И сошла с ума Маргарита вслед за Мастером

      Война закончилась, по всей стране установился мир. Все были счастливы и беззаботны, а золотое трио купалось в славе и почёте. Только вот мне было совсем не хорошо. В последней битве погибли мои родители, а я все больше становился отшельником. Я не покидал Малфой-менор и всё чаще проводил вечера наедине с огневиски. Я не был глупым, понимал, что опьянение помогает лишь временно, ещё глубже погружая меня во тьму. Но выносить кошмары и давящее одиночество в обычном состоянии было невозможно, и куда бы я не направился, даже в толпе, это одиночество было со мной. Дни шли за днями, превращались в недели, а те оборачивались в месяцы, которые я не мог вспомнить. Всё в моей жизни слилось в одно огромное серое пятно. Возможно, я так и умер бы тихо, никем не замеченный, если бы в одно утро не нашёл на столе вместо бутылки стопку пергаментов, перо и чернила.       Я долго смотрел на это. Сидел много часов и смотрел на чистые листы, а потом медленно обмакнул перо и начал писать. Без всяких соплей и многообещающих начал я изливал свою историю. Писал о своей боли и грусти, о скорби по родителям. Это был своего рода дневник, не больше, пока я не выбрался вместе с ним за пределы менора.       Писать для меня в любом случае было тяжело, даже дома складывать слова в предложения было каторгой. Вытягивать из себя подробности своего позорного существования было больно, но на улице я почувствовал, что ничего не могу из себя выдавить. Это приводило меня в ужас. За всё это время я привык писать. Процесс приносил какое-то болезненное удовлетворение, словно вскрываешь нарыв, больно, отвратительно, но становится лучше. А сейчас я был беспомощен перед мощью чистого пергамента. В тот день я позорно сбежал. Струсил после нескольких часов бдения над листом. Дома меня впервые за долго время выручил огневиски, но на утро я заставил себя снова приступить к заполнению своего «дневника».       Выбраться снова на улицу я осмелился лишь через несколько месяцев. Во второй раз моя вылазка оказалась куда успешнее. Хоть и со скрипом, мне удавалось продвигаться вперёд. Но вот когда я отвлёкся оценить свои старания, я вдруг понял, что написанное уже давно перестало быть для меня просто дневником. Я затрагивал в своих размышлениях много разных сложных тем, вроде добра и зла, правосудия и несправедливости, я вёл беседу с самим собой и с целым миром. Конечно, это титанический труд, но оно того стоит.       Коренной перелом в моей работе произошёл в тот день, когда я увидел её. Она была не одна, да и видел я её до этого тысячу раз, но сейчас всё было совершенно иначе. Она выглядела по-другому, а ещё почему-то рядом с ней лежал небольшой букетик жёлтых цветов. Я не знаю, чем она привлекла моё внимание и почему меня так это зацепило, но факт остаётся фактом, меня словно вывернуло наизнанку, а потом собрало заново, только верно ли... Что-то щёлкнуло внутри и слова полились рекой. Больше не было трудностей, словно я преодолел какой-то барьер. Я чувствовал огромную ответственность за то, что пишу, но так же с каждым словом я чувствовал освобождение. Пока я смотрел на неё, я творил, не задумываясь, выливая всего себя на бумагу. Она даже не видела меня, не знала, что я слежу за ней целый день. Они покинули кафе все вместе поздно вечером, а вскоре ушёл и я. Оставаться всё равно не имело смысла, после её ухода я не мог написать ни строчки. Несмотря на взрыв этого особенного вдохновения, я решил, что больше не буду приходить. Гермиона Грейнджер всколыхнула во мне то, чему лучше оставаться мёртвым. Чувствовать себя живым было непривычно и неприятно, поэтому я дал себе обещание, что завтра буду писать дома.       Какой же я наивный! Я не дотянул и до полудня! Сидел и ждал её. Я не мог знать, когда она придёт, да и придёт ли вообще, но всё равно сидел и ждал. Пытался писать без неё, но выходило из рук вон плохо. И она пришла, не одна, конечно, но какое это имело значение? Снова с этим маленьким букетиком жёлтых цветов. И опять я писал, почти не глядя на бумагу. Только в этот раз мы ещё и играли в гляделки. Я подолгу смотрел на неё, а она часто отводила глаза, смеялась, поддерживала разговор. Я писал, смотрел на неё и понимал, что теперь это будет только так. Только с ней я смог творить.       Я не знаю, что послужило всему этому причиной, но она стала моим духом творчества. Я приходил каждый день, садился на одно и то же место и следил за ней. Она тоже посещала это место ежедневно. Я не питал надежду, что из-за меня, но пользовался этим на полную. Гляделки наши становились всё дольше, и теперь она зачастую рассматривала меня в ответ, хотя всё ещё была не одна. Следя за ней так пристально, я многое замечал. Она с каждым днём становилась всё более уставшей и грустной, под глазами залегли глубокие тени, да и взгляд больше не лучился энергией. Она сильно похудела. И вот настал тот день, когда она пришла одна. Теперь всё её внимание принадлежало мне. Я купался в её взгляде, чувствовал, как он наполняет меня, заставляя писать дальше.       Я ни на что не претендовал в её жизни. Понимал, что такого счастья, как я, ей и даром не нужно, но однажды она села ко мне. Без приглашения, просьб или бесед. Просто подошла и села, положила уже привычный мне букетик рядом. Мы так же смотрели друг на друга, а я писал. Расстояние не изменило нашей связи и негласного общения. Нам было хорошо в тишине. А вот общество было в шоке. Она и я! Такое было невозможно! Немыслимо! Общественность бесновалась. И с того момента она стала приходить ко мне всё более иссушенной. Словно кто-то выжимал из неё все соки. Со мной она расслаблялась, но всё равно выглядела безмерно уставшей и одинокой. Может, она считает, что я скрашиваю её одиночество? Тогда почему подчиняется моим правилам и молчит? В любом случае, я не собирался расспрашивать её об этом. Мне было достаточно её присутствия рядом. Сколько это продолжалось? Я не помню, она постепенно возвращала меня к жизни, и я был слишком занят тем, что пытался сдержать эти перемены, чтобы следить за временем. Возможно, я никогда бы не решился изменить что-либо, если бы однажды Гермиона не пришла ко мне совсем другой.       От попыток написать что-то без неё меня отвлекло движение в кафе. А потом я услышал крики и сразу же узнал её голос. Вскочил, и мне сразу стало видно, что происходит на улице. Окна в полуподвальном помещении давали плохой обзор, но я различил, что Поттер тащил её по улице и кричал что-то. Она вырвала руку, ответила чем-то и направилась в сторону нашего кафе. Тогда Поттер дёрнул её за руку и сильно ударил по лицу, яростно шипя что-то, чего я никак не мог различить на таком расстоянии. Девушка с достоинством ответила ему, а потом направилась ко мне. Села за столик и уставилась в пол. Я стоял ещё какое-то время, а потом тоже опустился. Впервые за долгое время писать не хотелось, я держал её за руку и просто был рядом. Не знаю, почему не заговорил, может, нам обоим это просто было не нужно. Но самое главное случилось тогда, когда мы обычно покидали друг друга. Я продолжал держать её за руку, а потом просто трансгрессировал с ней в Менор, оставив чистые листы пергамента и чернила на опустевшем столике. Больше мы в то кафе не вернулись.       И снова магический мир взорвала сенсация! Драко Малфой похитил Гермиону Грейнджер! Что может быть удивительнее?! От вездесущих журналистов и осла Поттера нас спасло только то, что, став лордом, я сменил место положения Менора, так что найти нас было почти невозможно. Никакими словами я не мог передать, насколько нам было хорошо вместе. Большую часть времени мы всё ещё проводили молча, только поздними вечерами, когда огневиски брало свое, она рассказывала мне о том, как отвратителен ей окружающий мир. Как мерзко было от льстивых высказываний, от людей, которым ты нужен лишь потому, что герой. А ей было плохо от такой «победы». Ей, как и мне, не удалось подстроиться под изменившийся мир. Я в свою очередь пытался рассказать ей о своих чувствах. О том, какое отчаяние охватило меня после окончания войны. Было стыдно, но я даже признался ей, как топил боль в алкоголе. Она поняла меня, хоть я на это и не надеялся. Когда становилось совсем поздно, а иногда и ближе к утру, я провожал Гермиону в её комнату. Мы никогда не спали вместе. С каждым днём её прибывания в Меноре я писал всё больше, не знал, смогу ли когда-нибудь закончить, но пока мог - писал. Старался написать как можно больше, боялся не успеть, и не зря...       Она умоляла меня понять, просила не волноваться, обещала, что обязательно вернётся, но сейчас ей надо было уладить какие-то дела. А я просто смотрел, старался запомнить каждую чёрточку, может, воскресив в памяти её образ, я смогу заполнить пустоту, что образуется после её ухода. А она обязательно образуется, слишком большое место в моей жизни она стала занимать. Удерживать я её не мог, это было бы совсем не честно. Она свободна! Именно такой она привлекла меня, пусть такой и остаётся.       Она ушла...       Шёл третий день без неё...       Что я чувствовал в этот момент? Я чувствовал, как одно за другим отмирают все чувства. Чувствовал, но не препятствовал, так будет лучше, так не будет больно. Неожиданно Гермиона появилась на третий вечер, насквозь промокшая, вся в синяках. Это повергло меня в глубочайший шок. Я помог ей успокоиться и устроил спать наверху, а сам спустился вниз и на волне эмоций писал всю ночь. А уже утром сидел над законченной работой. Я чувствовал наполненность, счастье, я чувствовал себя по-настоящему живым. Как будто и не было этих месяцев тьмы. Вся она осталась на бумаге. Посмотрев на исписанные листы, я бросил их в камин, все.       Нет! Что ты наделал?! - Гермиона бросилась к камину, словно хотела выхватить листы прямо из огня.       Успокойся! Всё хорошо! - я едва успел перехватить её. Прижимая девушку к себе, я покрывал поцелуями её лицо и не мог сдержать улыбки от переполнявшего меня счастья. Мне никогда в жизни не было так хорошо.       Ты столько работал над этим! - она со слезами прижималась ко мне.       Это неважно. Я закончил! Я оставил там всю свою тьму, и ты тоже перешагнула своё прошлое, - я погладил самый большой синяк на щеке Гермионы. - Теперь мы свободны!       Прижав её к себе, я трансгрессировал. Очень давно мне подарили небольшой домик, он уже был готов к переезду. Теперь мы полностью перебрались туда, с нами ушли и домовики.       Огромный дом очень быстро стал наполняться одиночеством и казался неживым. Последним погас камин в большой гостиной. А в камине покоились исписанные мелким почерком листы пергамента, обгоревшие по краям. Это была рукопись Драко, которую он хотел сжечь, но рукописи, как известно, не горят. Погас последний уголёк, захлопнулись двери Менора, а знакомая нам пара обустраивалась совсем в другом доме, почти другом мире, где их никто не знал. Далеко, но счастливо.