Назад не смотри

— АлексанХристофорыч, может всё-таки стоило позвать кого? Чай, не отшельницей была, — несмело спросил Тесак.       На кладбище, кроме полицмейстера и его помощника было всего три человека. Отец Варфоломей читал молитву над заколоченным пустым гробом, да два казака, стоявшие поодаль и ждущие приказа закапывать. Вокруг уже давно стемнело. Кресты, кое-где уже покосившиеся, на фоне чёрного неба выглядели жутковато. Вечерний холод опутывал всех присутствующих. Казаки и батюшка, хоть и были здесь из чистых побуждений, хотели поскорее оказаться в тёплых хатах и, наконец, поужинать. — Это лишнее, — Бинху не хотелось видеть кого-либо рядом. Тесака терпел только от искренних чувств привязанности, понимая, что многим ему обязан. — Ну, как хотите, — не стал настаивать писарь. — Закапывайте, чего выжидать, — в гробу всё равно пусто.       Как и в голове Александра Христофоровича. Так пусто, будто бы шаром покатили и следом водой промыли. Так пусто, что даже стыдно перед самим собой. Хоть бы одна малюсенькая мысль проскочила. Но нет. Ничего нет. Даже осознания, что хоронит свой маленький комок счастья. — Я пойду, Александр Христофорович, поздно уже, — и правда, было уже очень поздно. Крест стоял над растревоженной землёй.       И осталось от жены его в действительности только этот крест, да платок в кармане Саши. Даже тела не осталось. Ничего совсем. Лишь ровным почерком выведено Мария Андреевна Бинхъ 1802-1829. Будто и не было человека. — Иди, Тесак, — мотнул седой головой полицмейстер, дождался, пока скроется помощник в темноте и опустился на колени перед могилой. Не снимая треуголки, отложив лишь трость на несколько шагов поодаль.       Захотелось ему сказать хоть что-нибудь на прощание жене, хоть и нет её нигде рядом, не услышит она его. Но поговорить хотелось. Со стаканом чая, за кухонным столом, да со счастливой ночью одной на двоих. — Знаешь, Маша… — Бинх замолчал, подумав, что совсем это глупая идея говорить с крестом. Но другого ничего не оставалось. Лишь эти две доски, скрещённые меж собой и имя. — Ты прости меня, — снова замолчал, будто бы ответа ждал. — Я виноват перед тобой во всём. Да ты знаешь сама, — трудно было подбирать слова последние. — Не лучший муж тебе достался. Но уж за что ты меня полюбила… — в глазах у главы полиции заблестели слёзы, которые он сморгнул. — Погубил я тебя, — как ни хотел он сказать ещё хоть что-нибудь, не смог.       Сидел на сырой земле и думал, надеясь, что жена, если есть жизнь после смерти, узнает все его мысли. «Твой этот Яков Петрович, знаешь, я не держу зла, как бы ни хотел. Не могу. Но в толк никак взять не могу, отчего ты бросилась за ним туда. Неужели, дорог был тебе до сих пор? Ладно, чего уж там». Знал Саша и прекрасно осознавал, что, если бы так не вовремя не обрадовался, не напился, не уснул…       Так много если бы и не, которые уже ничего не могут сделать. Так много если бы и не, висящие неподъёмным грузом на сердце бессердечного полицмейстера. Так много если бы и не, от которых только тошно. Задрожала нижняя губа у мужчины. Слёзы, которые рвались изо всех сил, всё ещё не выходили за пределы серых глазных радужек. В грудной клетке будто бы совсем не осталось места. Вместо воздуха входила теперь боль внутрь него. Проходила и прожигала дыры, но продолжала гореть, как горел сарай на его глазах.       Подумалось Александру Христофоровичу, что стоило рискнуть, броситься в огонь, и уж если бы не вытащить Машу, так хотя бы прижать её к себе в последнем объятии. Отмахнул эту мысль. Нельзя ему. Любовь любовью, а жизнь… закончилась. Хоть и только Бинхов. А остальным как же? Тоже жить надо, девушкам молодым так особенно сейчас, под надзором душегуба.       Нет, всё-таки легко лежать вот так, в гробу. Или развеяться пеплом по ветру. Никаких тебе страданий, никаких метаний. Повеситься что ли? Лучше, конечно, застрелиться. Благороднее как-то. Но это потом, когда поймёт, что и без него справятся. Сейчас Тесака бы научить столичным приёмам, да Гоголю убийцу помочь сыскать. А там уж можно и лечь. Вот тут как раз рядом место есть. Одно. Для него специально. Тесак всё продумал. Толковый парень.       «Маша, ты, пожалуйста, только не сердись на меня. Знаю, что грех. Но грех перед кем? Перед Богом? Так его нет. Перед людьми? Так люди не жалуют меня, даже и вздохнуть некому будет по мне».       Горько стало Саше, что не может он сейчас вдохнуть запах волос Марии Андреевны. Уткнуться в плечо её, да забыть о горестях.       «Прости меня, Маша»       И улыбка её теперь законсервированная будет только в памяти его лежать. В самой потаённой коробочке. Чтобы открывать изредка и чувствовать, что не истрепалась ещё, вот она, здесь.       Закрыл Александр Христофорович глаза. Рука его уже несколько минут сминала ком чёрной влажной земли. Ветер, поднявшийся как будто из ниоткуда, но на самом деле собиравшийся целый день, холодными порывами порол со всех сторон тело полицмейстера. Треуголка то и дело сползала набок, но упрямая рука всё поправляла и поправляла её. Бинх не знал, сколько времени провёл, сидя на коленях, перед могилой. Знал, что не хочет уходить. Знал, что идти ему некуда. Знал, что, как только уйдёт, как только отвернётся от могилы, станет всё это его ночным кошмаром. Где-то в глубине души боролись два чувства. Одно кричало, слёзно просило Машиным голосом: «Приди ко мне. Приходи каждый день и как только свободная минута выдастся. Будь со мной и в горе, и в радости». А второе тихо сопело, отнекивалось, но знало: не сможет он больше прийти сюда никогда в жизни. Сломается, если хоть ещё раз взглянет на эти ровные буквы, бывшие когда-то любимой женщиной.       Тяжело сглотнул он слюну, пытаясь пропихнуть её сквозь тяжёлый камень из тревог, горести, вины и скорби. Дрожа всем телом, вздохнул и поднялся на ноги. Они, как ни странно, могли всё ещё ходить, стоять и даже чувствовать неприятное покалывание. Ветер будто бы стал слабее, давая мужчине возможность уйти беспрепятственно и готовясь заметать его следы. Саша поднял глаза на лес, танцующий от порывов и шумящий безликими, дружными кронами.       Вдруг услышал словно бы стон, зовущий его. Тихо так, издалека. Прислушался, хоть и решил, что шутит с ним его разум. И снова услышал далёкое такое: «Саша!» Посмотрел по сторонам, чтобы уж окончательно убедиться в том, что бредит, что нет никого. Но из леса, такого далёкого и тёмного, выбежала фигура светлая, тонкая, руки к небу протягивая. Прищурился Бинх, снова услышал, как зовёт его голос. Но тут же пропала фигура, будто бы упала. И звук оборвался, точно заставило что-то его молчать.       Пошарил Александр Христофорович руками в поисках трости, но не смог найти её и бросился туда, где видел фигуру. Чтобы уж окончательно убедиться, что сходит с ума, что последние дни доживает свои. Мучительно долго боролся с кочками, ветром и песком, летящим прямо в глаза. Когда добежал до места, откуда фигура появилась, не нашёл ни следа. Расстроился, хоть и заранее знал, что не было ничего, что привиделось.       Возвращался домой в смятении. И казалось ему, что слышит до сих пор тот прерванный полустон. И так был погружен в себя, что снова не запомнил дороги до хаты. Снова выпал из жизни и не видел ничего вокруг.       В доме не смог открыть глаз, ходил в темноте, врезаясь и шаря руками перед собой. Так же и на кровать лёг, кое-как раздевшись. А кровать не заправленная оставалась, холодная, пахла даже вином, которое стало причиной беды. Завернулся Саша в одеяло с головой, оставив по привычке половину одеяла на второй половине кровати. Думал, что долго лежать будет, готовился к мыслям самым страшным, самым горьким, самым яростным. Готовился даже к слезам. Да только зря. Заснул быстро, стоило только согреть ладони друг о друга. И заснул глубоко, без сновидений.       Взбудораженный мозг его устал беситься, страдать, терзаться и чувствовать. И подарил Бинху самый чистый, самый светлый подарок, какой только мог. Долгий, глубокий сон. Такой, чтобы наутро вся жизнь сном казалась.