Траурная вуаль

Слабые духом всегда все видят через траурную вуаль (А. Дюма)

Нэнси три, и у нее умирает мать, несколько месяцев иссыхая от болезни в собственной постели, пока доктора лишь разводят руками. От миссис Дрю остается пара шкатулок украшений, что дарил ей супруг, сшитая тетрадка кулинарных рецептов на уже пожелтевшей бумаге и колотая рана в сердце, которую никогда не удастся залатать, как бы ты ни старалась. Девочка несколько дней прячется под кроватью, занавесившись покрывалом, хотя толком не понимает, что произошло; от приведенной отцом женщины пахнет по-другому, не мамой, и Карсону приходится долго уговаривать дочь покинуть свое укрытие, какими бы приветливыми ни казались чужие улыбки. Спустя время Нэнси понимает: не мама — не всегда плохо, мир не заключен в категории «черное» и «белое», и Ханна Груин не заслуживает о себе ни единого дурного слова (и ни единой попытки спрятаться или убежать). В младшей школе они учат стихи ко дню матери и мастерят яркие аляповатые открытки, и Нэнси выбегает из класса в слезах и сидит на полу, прижавшись затылком к дверце своего шкафчика, пока за ней не приезжает Ханна, а по дороге домой покупает банку любимой содовой, от которой потом так болят зубы. Девчушка клянется, что больше никогда не будет плакать — нарушает свое обещание через месяц, упав с двухколесного велосипеда и разбив обе коленки (на приеме у стоматолога, когда ей ставят брекеты, из-за которых ее обязательно станут дразнить, в школьном коридоре, когда кто-то из мальчишек-сорванцов особенно сильно ее толкает, на бейсбольном матче, когда спотыкается и ломает лодыжку, не добежав с мячом до базы какого-то метра). «Не думаю, что мама хотела бы твоих слез», — говорит ей в последний раз экономка, не подумав, и девчушка удивленно замолкает, открыв было рот в новой истерике; у врача она сидит молча, не издав ни звука, пока тот вправляет сломанные кости, а перед зажмуренными глазами летают синие искры. «Не думаю, что это понравилось бы твоей маме», — почти мантра, заклинание, которое она держит в голове, не забывая ни на мгновение; Нэнси семь, и вопроса «взрослеть или нет» никогда не стояло. Нэнси четырнадцать, и день ото дня подростковой угловатости в ней становится меньше, пока крепнет ее голос и распрямляются плечи, а характер затвердевает; отец говорит, по-доброму улыбаясь — копия матери, такая же уверенная в себе и решительная юная леди, сражающаяся за справедливость, и та хотела бы, чтобы это и правда было так, чтобы в ней было больше от женщины, которую она так и не узнала. Кто-то из одноклассниц-прилипал смеется, что это всего лишь киношное клише давно овдовевшего отца, и Нэнси мысленно считает до пяти, стиснув кулаки, чтобы не ударить ее по лицу, прямо по этой противной кариесной ухмылке и пухлым диатезным щекам. Она знает, что людей не бьют, — только защищаясь, только когда нет другого выбора, только когда «или ты, или тебя» — но легче, конечно, от этого не становится; Нэнси мысленно считает до пяти, стиснув кулаки, и вместо всего широко улыбается обидчице в ответ (Ханна, узнав про это, качает головой и говорит что-то про «вторую подставленную щеку»). Карсон откладывает все дела и весь вечер вместе с дочерью разбирает на чердаке вещи, когда-то принадлежащие умершей жене; девушка надевает одно из маминых любимых платьев, и мужчина на какой-то миг обманывается мыслью, будто миссис Дрю все еще здесь. Нэнси шестнадцать, и она душит в объятьях отца, только что вернувшегося из какой-то деловой поездки; девушка все еще ниже того на две головы и ее ноги смешно болтаются, когда Карсон поднимает ее на руках, крепко прижав к себе, и кружит по комнате, как когда-то в детстве. «Австралия — это другой мир, там все совсем иное», — говорит он, показывая фотографии, пока в гостиной горят все светильники, а готовящийся пирог уже скоро можно будет вынимать из духовки; Ханна в своей манере хмурится и бормочет что-то про то, что был бы лучше дома, с дочерью, и потом они втроем громко смеются. Адвокат привозит из поездки книги, строгие костюмы и всякие безделушки, но важные новости оказываются впереди; «Я только что узнал, что моя хорошая знакомая, мисс Фишер, вернулась из Англии и будет счастлива, если ты погостишь у нее летом. К слову, она занимается частными расследованиями и уже распутала не одну загадку», — произносит наконец мужчина, выдержав театральную паузу, и тотчас зажимает уши, чтобы дочь не оглушила его радостными криками. Мельбурн похож на сон, на яркую страницу из чьей-то книги, на самое настоящее приключение, и Нэнси думает, что выглядит совсем уж глупо, смотря на улицы, дома и людей во все глаза, боясь что-то пропустить; знакомая отца ласково улыбается, радушно приглашая в свой дом, а ее компаньонка выбирает для гостьи комнату с самым красивым видом из окна. Нэнси примеряет все украшения, перчатки и шляпки леди-детектива, слушает рассказы о ее расследованиях — одно опаснее другого! — и приходит в восторг от стремительных поездок на совсем новеньком автомобиле женщины, пока дорога змеится, исчезая вдали. Это позже она узнает: у Фрайни Фишер пунктик на искореженных людей, нуждающихся в помощи и защите — совсем как у самой Нэнси (как и у миссис Дрю; так рассказывал отец, и девушка знает, что о таких вещах не лгут). Женщина говорит той про жизнь без траурной вуали перед глазами, про умение идти дальше и отпускать свою боль, но американка уверена, что речь вовсе не о ее матери. Инспектор Робинсон, появляющийся в доме Фрайни по вечерам, подчеркнуто вежлив: он доброжелательно улыбается, пожимает руку Нэнси с излишней осторожностью и уходит всякий раз в одно и то же время, не дождавшись чая, хотя хозяйка настаивает; в его взгляде, однажды вскользь брошенном на мисс Фишер, столько грусти и щемящей нежности, что юная Дрю на мгновение задумывается о том, что же осталось за скобками, но ей хватает такта промолчать. Дороти каждый день убирает ее волосы в новую прическу, а перед отъездом от переизбытка чувств расцеловывает все лицо гостьи, каждую звездочку-веснушку на щеках и носу; Нэнси выбирает для нее и мисс Фишер самые красивые открытки и в канун праздников относит в почтовое отделение многочисленные свертки в блестящей подарочной бумаге, чтобы те упаковали и отправили в далекую-далекую Австралию самолетом или кораблем. Нэнси восемнадцать, и, куда бы ее ни занесло, она представляется девушкой-детективом, крепко пожимая чужие руки и протягивая маленькую визитку, отпечатанную в местной типографии (твердый картон, бронзовое тиснение, сто экземпляров). Представляться кому-то в Ривер-Хайтс уже давно нет нужды — Бесс Марвин, важно подняв палец вверх, всегда говорит что-то про репутацию, пока Нэнси улыбается, опустив глаза, а ее ушки трогательно розовеют: девочка-отличница, всеобщая любимица и папина гордость, с блеском распутавшая ни одну загадку, по законам жанра обязательно должна быть еще и скромной. У нее есть четкая цель в жизни, планы на ближайшее двадцать лет, идеальные оценки и водительские права, но она так и остается раненной своей потерей девочкой, не сумев до конца залатать у себя в груди черную дыру. Нэнси восемнадцать, и она бережно хранит воспоминания о самом лучшем приключении в своей жизни, о самом лучшем лете и о самых лучших людях, окруживших ее теплом и заботой, будто она им родная; Австралия — другой мир, будто вывернутый наизнанку не для кого-то, а для нее одной. В Мельбурне ее встречает заколоченный дом и заросший сорняками сад, плотно закрытые окна и скрипящая калитка с плохо смазанными петлями; живущая неподалеку Дот выглядит сильно уставшей, но утверждает, что все хорошо, что она счастлива, выйдя замуж за Хью и родив красавицу-дочку. «Мне очень жаль. Я думала, мисс писала тебе, что ей пришлось вернуться в Англию, бросив все», — торопливо говорит она, словно оправдываясь, пока они пьют чай на крохотной кухоньке в новом доме, так не похожем на особняк леди-детектива, а Нэнси мягко накрывает ее руку своей ладонью, молчаливым жестом показывая, что извиняться здесь не за что. Ребенок Дороти громко плачет, проснувшись в другой комнате, и девушка уходит, скомкано попрощавшись. В Ривер-Хайтс облетает листва, дуют холодные ветры, и дни становятся совсем короткими; загадки уже не поджидают Нэнси на каждом шагу — в лучшем случае через улицу или две, а то и вовсе «днем с огнем», но та не унывает, твердо решив, что все в порядке. Ханна печет пироги и сварливо жалуется на местную молодежь и ноющие к дождю суставы, Карсон привозит из поездок открытки и сувениры, и мир, конечно, все идет и идет вперед. Нэнси почти двадцать, и она в пятый или шестой раз торопливо перечитывает присланное Фрайни Фишер письмо, от волнения перескакивая взглядом со строки на строку, хотя вот-вот выучит его содержание наизусть; в этих строках столько тепла и доброты, что у юной Дрю снова привычно щемит сердце, будто бы леди сейчас возле нее, а не вовсе на другом континенте. Нэнси счастлива полностью откинуть с лица темную вуаль.