бездна, в которую мы упадем

Заклятия не помогали. С застывшим паническим ужасом на дне зрачков, Мэррикэт снова и снова ловила на себе непроницаемый, но невыразимо злобный взгляд кузена Чарльза — ее прежде такая безотказная, такая несокрушимая магия была против него бессильна. И Констанс, милая, наивная Констанс, была первым павшим бастионом — на ее тщательно покрытых помадой губах застывала до отвращения подобострастная улыбка, стоило лишь силуэту кузена Чарльза скользнуть по стене, а когда он входил в комнату, то затмевал собою и солнце, и луну для глупенькой, доброй Констанс. Конни — так звал ее кузен Чарльз, и каждый раз, когда Мэррикэт слышала это фамильярное, непозволительно простецкое обращение из уст этого мерзавца, все внутри у нее сжималось в тугой узел и принималось неудержимо дрожать от отвращения и гнева. И еще от ревности — да, именно это чувство жгло Мэррикэт так нестерпимо и так беспощадно, когда она украдкой наблюдала за сплетающимися пальцами рук кузена Чарльза и Констанс. Констанс поверила этому чужаку так легко и так всецело, она добровольно передала себя во власть самодовольного кузена Чарльза и порхала вокруг него счастливой бабочкой, совсем не осознавая, что летит прямиком на огонь, который сожжет ее и оставит лишь жалкую кучку никому не нужного пепла. Мэррикэт делала все, что могла, но могла она ничтожно мало — кузен Чарльз разгадал ее секретный ритуал и теперь не только запирал дверь в свою (о, нет, это не была его спальня, это была спальня их с Констанс родителей, и каким же кощунством было позволять кузену спать там!) комнату, но и тщательно прятал любые свои вещи, чтобы Мэррикэт не смогла бережно захоронить их, загадывая над ямкой заветное «исчезни, исчезни, исчезни!». Все, что оставалось бедной, все больше поддающейся отчаянию Мэррикэт, так это громко и монотонно декламировать за ужином отравляющие свойства бледной поганки, но кузен Чарльз посягнул и на это в своей убийственно-наглой манере. Очередной совместный ужин обновленного состава семьи Блэквудов вышел из-под контроля так же стремительно и беспощадно, как катился в пропасть весь их жизненный уклад — всего лишь по велению кузена, раздраженного тем, что дядя Джулиан вновь заикнулся о труде своей жизни, а Мэррикэт, по своему обычаю, завела монолог о бледной поганке, спазмах и рвоте. Кузен Чарльз вначале выглядел отстраненным, даже натянуто улыбнулся, взглянув на Констанс, но затем вдруг с силой ударил по столу обеими ладонями, требуя тишины, и более пугливый дядя Джулиан, и без того уже безотчетно признавший авторитет этого чужака, прекратил бормотать факты из навеки отравившей не только его тело, но и разум, трагедии. Мэррикэт дрогнула, дрогнул и ее голос, но она набрала в грудь побольше воздуха и продолжила — монотонно, упрямо, неумолимо. Ее не остановил даже умоляющий шепот Констанс: — Ах, Мэррикэт, прошу, ты делаешь лишь хуже… Но Мэррикэт знала — хуже больше некуда, их замок рушился, будто был создан из податливой глины, а кузен Чарльз в этой истории был бурным потоком, размывающим глину бездумно и алчно, словно весь смысл его жизни в этом и заключался. Констанс — Конни, как звал ее кузен Чарльз, — этот поток была остановить уже не просто не в силах, Конни была им очарована и сама была готова нестись вместе с этим потоком. Куда угодно, и она уже будто бы позабыла о том, что если куда и должна была отправиться, так это на Луну, и не в объятиях неискреннего чужака, а рука об руку со своей дорогой сестрой. Покориться означало бы попросту исчезнуть — Мэррикэт знала, чувствовала, что кузен Чарльз видит в ней врага, помеху, и избавится от нее без малейших колебаний. Он уже уговаривал Констанс отправить дядя Джулиана в какую-то лечебницу, Мэррикэт сама слышала их перешептывания, и горячность, с которой шептал кузен Чарльз, заражала и Констанс тоже. Мэррикэт станет следующей — и кто знает, куда пожелает отправить ее кузен Чарльз? Быть может, туда же, куда сама она несколько раз отправляла его наручные часы — под слой сырой земли?.. Нет, она не станет молчать, она не позволить этому мерзавцу победить, она не уйдет с его пути так просто — она только с виду тщедушная и слабая. Слова — ее самое страшное оружие, зудящее, сводящее таких серых обывателей с гнилой душой, как кузен Чарльз, с ума, и Мэррикэт заставила себя вскинуть подбородок выше и заговорить еще громче. Когда кузен Чарльз внезапно бросился на нее, вскочив из-за стола, и грубо зажал ей нос и рот рукой, запрещая тем самым не только говорить, но и дышать, Мэррикэт ощутила не панику, нет. И даже не тот животный ужас, который пронзил ее, когда она обнаружила, что дневник отца больше не прибит к дереву, нарушая ее магическую сеть оберегов. Мэррикэт ощутила силу, как бы странно это не звучало. То, что она вывела кузена Чарльза из себя, заставляя его обнажить ту грязь и черноту, которую он скрывал за свои лощеным фасадом, было невероятно. Это был триумф! И то, как сдавленно и испуганно вскрикнула рядом Констанс, лишь придало Мэррикэт больше сил, чтобы брыкаться и извиваться в руках того, кто решил вторгнуться в их уютный мирок и уничтожить его. Как ты уничтожишь нас, кузен Чарльз, если мы будем видеть тебя насквозь? Как ты заберешься к нам под одеяло, если двери спальни плотно заперты и монстры не пройдут? Сопротивление разъярило кузена лишь пуще, он безотчетно перехватил бьющуюся в его руках Мэррикэт поудобнее и поволок прочь из столовой, направляясь со своей ношей к лестнице. Куда он тащил ее? Что намеревался сделать? Что ж, это не имело особенного значения, ведь его злобные окрики и приказы замолчать и истошный, нарочито душераздирающий вопль самой Мэррикэт уже возымели своей действие на Констанс, порождая в ее душе страшные воспоминания, затмевая в ее глазах все то фальшивое очарование, которым она успела проникнуться. И когда кузен Чарльз на лестнице навалился на Мэррикэт, покрасневший и будто обезумевший, рычащий ей в лицо угрозы и проклятия, его милая глупенькая Конни фурией набросилась на него, стащив за ногу с Мэррикэт и заставив бесславно упасть у подножия лестницы. — Кузен Чарльз, вы должны покинуть дом Блэквудов немедленно, — стальные нотки в голосе Констанс заставили сердце Мэррикэт радостно сжаться, и она едва сдержала торжествующий хохот, заставив его забулькать где-то в горле. Обереги, может, и подвели ее, но истинная магия Блэквудов прямо в венах Мэррикэт была сильна, как никогда. Заставить себя плакать было вовсе не сложно — вот только Констанс знать не стоило, что плачет она не от страха или боли, а от счастья.

***

Мэррикэт не следовало давать сестре и минуты наедине с кузеном Чарльзом, но после той безобразной сцены в столовой и на лестнице ей необходима была передышка. Увы, она недооценила упорство и изворотливость Чарльза — он молил Констанс о прощении, клялся и даже пустил слезу, бросаясь перед нею на колени, и из разгневанной фурии ее сестра вновь превратилась в тюфяк по имени Конни, жаждущий, чтобы прекрасный принц не покидал ее. — Кузен Чарльз больше никогда себе такого не позволит по отношению к тебе, Мэри Кэтрин, — смущенно бормотала Констанс, когда стояла перед Мэррикэт в ее спальне. Ее пальцы беспокойно мяли уголок яркого фартука, надетого поверх пышной юбки, а улыбка была похожа на осколки разбитого стекла. Констанс нелегко было делать выбор, ведь уже много лет в этом не было необходимости. Теперь же, к разочарованию Мэррикэт, Констанс выбирала не ее, а проклятого Чарльза. Но Мэррикэт понимала, что сейчас давить на Констанс нельзя, чтобы не случилось беды. Ведь Констанс-то как раз и была слабой, была сломленной, чтобы раздавить ее окончательно многого не нужно. Кузен Чарльз должен уйти сам — и, кивая в ответ на слова сестры, чтобы порадовать ее своей покорностью, Мэррикэт твердо решила, что заставит его сделать это так, чтобы не убить этим Констанс. Больше никаких душераздирающих сцен, больше никаких открытых сражений, но ее война с кузеном Чарльзом именно в тот вечер перешла на совершенно иной уровень.

***

Кузен Чарльз проводил время в кабинете их отца, просматривая счета и разбирая бумаги, которые копились там месяцами. Еще одно непозволительное кощунство — то, что этот негодяй посягал на роль главы семьи, что он мнил себе, будто достоин этого. Констанс хлопотала на кухне, будто заведенная, и где-то там рядом с ней сидел в коляске дядя Джулиан, погруженный в свой собственный призрачный мир, о котором он теперь вслух заговаривал все реже и реже, опасаясь, что ему велит молчать Чарльз. Мэррикэт играла во дворе с Ионой, своим котом, когда заметила, что кузен Чарльз глядит на нее из приоткрытого окна отцовского кабинета — те окна как раз выходили во двор. Кузен застыл у створки мрачной, грозной фигурой, его взгляд был почти осязаем, неприятен и липок, но Мэррикэт, взглянув на Чарльза, поняла, что он ее больше не пугает. Судя по тому, как резко отшатнулся от окна кузен, когда Мэррикэт широко и зловеще улыбнулась ему, он и сам это понял. Боялся ли теперь он ее?..

***

— Ты, верно, ненавидишь меня, Мэри Кэтрин?.. Пожалуй, еще неделю назад Мэррикэт испуганно вздрогнула бы при звуках голоса кузена Чарльза, и втянула бы голову в плечи, подобно крохотной боязливой птичке… Но не теперь. Теперь все изменилось — теперь это кузен Чарльз неуловимо, а порой откровенно неловко избегал ее. Это Констанс — дура Конни, влюбленная в него, — могла не замечать, но Мэррикэт видела все. Что-то изменилось, кузен Чарльз все еще имел власть над Конни, над дядей Джулианом, даже пушистый предатель Иона терся о его ноги, но когда Мэррикэт ловила взгляд кузена, то понимала, что власть над ним самим тоже у кое-кого имеется. У нее. Необъяснимая, вязкая, горькая, мучающая кузена Чарльза власть, заставляющая его отводить взгляд и смолкать на середине фразы, едва Мэррикэт входила в комнату, где он находился. Мэррикэт, прежде ищущая предлоги меньше бывать рядом с кузеном, теперь нарочно вилась вокруг него, истязая — ей нравилось видеть, как он внутренне мечется, как злится и досадует сам на себя, как неловко и даже гадко ему от мыслей и чувств, которые поселились в его душе и разуме. Рано или поздно он должен был сорваться и излить ей душу — так и вышло. Кузен Чарльз вошел к ней в комнату, улучив момент, когда Констанс работала в саду, а дядя Джулиан дремал в своей комнатке рядом с кухней, получив перед этим заветный пакетик своей любимой ореховой карамели. — А ты меня, кузен Чарльз? — Мэррикэт стояла у окна, когда он вошел, не постучавшись. Скрипучая дверь не позволила кузену появиться бесшумно, да и он быстро обнаружил свое присутствие негромким, исполненным какой-то тоски вопросом. Задавая ответный, Мэррикэт обернулась к нему, и, как это теперь бывало, в упор взглянула в это лицо, которое, верно, все вокруг считали красивым. Кузен Чарльз ее прямого взгляда не выдержал, его глаза заметались по комнате, он нерешительно шагнул ближе к окну. — Я… Мэри Кэтрин… Мне… — неловко, сбивчиво забормотал он, будто не в силах подобрать нужных слов. Это не могло быть правдой, ведь в разговорах с Констанс он был красноречив без меры. Такие, как кузен Чарльз, всегда знают, что и когда сказать, чтобы получить свою выгоду. Гнилые, вот какие. Гнилые насквозь! — Тебе жаль, что ты был ко мне жесток? — подсказала Мэррикэт и сама подивилась тому, как холодно и твердо звучит ее голос. Даже беспощадно. — Жаль, что был со мною груб? — Я не могу больше ни о чем думать, кроме как о том, каково было ощущать твое хрупкое тело под собою тогда, на лестнице, — кузен Чарльз словно в одно мгновение потерял над собою контроль, он стремительно приблизился и взял руки Мэррикэт в свои, зашептал горячо и сбивчиво, как безумный, а на лбу его выступила испарина, как в горячке: — Ты волнуешь меня, Мэри Кэтрин. Это так странно, так неразумно, но твой образ преследует меня с тех самых пор, и я… Я будто в бреду, в вечной горячке, я… Я жажду… — Чего же, кузен Чарльз? — Мэррикэт оттолкнула его с брезгливостью, которую скрывать не собиралась, и лицо кузена вдруг сморщилось и стало очень жалким, таким жалким, что она едва сдержала презрительный смех. — Разве ты не влюблен в Констанс? Разве не хотел увезти ее отсюда? — Мэри Кэтрин, прошу… — умоляюще пробормотал кузен Чарльз, но Мэррикэт была непреклонна: — Ты должен убраться прочь. Сегодня же. Никогда ты не получишь ни наших денег, ни нашего замка, ни нашей чести. Если ты останешься, то я убью тебя, клянусь. Ты ведь наверняка уже понял, кто здесь настоящий убийца и чья рука при случае не дрогнет? — Мэри Кэтрин, молю тебя… — Прочь, — повторила Мэррикэт, это было ее самое сильное слово сегодня, она загадала его рано утром, на рассвете, прячась в своем домике на луне рядом с Ионой, которого она закопала под кустом жимолости глубоко-глубоко, так, чтобы никто не смог его выкопать и нарушить это заклятье. — Прочь. Прочь! Кузен Чарльз смотрел на нее целую вечность, и его губы дрожали, будто он готов был вот-вот разразиться рыданиями, но он не зарыдал. Он не обронил и вовсе ни слова больше, просто вышел прочь и Мэррикэт услышала его тяжелые шаги на лестнице — он спускался быстро и как-то обреченно. Сама же Мэррикэт распахнула окна своей спальни, выходящие прямиком в сад, где работала не знающая устали Констанс, широко улыбнулась и крикнула: — Констанс!.. Эй, Констанс!.. Можно мне пообедать?.. Жизнь непременно должна была наладиться теперь.