Где-то там...

Где-то там… Это огонь в небе во мгновение ока, Где-то там…

— Ты? — Угу… — улыбка Никки и застенчива, и распутна одновременно в момент, когда она видит вспышку удивления в глазах Джейсона. Он не ожидал встречи. — У тебя есть заварник? — Да… у меня есть заварник. И он всё ещё улыбается, будто не может поверить. Словно есть в этом что-то странное… — Да? Для меня? — Это значит, что у тебя есть чай, — отвечая, она пожимает плечами. — Для этого ведь и нужны заварники, не так ли? — Мне нравится… мне нравился чай? И мелочь, не имеющая значения для остальных, никак не может ускользнуть от её внимания. Важен каждый момент, каждый оттенок в его дрогнувшем голосе. Никки предполагает вопрос, зная Джейсона как свои пять пальцев, и… у неё заранее готов ответ. — Тебе нравилось, как я делаю чай, — объясняет она, не сводя с него взгляда. — Но я сделала его дома, и, пока несла к тебе, чай успел остыть. Ты говоришь, что хотел бы «увидеть полную картинку». Никки жестом указывает на чайник, медным боком ловящий скудный свет пасмурного дня. Джейсон смотрит на него сверху вниз, и его пальцы замирают над чёрной ручкой. Никки замечает тень размышлений, упавшую на его лицо. Джейсон пытается сложить рассыпающийся пазл из тех кусочков воспоминаний, что у него есть. За последние месяцы у них было несколько подобных моментов. Минуя призрачный город, он находил осколки прошлого в закате, в цветке, в обрывке песни, звучавшей по радио, и они обретали смысл в контексте объяснений Никки: как и где он приветствовал её цветами, как вместе они влюблялись в звучавшую песню. Рутина меняется путешествием сквозь чащу воспоминаний. Разных. От освежающе светлых до тяжёлых и жестоких. Тех, которые вполне могут заставить его упасть на пол и лежать там, оставаясь безучастным ко всему, поэтому Никки не отстаёт от Джейсона ни на шаг, становясь рядом той невидимой скалой, о которую он опирается до тех пор, пока не обретает силы, чтобы стоять самостоятельно. И каждый раз после того, как очередное воспоминание — хорошее или плохое — восстановлено, его щёки вспыхивают, а лицо озаряет такая благодарная улыбка, что Никки чувствует — её сердце разбито. — Тебе нравится, когда с молоком… — тихий голос выводит её из размышлений, и Никки находит Джейсона всё так же смотрящим на чайник, но не касающимся его. — То есть тебе нравился чай с молоком, — поправляется он. — А я люблю, когда он безо всяких добавок. Просто его вкус. Горьковато-сладкий. И Джейсон ловит её взгляд. — Правильно? Она кивает, не позволяя эмоциям взять верх. — Однажды ты попробовал глоток из моей чашки и сказал, что это просто горячий сахар. Тебе никогда не нравились сладости. Я сладкоежка, а у тебя слишком чувствительные зубы. Никки улыбнулась, чтобы дать ему понять: в чувствительных зубах нет ничего дурного. На несколько секунд он застывает и снова согласно кивает, всё ещё глядя на чайник. — Сделаешь сладкий? — просит он. — Я хочу попробовать. — Попробовать испортить зубы? В ответ он дарит Никки лишь кривую улыбку, от которой её колени начинают мелко дрожать. — Хочу знать, изменился ли я. И его рука, наконец, опускается на ручку чайника. Жест уверенности. Момент пройден.

И если ты ищешь кайф, я знаю проводника… Давай я отведу тебя туда.

Трудно вспомнить то время, когда автомобильные поездки с Джейсоном были напряженными и пугающими. Он станет нарушать скоростной режим, царапать борта других тачек и брать от машины всё, пока та не сдастся под его нажимом. У Никки за рулём есть намерение, но нет отчаяния. Она бдительна и спокойна. С тех пор, как Никки впервые села за руль, она никогда не сосредотачивалась на процессе. И если всё остальное в её жизни подвергалось проверкам по два или даже три раза, то вождение казалось сродни дыханию, второй натуре. Она может смотреть в одну сторону и чувствовать происходящее сзади. Она может настраивать радио, наблюдать за автомобильной аварией в окно и рулить одновременно. Вождение даётся ей даже лучше, чем компьютеры. В первый раз, когда Джейсон позволил ей сесть за руль и отвезти их куда-то, он чуть не схлопотал сердечный приступ. «Никки, ты едешь слишком медленно. Та тачка, что позади, кажется, она преследует нас», «Никки, поверни направо», «Никки, возьми левее», «Никки, просто проезжай на красный свет», «Никки…» В конце концов она разворачивается к нему, чтобы обронить: — Заткнись. И пока Джейсон приходит в себя от шока, она добавляет: — Я знаю, что делаю. … Ему требуется ещё пара поездок, чтобы расслабиться. А вечером, когда она ведёт авто по шоссе в глуши, уже на пятом повороте он прислоняется к окну, закрывает глаза и дыхание его становится ровным. Никки чувствует, что победила: он позволяет ей оставаться за рулём, расслабившись. Он доверяет. Никки не может сдержать улыбки, продолжая свой путь, но она позволяет воспоминаниям о Марселе овладеть своим разумом. В те времена она ещё была блондинкой с кукольным личиком, а он снимал свой бронежилет, чтобы любить её. Нежно. Они были так молоды тогда... и они знали, но не понимали, на что подписались. Но несмотря на свои грехи, нашли какую-то часть в себе, сохранившую чистоту, и объединились, чтобы сохранить её. Каждым поцелуем, каждой лаской и искренним смехом они показывали средний палец тем силам, которые пытались затянуть петлю на их шеях. — Тебя преследуют воспоминания, не так ли? Его голос — низкий, гладкий, обволакивающий, как шёлк, отзывается дрожью во всём её теле. Она судорожно выдыхает, тем самым выдавая себя. Взглянув на него, она понимает, что Джейсон наблюдает за ней, по-прежнему прислоняясь к окну. Лёгкое подобие улыбки блуждает по его губам. А она возмущена и смущена одновременно. Поймана с поличным. Неужели всё написано на её лице? Насколько много он хочет знать? — Да всё же нормально, да? — настаивает он. — Мне нравится вспоминать, помнишь? Эта шутка кажется удачной, и они смеются. Узел в животе Никки ослабевает. Она не должна напоминать ему обо всём, она помогает вспомнить детали… — Просто я думаю о тех временах, когда будучи в Париже мы хотели бежать в ночное время, чтобы нас не поймали. От этих воспоминаний щёки Никки вспыхивают. — Мы провели недели планируя и готовясь, пока не решили всё на дерьмовой узенькой кровати за завтраком. Никки делает паузу, но Джейсону нечего сказать. — Ты учил меня. Немного. Всяким уловкам, чтобы стать «невидимой». У меня оставался парик ученика одного из колледжей, где я должна была учиться. Мне пришлось перекроить старую одежду, чтобы выглядеть соответствующим образом, а у тебя в шкафу висела кожаная куртка, которую ты никогда не носил, уверяя, то это была «необдуманная покупка». Никки опять замолкает, но и новая информация остаётся без комментариев. — У нас были идентификаторы, имена и документы — всё это. А у тебя неделя, когда я должна была наблюдать за тобой, за твоим состоянием, здоровьем. — Маленький Мир… Сердце Никки пропускает несколько ударов, и она сидит, глядя на Джейсона с отвисшей челюстью, но тот не замечает, поглощённый новой информацией, воспоминаниями, всплывшими из тёмных глубин его подсознания. А она… она действительно не может поверить, что он это вспомнил. — Это название, правильно? Она торопливо кивает, переводя взгляд то на него, то возвращаясь к дороге. — Еда была немного несвежей, — в его голосе слышится удивление. — Тебе не понравился хлеб. У меня было только пиво. Мы просто немного побродили вокруг холмов… мы просто хотели остаться… Она помнит дождь за окном, когда он прижал её к стеклу, целуя, и как ответы на все его вопросы так и не сорвались с её губ. — Мне не хотелось спать, — его голос звучит тише. — Только остаться рядом и смотреть, как спишь ты. Во сне ты выглядишь совсем невинной. Тогда ты сняла свой парик, и я захотел расчесать его для тебя. Она помнит, как проснулась тогда и увидела свой парик аккуратно расчёсанным. Она помнит руки Джейсона, пробуждавшие её ото сна массажем. Запах травы после дождя терзает её в воспоминаниях. Она вспоминает и самого Джейсона, выглядевшего таким умиротворённым, когда он касался её губами. И его глаза… взгляд был гораздо теплее обычного. — Это был первый раз, когда я хорошо выспался, — заканчивает он, откидываясь на спинку автомобильного кресла, и добавляет: — А ведь я даже и не пытался это сделать. Слова пузырями поднимаются по её горлу и встают поперёк, оставаясь несказанными. Они упрямо возвращаются туда, сколько бы она их не проглатывала. Она должна позволить им пролиться. — Прости, Джейсон. — За что? — маска недоумения проступает на лице. — Да за всё! За миссии, за Вамбози, за то, что случилось в Париже и Индии, произошло в Берлине. За всё, где я просто была рядом и помогала. Никки даже не замечает, как дорога под колёсами становится размытой, ей стыдно за эмоции, будто преступления, совершённые против Джейсона, были её собственными. — Я думала, что делаю что-то полезное, по-настоящему ценное для своей страны, а кончилось тем, что я превратилась в… убийцу. Воздух густеет от напряжения. Её левая рука всё ещё держит руль, другая дрожит на коленях. — Никки… — его голос звучит резко, но не холодно. Он просит её внимания, а не требует его. К этой стороне Джейсона Борна Никки ещё не привыкла. Это нервирует. Смесь человека, в которого она была влюблена раньше, и нового, совсем незнакомого. Теперь, когда на дороге никого нет, Никки бросает педаль газа и решается посмотреть ему прямо в глаза. И вот он: и Джейсон Борн, и Дэвид Уэбб в одном лице. Его взгляд и напряжён, и безмятежен, скован и свободен одновременно. И когда он открывает рот, слова грубые и нежные разбивают её сердце. — Я не невинный человек. «Тредстоун» — мой выбор. Убийства тоже выбрал я. Я предпочёл потерять себя. Мы оба избрали одни и те же вещи, не понимая их сути. Ты, даже в большей степени, чем я. И поплатились за выбор мы вместе, — Джейсон протягивает руку, чтобы заправить прядь волос за её ухо. — Теперь мы пытаемся выбрать что-то другое. — Но… я… — Я знаю, что тебе жаль. Мне тоже очень жаль. Я всегда буду сожалеть, что оставил тебя, забыл о тебе. Я сожалею, что мне приходится убивать, оставлять людей в опасности. Мне очень-очень жаль, — слова потоком льются из Джейсона, а его рука всё ещё у лица Никки. — Я хочу всё сделать правильно. Именно поэтому я здесь. Чтобы попытаться всё исправить. Впервые за всю ночь она останавливает машину. Полностью. Тишина, установившаяся между ними, практически шипит… Она хочет поцеловать его… так сильно, что едва может дышать, но у них нет времени на её желания. У них вообще нет времени. В молчании она протягивает ему свободную руку, и он берет её. Перед тем как снова запустить двигатель, Никки переплетает с пальцами Джейсона свои. Она уже полностью сосредоточена на дороге, когда чувствует прикосновение щетины, а затем и его губ на тыльной стороне ладони. Момент нежности. Момент пройден.

Ты — единственная причина, По которой я никак не могу сказать «прощай». Где-то там…

— Джейсон, — Никки действует осторожно, — ты не должен сдерживаться со мной из-за неё. Джейсон смотрит на неё удивлённо, и на лице его меркнут воспоминания. Никки знает, что он ищет объяснение сейчас, когда они сидят на скале, любуясь океаном, а ветер касается их лиц. Он держит в руке скомканную фотографию Марии — единственную, что позволил себе оставить. — Ты провёл с ней два года в бегах, — мягко настаивает Никки. — Сначала прогнал, а потом разыскал, чтобы остаться с ней. Это много значит. Для любого, кто притворяется, что это оскорбление её памяти. Его рука сжимает фотографию ещё крепче. — Я был с ней только потому, что забыл о тебе. Она качает головой отрицательно. — Это ничего не значит. — О чём ты го… — Ты всё ещё любишь… Остаётся что-то, тянущее за сердце, когда она ушла, — Никки нежно поглаживает руку Джейсона, настаивая. — Тебе нужно поговорить об этом. Ты заслужил. Уважай это. Черты его лица сглаживаются, отчего выражение становится потерянным и даже несчастным. — Я не хочу причинять тебе боль. — Ты и не причиняешь, — лжёт Никки. Джейсон ловит её взгляд, вынуждая развернуть мысль. — Мне было сложно принять, что ты с ней, тем не менее я знала, что ты жив, с тобой всё в порядке и… раз уж я не могу быть рядом… так пусть она… Никки краснеет и роняет взгляд, когда просит его: — Расскажи, я хочу знать о ней. Всё ещё не веря, Джейсон заставляет себя сказать, зная, что не должен: — О другой женщине, которую я люблю? Она сталкивается с его взглядом настолько уверенно, насколько только может. — О женщине, которая делала для моего любимого мужчины то, что не могла сделать я. И снова в глазах его встают стены, которые они медленно — кирпичик за кирпичиком — разбирали все эти месяцы. Барьер, защищающий человеческое в Джейсоне Борне, центр его внутреннего мира, катализирующий его насильственное возвращение в сети тьмы. И если теперь это препятствие не разрушить, им никогда не добиться дальнейшего прогресса, а Джейсону не обрести себя заново. Но то, что хочет знать Никки, совсем другое, и она намекает именно на то… что фотография озарена такой улыбкой, которой он редко улыбался ей до миссии «Вамбози». И если причина тому Мария — она заслуживает большего, чем мемориал внутри Джейсона. — Это не натуральный цвет её волос, — роняет Джейсон. Никки вздыхает с облегчением и придвигается ближе, обращаясь в слух. — Она была совсем рыжей, когда я её встретил. И одевалась она странно, эклектично, будто болталась по всему миру. Я выбрал её только потому, что ей нужны были деньги, а мне водитель. Я понятия не имел, понравится ли мне, что она будет столько болтать. В двадцать минут умещается рассказ о их первых совместных днях и о том, как он прогнал её, а затем разыскал на побережье Эгейского моря. Ещё четверть часа занимает у него повествование о тех двух годах, что они провели вместе. И снова двадцать минут он тратит на рассказ о последних днях. Но самая тяжёлая часть — это последствия. Джейсон признаётся Никки, что не хотел допускать такого эгоизма по отношению к Марии, что чуть раньше смог бы отпустить её, но она сама отказалась оставить его. Он делится с Никки мыслью о том, что пробуждение с Марией каждый раз удивляло его. — Я говорил ей, что если бы её не было рядом, то я давно сошёл бы с ума, что без неё я никогда не стал бы вновь человеком. И она заслуживала гораздо большего, чем я мог ей дать, но самое ужасное, что я никогда не смогу сказать ей всего этого. И если бы я только знал, что Марии всё равно суждено умереть, то обнял бы её тогда покрепче, сказал бы что люблю, поблагодарил бы за всё, что она для меня сделала… но я просто велел ей вести машину, кричал, что у нас нет выбора. Мои последние слова, адресованные ей, были потрачены впустую, на самооправдание. И это несправедливо. Справедливости не существует как материи. Вообще. Он заканчивает повествовать со сжатыми кулаками, в которых несчастная фотография мнётся ещё сильнее. А Никки, сидящая на самом краю скалы и наблюдающая за Джейсоном, искренне удивляется, как его рассказ не разбил её сердце окончательно. После минутной паузы он оборачивается и говорит. В его голосе нота вины. — Никки, я надеюсь, ты не думаешь о том же самом, о чём думаю я? Голос Никки звучит на удивление спокойно. — Я думаю лишь о том, сколько я сама должна Марии. Он замирает, не понимая, и Никки приходится объяснять. — Если бы не Мария, ты убил бы Конклина и Эбботта. Ты никогда не записывал бы свои сны — о, я верю, что это стало важным моментом в обретении памяти. Не будь Марии, ты бы пробыл всё это время в полном одиночестве, так и не допустив до себя никого. И, наконец, если бы не она… тогда… на станции… ты прострелил бы мне голову, Джейсон. Он вздрагивает и говорит: — Я никогда не простил бы себе, если бы сделал это… Никки тыкает в него кулаком: — У тебя был выбор. И каждый раз ты делал его правильно. Её кулак разжимается, стоит ему только дотронуться до него рукой. Он ловит её взгляд, и Никки старается его удержать. Просто для того, чтобы без слов объяснить, что с ней всё в порядке и сочувствия ей не требуется. Но он спрашивает: — А теперь? Что ты чувствуешь, узнав обо всём этом? Его большой палец повторяет окружность женской ладони, требуя от Никки той же честности, что она поощряла в нём. И получить ответ не составит труда. — Что ты любишь нас обеих. Просто по-разному. И что она никогда не состарится… Джейсон медленно кивает и смотрит на кулак, в котором всё ещё находится фотография. Он вытягивает руку над пропастью, и Никки знает, о чём думает Джейсон. — Не отпускай, — просит она. — Ты хочешь её оставить. С тяжёлым вздохом он отвечает: — Всё равно бы не смог. Даже если бы и попытался. Его рука со снимком исчезает в кармане. Движение живое. С моментом покончено.

Я хочу показать то, что знаю только я, Если ты, конечно, захочешь идти. Мы можем увидеть это где-то там…

— Николетт. И никогда прежде он не называл её полным именем. Она даже не напоминала его Джейсону с тех самых пор, как они снова были вынуждены обратиться в бега. Вот потому она и замирает, и смотрит на него. В номер мотеля проникает не так уж много света, а с её волос — влажных после душа — всё ещё капает вода. Слоги слегка дрожат на его языке, когда он произносит её имя, словно оно — драгоценность. Этот его рот, который олицетворял всё самое худшее в человечестве, был теперь так осторожен с её именем. Таким он был только с Марией и с ней. И всё же разница существовала. Имя «Мария» было первым, что он услышал после потери памяти, единственная живая душа, которую он знал на всём белом свете, и произносить её имя каждый день стало настоящей привилегией. Сказать «Николетт» — это как снять вуаль, скрывавшую ту девушку, что он когда-то любил, но он не мог в полной мере раскрыть в себе эти чувства, пока назвал её полное имя. И всё это происходит только потому, что она появилась из душевой в тёмно-синей футболке и розовых шортах. В любую другую ночь она стала бы просто ночной рубашкой. Это не имело бы никакого значения. Вот только он помнит, что это за футболка. — Джейсон… — и в этом зове натянутой струной звучит надежда. — Ты… — проваливается его голос. — Ты и раньше частенько надевала мои футболки в постель. И замечая, как она покраснела, Джейсон понял, что прав. — Ты говорила, что тебе они подходят больше, чем мне, и я пытался оставлять тебе на тумбочке чистую, но ты всегда предпочитала ту, которая надета на мне. Её вздох так тих, что он едва замечает, но продолжает: — Почему тебе была нужна именно та, что надета на мне? Она отвечает ему без пауз, окончательно сбивая с толку: — Только потому, что она пахла тобой. Я просто хотела, чтобы ты был рядом. В его груди что-то болезненно сжимается, резонируя с дрожью в её голосе. Трудно не чувствовать себя ошеломлённым от такого древнейшего проявления любви. И он понимает, сколь сильно это давит на неё. — Я помню эту футболку, — его голос срывается на шёпот, когда он делает шаг к Никки. — Это моя футболка. И он заключает её лицо в свои ладони, прижимаясь к её лбу так, будто хочет вложить в её голову свои мысли. Они здесь и сейчас после стольких лет невысказанных слов и упущенных поцелуев. Обратного пути нет. — Повтори-это-ещё-раз, — задыхается она сквозь слёзы. Его кожа вспыхивает поочерёдно то огнём, то становится совсем ледяной, когда Джейсон понимает, о чём она просит. — Николетт. Неудивительно, что губы сливаются воедино с лёгкостью, а меж их тел пылает жар. Имеет смысл лишь то, что его руки знают, как коснуться вожделевшей кожи так, чтобы с губ Никки сорвался восхитительный стон, а её пальцы слегка царапают его кожу, заставляя реагировать и его. — Николетт. Николетт…— влажно и жарко шепчет он в основание её шеи, потом в ямку локтя, затем чуть ниже пупка, а потом ещё ниже, ниже, ниже… Он повторяет это снова и снова, потому что чем больше он зовёт её по имени, тем ярче образы в голове. Джейсон видит, как она улыбается, когда он стягивает с себя рубашку, слышит её счастливый смех, чувствует собственное возбуждение. Картинки напоминают формат высокого разрешения по телевизору, звуки заполняют объемом всё пространство, смешиваясь с затяжными стонами женщины под ним. — Джейсон, — задыхается она, и слёзы высыхают прямо на её щеках. Голос полон страсти и отчаяния. Он смотрит на их обнажённые тела, переплётшиеся в простынях. — Ты уверена? Она открывает глаза и смотрит на него с оттенком неопределённости. — А ты? И Джейсон никогда не относился к той категории людей, склонных к долгим размышлениям. Особенно тогда, когда в чём-либо бывал уверен. Но вместо того, чтобы облечь это в слова, он наклоняется и целует, чтобы ещё через миг покрыть каждый дюйм её тела своим собственным, ощущая, как вся кровь устремляется туда, где ей и положено быть. И он осознаёт, что последняя связная мысль, посетившая его голову перед тем, как провалиться в бездну ощущений: яркая картинка, на которой они так же страстно занимаются любовью в парижской квартире Никки, только много лет назад. Вот только теперь её ноги обвиваются вокруг его талии, втягивая его в себя. Движение быстрое. Момент принадлежит им.

Это огонь в небе во мгновение ока, Где-то там…

— Ты когда-нибудь думал о том, чтобы покончить со всем этим? Они лежат, запутавшись в простынях: он на спине, она на животе. За целый час они не сказали друг другу и слова. Тишина слишком совершенная и расслабляющая. Никки уже почти отказалась от мысли задать этот вопрос ему сей же час, но соблазн оказался слишком велик. Прежде чем ответить, он облизывает губы и долго рассматривает её из-под полуопущенных век. — Я обленился и расслабился. Я успокоился настолько, что гулял с тобой по городу без маскировки. Я делал это раньше лишь один раз. Да, и я не думаю, что снова смогу жить один. Её сердце болит, когда Никки протягивает руку и оглаживает шрамы на его груди, растеряв все слова. — Но, — внезапно его голос звучит на тон выше, а глаза открываются полностью, — если это действительно всё, чего хочешь ты, мы можем осесть и перестать бегать, скрываться. Пожалуй, он никогда не перестанет шокировать её. И как только она станет думать, что знает всё о Джейсоне Борне, он снова удивит её, показав ей какую-то новую, неведомую раньше сторону. — Правда? Ты собираешься это сделать? Он кладёт руки, накрывая её грудь, потягивая, поглаживая. Её сердце колотится, грозясь переломать рёбра. — Я могу попытаться. Ради тебя. Никки понимает, что слишком рано настаивать на этом. Она и сама не готова успокоиться, осесть здесь и сейчас. Особенно здесь и сейчас. Но она мечтает о солнечном свете и толпе, с которой они могли бы смешаться, растворившись в цветной людской массе, изменив свои имена, лица, пока не станет настолько безопасно, чтобы завести ребёнка. Кстати, если это будет мальчик, они назовут его Дэвид, а если родится девочка, то Мария. На данный момент для Никки важно лишь то, что Джейсон готов осесть на одном месте. Она широко улыбается и кладёт ладони на его грудь. — Я останусь с тобой, несмотря ни на что. Столько, сколько проживу. Его губы растягивает улыбка, а ресницы трепещут подобно крыльям бабочки. — Я знаю, — коротко отвечает он. И, пожалуй, есть ещё вещи, множество вещей, достойных быть высказанными, но они так и остаются внутри, разбиваясь о самый большой его страх, о котором он и говорит вслух: — Я не хочу разочаровать тебя. — И не разочаруешь… Ей уже знакомы его страхи. Особенности и причуды, но они продолжают удивлять её. — Я уже не тот человек, которым был когда-то. И он действительно изменился, закалился, приобрел что-то новое, утратив лишнее. Он любит её, а большего ей и не нужно. — Я не хочу того человека, который был, мне нужен тот, кто есть, — отвечает Никки. Выражение его лица в миг утрачивает морщины страданий у уголков губ и на лбу. Никки думает о том, что никогда раньше не видела Джейсона таким безмятежным и счастливым. Ни до амнезии, ни после неё. Это что-то новое, чем он с благодарностью делится с ней. И это всего лишь деталь от картинки, ожидающей их в будущем, которого она так хочет. Он перемещает её руку так, чтобы она находилась под его сердцем, а взглядом пытается поймать её. И Никки без слов понимает то, что происходит: так Джейсон Борн отдаёт ей своё сердце. И она с благодарностью принимает этот дар, целуя своего мужчину перед тем, как уронить голову на его грудь, чтобы услышать то, что по праву принадлежит ей. Движение преисполнено надежды. Момент только начинается.

И если ты чувствуешь эту атмосферу, Давай куда-нибудь уйдём. Я хочу почувствовать то же самое, Давай уйдём куда-нибудь. И если для тебя это действительно важно, Давай уйдём куда-нибудь. Я хочу увидеть что-то там. Давай уйдём куда-нибудь. Вместе.