Два пианиста

Мы сидели друг напротив друга: он и я, фортепиано напротив фортепиано и пианист напротив пианиста. Мы играли. Оба. Одновременно. Краем глаза я следил за каждым его движением – легкий взмах руки и бесшумное приземление, бегающие без скованности пальцы, точно живущие отдельной жизнью… Я ненавидел его и завидовал ему – ему не приходилось напрягать все жилы, как мне, чтобы добиться такой виртуозности. Он играл тоже самое, что и я – Моцарт, Рондо. У меня от напряжения выступил пот – он даже не запыхался, хотя играл столько же, сколько и я. Он никогда не чувствовал усталости и лишь из жалости ко мне прекращал играть вместе со мной. Если бы ни его треклятая вежливость, то он бы, готов поспорить, ни за что бы на свете не отошел бы от клавиатуры, осваивая новые пассажи. В глазах мутнеет – это даже не экзамен, не репетиция… Мы играем на концерте. Клавиатура вот-вот норовит выскользнуть из-под пальцев, клавиши перескакивают, меняются местами: черная-белая, белая-черная. Звенит и грохочет в ушах, а он продолжает все также беззаботно улыбаться. Его руки легко справляются с непослушными клавишами – у него они покорнее любой, даже самой выдрессированной и преданной собаки. Как доберман, лежащий у ног. Легко покачиваясь в такт музыке, он играет все один и тот же мотивчик, заведенный точно в волшебной шкатулке, бесконечно проигрываемый до тех пор, пока не кончится завод. Педаль под ногой то и дело заедает, и меня бросает в дрожь при мысли, что ещё чуть-чуть, и вся с трудом выведенная мелодия превратилась бы в жуткое дребезжание случайно набранных нот. У него даже западающие клавиши играли так, словно их только что настроили – звонко, точно, ярко. Я задыхаюсь, в груди все сперло – ещё немного и стул подо мной провалиться, точно оплавившийся пластилин – голова кружится, и я боюсь упасть. Меня подташнивает… …А он смотрит на меня, смотрит, изредка отрываясь от своей игры, умудряясь при этом ни разу не ошибиться. Одетый в дорогой костюм, с зализанными назад волосами, в начищенных блестящих ботинках – он похож человека, преуспевающего во всем, начиная от карьеры и заканчивая моделированием бумажных моделей самолетиков. И напротив него – нечто, одетое в помятые брюки и рубашку, про пиджак приходится молчать хотя бы потому, что его нет вовсе, пряди торчат в разные стороны, падая на глаза. А ещё я волнуюсь, и партитура, до этого прочно сидевшая в голове, вылетела, оставив лишь смутное воспоминание о том, какая часть следует за какой… Ноты смешались вместе с клавишами. Я стараюсь Его обыграть – пальцы бегут все быстрее и быстрее, перескакивая с черной на белую. Но он лишь усмехается и начинает играть ещё быстрее и лучше. Он смеется надо мной! Конечно, ведь все, что он делает – дается ему без особых проблем. Сразу. И единственная причина, по которой ему не надоело это дело – ещё больше, чем свою гениальность, он любит смеяться надо мной, помахивать свое ладонью прямо перед моим носом: «Смотри, я здесь, почти рядом… Но ты никогда до меня не дотянешься!» - я скриплю зубами и вновь и вновь начинаю играть. И вновь клавиатура под моими руками начинает скакать из стороны в сторону, словно желая вырваться, а я, точно фокусник, каким-то чудом удерживал её на месте. Задыхаясь и почти не дыша, я стучал по клавишам, а потом… …А потом они замолчали. Фортепиано онемело, оставив меня наедине с самим собой и моим извечным соперником. В голове звучал набат, а в ушах – то, как Он играл, и его инструмент послушно извлекал все нужные звуки. И я сидел, как неприкаянный, и слушал, как Он в очередной раз без особого труда показал, на что способен я, а на что – Он. И из этого оцепенения меня вывел странный шум, похожий на нарастающий шорох – так издалека приходит лавина. Тут то же самое – сначала тихо, а потом все громче и громче раздавался странный шелест, походивший чем-то на тот, что издает ливень, ударяясь о землю миллионом капель. Я медленно обернулся на зал. Люди стояли – я не видел их лиц, они все стерлись от слепящего света прожектора, направленного на меня. По лбу стекал холодный пот от увиденного: они стояли, стояли и хлопали мне, точно не слыша ни моих запинаний и почти сорвавшихся в пропасть нот. Я сидел, и смотрел, и не мог поверить. На негнущихся ногах я поднялся и, с трудом переставляя ноги, подошел к краю сцены – кто-то что-то одобрительно кричал, хлопая громче и громче, а я стоял и смотрел. А потом обернулся, проверяя, хлопают ли эти люди мне, а не Ему – вдруг, он стоит тут же, рядом со мной, и все эти улыбки, аплодисменты и теплые слова адресованы Ему. За мной стояло лишь фортепиано, и в его черной лакированной поверхности отражалось мое испуганное, но самодовольное лицо. «Я это сделал!» - подумал я, заглядывая в глаза отражению, но оно лишь покачало головой, прошептав неслышно: - Мы сделали.