Девяносто семь лет одиночества

      — В тот момент, когда я приехал в Анк-Морпорк, это был удивительный город… — в двадцать третий раз говорит Мюррей С-Той-Стороны, самопровозглашенный старейший нелегальный иммигрант Анк-Морпорка.       Он поднимает голову, и глаза у него закатываются, как у впадающего в глубокий сон — или анабиоз — человека.       — «В то время», — шепчет Уильям, указывая Сахариссе на место в блокноте. — «В то время, когда я приехал»…       Она мило улыбается и ничего не говорит, но под столом больно пинает его каблуком, намекая, что и сама прекрасно знает, как лучше выразиться. Все двадцать три раза.       — А сейчас что-то изменилось? Город больше не кажется вам удивительным?       Импровизированное интервью длится уже больше часа, а на конкретный вопрос Мюррей ответить так и не может: его неуправляемая и очень неторопливая мысль вихляет пьяными узорами и, только подбираясь к возможному ответу, узлом цепляется за что-то ещё.       — О, он был удивительным и тридцать лет назад… Вам, молодые люди, сложно представить, что когда-то гильдий не существовало? Городом управляли безумцы…       Сахарисса вздыхает. История Анк-Морпорка тридцатилетней давности уже записана на листке номер четырнадцать.       — А вы не боитесь, что кто-то, прочитав нашу статью, решит обратиться в Псевдополис-Ярд?.. — вступает Уильям, тщетно стараясь вклиниться в чужой поток мыслей.       — В оперу?       — Скорее, к Страже.       — О, когда-то опера была величественным, красивым зданием…       По маленькой комнатке проносится единый усталый вздох. Положение кажется безнадежным. Мысль Мюррея, словно крошечный металлический шарик, отскакивает от стенки лабиринта сознания и по неотвратимым внутренним законам предпочитает широкую колею смутных воспоминаний тоненькой дорожке логического повествования.       Свыше двадцати листов исписаны убористым почерком с сокращениями, но большую часть из написанного придется вымарать при редактуре, и материала на заполнение оставшегося в грядущем выпуске места по-прежнему не хватает.       Сахарисса вдруг бьёт ладонью по столу, едва не попадая по пальцу вздрогнувшему от такого напора Уильяму, и широко улыбается — на грани с неприличием.       — Мистер С-Той-Стороны, давайте мы сделаем вашу иконографию и поместим рядом с интервью!       — Чтобы Стража точно знала, кого и где искать? — подаёт голос Хорошагора откуда-то из-за рамы отпечатной машины. — Какой от этого толк-то?       Но Мюррей мучительно медленно опускает взгляд, фиксирует голову на нужной высоте и, вероятно, хмыкает в размышлении — из горла его доносится продолжительный хрип, будто воздух проходит через какок-то узкое и забитое острыми осколками отверстие.       Сахарисса смеётся немного нервно.       — Отто!       Бледная голова появляется из подвального люка с неожиданностью убервальдского грома; темнота поднимается к потолку дымными лоскутами и растворяется где-то между балками — тени там становятся чуть гуще.       — Вы требовайт моя помощь?       — Ты можешь сделать… Небольшую картинку?       — Малый фо́рмат? — уточняет Отто, вылезая из подвала вместе с треногой иконографа — тощий черный паук с пятью длинными лапами.       — Очень… Небольшую?       Мюррей нащупывает взглядом Отто и неумело улыбается; на его лице начинает свое отображение тяжёлый процесс постижения слова «иконография» существом, не воспринимающим движения прогресса как факта действительности.       — Ох, йа. Йа улавливайт суть. Вы вставайт сюда, битте… Герр Уильям, рука… Зер гут, зер гут… Айн момент… Аааааррргхх!       Вспышка бьёт по ленивым глазам Мюррея, которые не успевают даже закрыться. Он немного ошалело улыбается и переводит взгляд от продолжающей напряжённо улыбаться Сахариссы на успевшего подхватить иконограф Уильяма, немного щурясь от отблесков пламени, в котором с завываниями агонизирует Отто.       — Эт-то… С ним нормально все?       — О, он в полном порядке, — с улыбкой заверяет Сахарисса и, с трудом переборов брезгливость, предлагает Мюррею руку, чтобы помочь тому выйти — выползти — из отпечатни. — Спасибо, что уделили нам время, мистер С-Той-Стороны. Над…       Дверь с хлопком отделяет Мюррея от полного редакторского состава «Правды». Сахарисса прикладывает руку к груди и, широко распахнув глаза, тяжело дышит, как от быстрого бега.       Крики стихают на последнем приглушенном шипении. Отто, чуть пошатываясь, поднимается на ноги и невозмутимо отряхивает обгоревшие фалды.       Уильям задумчиво смотрит на разложенные на столе листки, приложив к губам пальцы, и рассеянно уточняет:       — Ты только что чуть не сказала: «Надеюсь, вы найдете возможность зайти ещё раз»?       — А… Да. Но не сказала ведь. Вовремя подумала, что ещё одного такого визита мы не выдержим. Как там с материалом?       — Идея сделать иконографию была неплохой, — признает Уильям, пожимая плечами. — Теперь хватит на вечерний выпуск. Только…       — Только что?       — Зачем? Это ведь просто старые бредни, — голос у него стихает, наполняясь сдерживаемым раздражением. — Кто его позвал?       — Он сам пришел, кажется. Да и людям может понравиться читать о том, что было когда-то. Узнать, что есть кто-то, кто подобное помнит. Увидеть такую замечательную иконографию…       — Данке.       Они синхронно поворачивают головы — на лицах отражается едва заметное смущение: в своих спорах забывать о существовании мира вокруг они научились слёту, ещё в самом начале истории «Правды», а к вмешательству кого-то со стороны привыкнуть так и не могут.       Сахарисса поправляет волосы и оставляет Уильяма одного корпеть над записями — тот все равно сделает по-своему.       Шорох бумаги указывает на начало тяжёлого процесса исправления чужой несвязной речи в законченный лаконичный рассказ.       — Отто, ты… Эм… Действительно в порядке?       — Не стойт волнования. — Отто сдержанно улыбается и демонстрирует лежащую на ладони разбитую колбу — ее острые зазубренные края ещё хранят на себе следы густых бурых потёков и прилипшего к ним пепла. — Значит, очень малый фо́рмат?       Уильям кивает и неуверенно выводит пальцем в воздухе небольшой прямоугольник.       — Примерно в половину четверти листа. Можно чёрно-белую.       — Я помогу Отто с картинкой. — Вызывается Сахарисса, бросая на Уильяма короткий взгляд. Тот трет подбородок, забавно склонив набок голову, и перетасовывает слова на листках, беззвучно шевеля губами.       Отто смотрит на нее с удивлением, но пожимает плечами, прихватывая иконограф и позволяя Сахариссе первой спуститься в подвал.       Она закрывает за собой люк — окружающая полутьма кажется материальной и скользкими щупами касается кожи, — делает глубокий вдох и ступает ближе к огороженному рабочему углу.       — Спасибо. Он иногда бывает невыносимым.       Отто кивает, рассматривая протянутую бесенком картинку.       — Осторожнее. Я работайт аккуратнически, но иногда случайтся… Случай.       Его тонкие пальцы почти летают над столом; колбы с этикетками, предупреждающими «осторожно, битте!» разным количеством восклицательных знаков, тихо звенят, соприкасаясь, и отбрасывают на бумагу цветные рефлексы. Сворачивающему крохотную самокрутку бесенку Отто указывает на не менее крохотную надпись «не курить»; тот качает головой и уныло садится где-то на краю верстака, без особого интереса наблюдая за происходящим.       — Йа многое видейт, но герр страннически смотрейть на иконограф. Обычно люди страннически смотрейть на меня, — тихо говорит Отто, не поднимая взгляда от разложенных на столе инструментов.       Сахарисса и сама поворачивает голову, высматривая в полутьме черную треногу с маленьким креплением для аппарата на вершине. Иконограф как иконограф — а вот появление Отто за ним действительно раз за разом удивляло каждого, кого решали запечатлеть для выпуска. И тем более, когда он осыпался горсткой пепла после особенно яркой вспышки.       — Ты о мистере С-Той-Стороны? О, он… Наверное, просто очень старый. Он, должно быть, видел первые иконографы, когда они только появились, но это если верить его же рассказам. Нет, не думаю, что он врал, но…       Она складывает руки на груди и ладонями трёт предплечья. Все сомнения и недовольства оставлены наверху; Сахарисса задерживает дыхание и больше чувствует, чем действительно слышит, как шелестят у Уильяма в руках перебираемые листки. А редкий стук его шагов доносится вполне явно.       Звук вылетающей из пробирки пробки отвлекает её — что-то с резким запахом заполняет небольшую плоскую ёмкость.       — Старый? Сколько ему лет?       — Около ста. Девяносто семь, кажется. У Уильяма записано.       Отто задумчиво тянет «сто лет?» и кончиком тонкой кисточки постукивает по переводимой картинке. Тихо. Мерно. Так, как срываются одна за другой капли где-то далеко в темной пещере, наполненной спящими летучими мышами.       — Люди старейт так быстро.       Сахарисса поднимает на него взгляд — с выражением сбитого с толку человека, вдруг осознавшего, что находится в одной комнате с существом, возможно, знакомым с его прадедом и способным пережить его далёких правнуков. С существом, для которого сто лет — такая малость, что и заметить сложно. С существом, которое даже мыслить способно иными временными закономерностями.       И из нагрянувшего осознания она делает единственный достойный журналиста вывод:       — Нам стоило взять интервью у тебя.       Отто отвлекается, удивлённо замирая с кисточкой в руках.       — Здесь ист сложность, — наконец улыбается он, быстрым движением смахивая каплю кислоты. — Меня нельзя иконографировайт. Даже в малый фо́рмат.       Сахарисса замечает у Отто за ухом сероватые остатки пепла. Шальная мысль мелькает в невинном повороте ее головы.       — А почему ты сам решил заниматься иконографией?       Она и сама кажется удивленной заданному вопросу — будто до конца была уверена, что тот не посмеет сорваться с губ.       Отто оглядывает ее долгим взглядом — в темноте в его глазах видится что-то зловещее, как отблеск грома в закрытом тяжёлыми тучами ночном небе. Что-то древнее. Опасное. Словно никогда не существовавшее воспоминание о мшистых каменных коридорах, в углах поросших паутиной, сотканной пауками размером с человеческий кулак, о дрожащем тусклом пламени тонких свеч и гулком завывании ветра, рвущего и без того истрепанные старые флаги на высоких башнях…       Она ежится, хотя сырости и холодных сквозняков в подвале давно нет.       — В Убервальд, — начинает Отто и делает паузу, осторожно подбирая слова. — Натюрлих вампир ист… Угрозный кровососатель. Но майне… Майне сородичи не понимайт, что жизнь большее, чем слово на букву «к». А я признавайт ценность жизнь. Давным давно меня увлекайт красота и разный интереснойсть. Фрау Сахарисса, ты когда-нибудь задумывайтся, что сходнического у иконографии и науки?       Сахарисса непонимающе качает головой. Её взгляд начинает съезжать от лица Отто по белому воротнику его рубашки куда-то в бесконечную темноту стены за его плечом.       Кислота с тихим шипением ползет по отмеченным участкам.       — Внимание к миру, — сам отвечает Отто с тихой улыбкой, аккуратно счищая с металлической пластинки протравленный слой. — Они оба позволяйт увидеть что-то, что не ист серость камня в старый замок или бледный молодой…       Он замолкает и встряхивает головой; Сахарисса не отступает и на полшага.       Отто кидает на нее быстрый благодарный взгляд.       — Иконограф помогайт изучать. Смотреть и видеть. Создавать. И ещё, — добавляет он уже громче и веселее. — Вспышка не всегда срабатывайт в полная сила!       Сахарисса неловко смеётся, рассматривая получившиеся картинки — чтобы хоть куда-то деть глаза. И незаметно смахивает выступившую слезу.       — Как у вас тут дела? — доносится сверху из приоткрытого люка после короткого, исключительно формального, стука. — Сахарисса, нам нужен сильный заголовок.       Она молчит недолго, со светлой тоской смотря на руки Отто, колдующего над финальной обработкой отпечатных форм, и повысив голос, но не отводя взгляда, предлагает:       — «Девяносто семь лет одиночества»?       Отто усмехается одними уголками губ и протягивает ей пластинки — действительно маленькие, чуть меньше озвученной четверти листа.       Она отступает к лестнице, щурясь от пробивающегося сверху света — и оборачивается, легко улыбаясь, когда слышит за спиной тихое теплое «данке».       Но Отто уже склоняется над иконографом с отвёрткой и странного вида выпуклыми линзами, и Сахарисса, передав присмиревшему Уильяму пластинки, вылезает из подвала — к требующей новой порции новостей отпечатной машине, путаным интервью и сообщениям о потерянных кошках.