пресным, пережаренным. Напряжённо вытирает рот и подходит к самому краю, силясь захватить взглядом как можно больше мелочей, делающих её жизнь не такой пустой и бессмысленной. Он стоит там, внизу, нетерпеливо топающий ногой и раздраженно смотрящий вверх. Встретившись с его безжизненными, исчерченными красными полосами глазами, она вздрагивает и делает шаг назад. А затем ещё один и ещё. Всего на мгновение её изжевывает мысль, что ей не хочется спускаться. И именно эта мысль, а вовсе не начавшийся дождь вкупе с завываниями ледяного ветра заставляет её трястись мелкой дрожью по дороге домой. У них совсем нет времени, готовить лень, поэтому они сидят на кухне на барных стульях и едят только что доставленную курьером пиццу. Ссорятся из-за кусочков с разными вкусами, осыпают друг друга совершенно искренними придирками. Даже комплименты в первый год отношений были не такими искренними. Он беспардонно отбирает у неё последний кусок, пожимает плечами на полный ненависти взгляд и отвечает: — Ну ты и так жирная, куда тебе ещё? Она давится воздухом и возмущённо рычит. Она толкает его на трамвайный поручень, замученная и уставшая после тяжелого рабочего дня. Едва держится слабо подрагивающими пальцами сама, но, когда он пытается её обнять, тычет его пальцем в заросшую щетиной щеку, уводя голову в сторону, и боязливо оглядывается: не увидел ли кто? Когда иголка в очередной раз проезжается по коже, она сжимает зубы и искренне жалеет, что прогуливала уроки домоводства, справедливо (тогда) полагая, что они ей все равно не пригодятся, ведь есть же такой замечательный человек, как мама. Рубашка ее не просто раздражает, она ее люто ненавидит за то, что ее нужно постоянно зашивать и стирать. Неужели нельзя быть хоть чуточку аккуратнее? Должно быть, ее стоит выкинуть, думается ей. Самое время. Однако перед ее глазами тут же всплывает его погрустневшее лицо с противными толстыми щеками, и она с отвращением хмурится. — Не сегодня, — говорит она рубашке (или себе?) и лишь отшвыривает ее на диван. — Готово! — кричит через несколько комнат, раздраженная тем, что он не приходит в ту же секунду. Вспоминая о любви, кривит губы, потому что уверена: у неё есть срок годности. Любовь живёт три года. Она переводит взгляд на него, развалившегося рядом, морщит нос и понимает, что абсолютно права. Он целует её. С отчаянной улыбкой, со смешком, застрявшим где-то на выходе, этого никто не видит, да и некому. И она, вздрогнув, едва лишь закрывается входная дверь, бежит в туалет, разрываемая тошнотой.