Dreams and shadows

      Под расколотыми путями американских горок пепельными небесами я приблизился к высоким чугунным вратам, искореженным, будто кто-то выламывал их. На пожухлой траве около врат безвольно сидела какая-то кукла ребёнка. Протяжно выл за спиной ветер, тьма за вратами притягивала взор, точно засасывая в себя.       Я приблизился, и кукла подняла голову. Я испуганно вздрогнул: у ворот сидела не кукла, а Хьюго. Маленький, пятилетний мальчишка, каким я его помнил с самого детства. Он смотрел на меня внимательно, но глаза, очаровательные голубые глаза были стеклянными, точно вставленные умелым таксидермистом. Мёртвые.       Кузен улыбнулся мне и встал, протянув ко мне руки. С его одежды стекала чёрная слизь, сочащаяся с аллей парка. Я отшатнулся от него.       — Пойдём, Ричи! Пойдём! — позвал он чистым мальчишеским голосом.       Хьюго доверительно взял меня за руку и потянул к высоким чугунным вратам. Я, все ещё немой и покорный от изумления, на негнущихся ногах шёл за ним. С тягучим скрипом створки приоткрылись, точно смакуя мерзотный мрачный звук. Меня перекосило, но тут в лицо дохнул жаркий, черно-золотой дух заброшенного парка. Карусели, тиры, аллеи мигали невротичным светом гирлянд, озаряя конвульсирующую черноту клубящихся небес, забывших, что такое звезды.       Восторженно ахнув, маленький Хьюго бросился вглубь парка. Я бежал за ним, и мальчик со стеклянными и искусственными глазами жадно озирался и тянул меня дальше. В тягучем дымном воздухе плыли премерзкие трели шарманки, которая не смолкала с той минуты, как мы вошли. Огни гирлянд, казалось, мелькали в такт этим резким, точно удар отверткой в ухо, звукам. Но Хьюго мурлыкал эту противную мелодию, будто всё так и должно быть.       — Хочу птичку! — крикнул он и потащил меня куда-то влево.       Там, в тенях ещё более густых, нежели на аллее, стояла конструкция, закрытая пурпурным бархатом. Над нею неоново-желтым светом горели буквы: «Песня канарейки. Одна песня — один жетон». От таблички тянулся золотой шнурок. Мрак вздрогнул, из него в ядовитый золотой свет вынырнула Кларисса, одетая как гимнастка-сорока: молочно-белое облегающее трико помощницы фокусника было усеяно похабными блестками, а в золотых волосах покачивала исполинскими белыми перьями помпезная корона. Она обворожительно мне улыбнулась, подмигнула малютке-Хьюго и протянула мне ладонь. Я машинально запустил руку в карман. Пальцы нащупали пять холодных металлических кругляшков. Я вытянул их на свет. Жетоны. Пустые, без чеканки, просто кружки металла. Я протянул один Клариссе. Она широко улыбнулась, покатала жетон в пальцах и опустила кругляшок в прорезь, после чего дернула за веревку и отступила в тени.       Зажужжал механизм, пурпурные пыльные шторы раздвинулись, открыв грязному свету золотистую исполинскую клетку. На жердочке клетки сидела девушка. Я стоял как громом пораженный, когда узнал в ней Люси.       Она тяжело подняла голову, обеими руками держась за цепочки, на которых висела жердь, скользнула по нам стеклянным равнодушным взглядом и запела.       Шарманка мигом растворилась в переливах сказочной мелодии. Она плыла по густому воздуху, без слов, без смысла, только музыкой и чудным голосом, какого у Люси в реальности и не было. Но тогда, там, в грязном парке, среди уродства и кошмара, эта песня скользила и извивалась брызгами солнечного света, переливами радуги, нежностью росы на лепестке подсолнуха.       Люси пела, а на тонких запястьях и лодыжках звенели железные цепи, словно мало было клетки. Но она пела. Так прекрасно, что я готов был разрыдаться от счастья. Эта песня была самой Люси — нежным, прощающим все грехи мягким чудом. И было только одно ощутимое чувство, которое парило хищником над всеми другими: «Боги мои, я недостоин этого слышать…». Но я слышал. И я готов был разодрать себе уши в лоскуты: слишком чистое и прекрасное пение просто было опорочено, опошлено, касаясь и лаская мой слух.       Задохнувшись последним аккордом, Люси замолкла и склонила голову на грудь. Портьеры, словно кулисы, сомкнулись, погрузив девушку в дремучую тьму и оставив меня одного дрейфовать в этом уродливом сне. Плямканье шарманки ворвалось в мой крохотный мир словно удар молотком по голове.       Я рванулся, чтобы запихнуть в жёлоб все оставшиеся монеты, но споткнулся обо что-то. Склизкая земля была усеяна белыми костями. В тенях послышался глумливый хохот.       Хьюго вывернулся из моих пальцев и помчался к аллее.       — Хью, стой! — окликнул я, морщась от звука собственного голоса.       Но мальчик уже скрылся в бликах и палатках. Детский искусственный смех теперь кружил во мраке, а я озирался, пытаясь отыскать кузена. Я умирал от мысли, что я могу его потерять в назревающем безумии. Настолько, что почти без сожаления отбежал от закрытой клетки. Тем не менее, сделав несколько шагов, я обернулся. Клетки не было и в помине. От этого стало одновременно и легче, и страшнее.       Я шёл по хлюпающей аллее и окликал Хью. Взгляд заметил движение рядом. Вокруг помоста, сколоченного из гнилых досок и похожего на смесь сцены и эшафота, толпились живые объемные тени человеческих фигур. Вновь пурпурный занавес от их дыхания колыхался как живой.       Я шагнул ближе и увидел внизу сцены прорезь и надпись: «Кукла-танцовщица. Один жетон». Я нащупал железный кругляшок в кармане. Тени вокруг смолкли и внимательно-выжидающе смотрели на меня. До боли сжав в дрогнувших пальцах жетон, я опустил его в прорезь. Шарманка, терзавшая слух, заиграла громче и противнее, занавес разъехался.       На скрипящем полу, выделывая невозможные кульбиты, танцевала марионетка. Золотистые нити тянулись в небеса, во мрак, они дергались и заставляли куклу плясать. Серые взмочаленные волосы были стянуты двумя уродскими голубыми бантами, не менее уродливое платье с передничком и рюшами бесстыдно колыхалось и задиралось, хоть кукла, преодолевая сопротивление нитей, пыталась его примять, но вот ножка, одетая в цветочный башмачок, вновь задиралась и задирала платье. Сгрудившиеся у помоста тени людей глумливо улюлюкали каждый раз, когда юбка сползала вверх.       — Ричард!       Я остановился и разинул рот.       За уродским гримом, жеманными красными нарисованными губками, пошло-розовыми щечками и исполинскими ресницами я узнал лицо сестры. Она разрыдалась, узнав меня, протянула руки, но нити вскинули их вверх и заставили Эйприл пройтись колесом, вызвав новый шквал гнусного воя.       Я рванул к сестре, но тут же получил ощутимый удар под дых.       — Руками не трогать, — хватая ртом воздух, услышал я бестелесный голос.       — Там моя сестра, — хрипел я, пытаясь разогнуться.       — Руками не трогать.       Невидимая сила схватила меня за шиворот, и я кубарем выкатился на аллею.       Отплевываясь от жижи, я поднялся, намереваясь расправиться со всеми мерзавцами за раз, но я снова услышал радостный заливистый смех Хьюго, отвернулся машинально, и в тот момент помост исчез, а тени расползлись и зависли вокруг битых фонарей.       — Х… Хьюго… — стуча зубами, я шагал по парку, злясь и дрожа от страха.       Моя тень тоже дрожала. Ощутимо, как вода колышется в землетрясение. И она была куда чернее, нежели другие, местные, буро-темные. Они провожали меня и мою тень жадным взглядом, я чувствовал его на своём загривке. Но не мог остановиться или даже обратить внимание. Я шагал вперёд, меня несло желание найти кузена и убраться отсюда.       Будто из-под земли на моём пути вырос фиолетовый драный шатер. Некогда расшитый золотом, ныне он был просто старым, просто пыльным, просто фальшиво-роскошным в этом уродском мире. Как золотая клетка, как волшебная песня, как улыбчивый грим. Фальшивое, уродливое, сверкающее.       Я попытался обойти шатер, но он, куда бы я ни шёл, поворачивался следом за мной чёрным провалом входа. Я ни за что не шагнул бы внутрь. Ни за что.       — Ри-и-ичард.       Меня будто пронзило раскалённым железным прутом. Не чувствуя под собой ног, я шагнул в густую тень шатра против воли. Здесь воняло затхлостью и смертью.       Два синих огонька загорелись в темноте. От них расплылся по шатру грязный оранжевый свет, делающий тени куда более страшными и оформленными. Всего две: моя и… её.       Кукольное лицо, испещренное трещинами, стеклянные глаза были выбиты, только в темноте провалов, точно в глазницах, сверкали две синие искорки, да в левом глазу оставались острые белые стеклышки — все, что осталось от хрусталика.       Смоляные кудри падали на плечи и грудь, на тонкие разбитые и испещреные рыжими разводами ржавчины руки. Металлические пальцы тасовали карты, металлические же губы равнодушно улыбались.       Это было жестоко. Уродливая, глумливая насмешка над мамой. Меня била ярость. Я старался не смотреть на то, что они выдавали за мою мать. Я старался не видеть в этой железной изувеченной кукле её.       Взгляд пал на стол, в который, казалось, она была встроена. Зеленое сукно было протерто, белело дырами и темнело каплями. Сбоку был очередной латунный квадратик с прорезью: «Предсказание будущего. Один жетон».       Я смерил взглядом неживое треснутое лицо и дрогнувшими пальцами опустил в прорезь монетку.       И тут в чёрных провалах глазниц распахнулись живые синие глаза.       Я с воплем отшатнулся от голема. Глаза с ужасом следили за мной из-под железной мёртвой маски, пока металлические руки с шелестом тасовали карты.       — Мам?..       В синих глазах стояли слёзы, но они стекали под железные листы равнодушного лица. Я не сводил с неё взгляда, хоть и много бы отдал, лишь бы не видеть. Никогда.       Пальцы с щелчком положили передо мной карту. Голова опустилась, глаза зажмурились. Я ощущал почти всем телом, как скованная жизнь трепещет в этой жестянке, как она колотится, не в силах шевельнуться, не в силах вырваться. Глухой свист сопровождал открытие щели рта и тяжёлый жадный вздох надсадно просипел следом. Я посмотрел на карту. Она была пустой. Лишь рамка самой карты, внутри которой виднелось сукно. Но чем дольше я смотрел в Пустоту, тем больше ощущал, что я не в силах отвести взгляд. Сукно размывалось, внутри прямоугольника разверзалось ничто. Оно притягивало, было чертовски заманчивым, оно было…       Было…       Железные пальцы схватили меня за запястье. От ужаса и неожиданности я завопил и попытался отпрыгнуть, но кукла смотрела прямо на меня с уничтожающей мольбой в глазах.       — Помоги мне, — с трудом просвистела она сквозь приоткрытый рот. — Сынок… сынок, помоги мне! Ричард…       Я выдернул свою руку и, не помня себя от ужаса, выбежал из шатра, запнулся об порог и кубарем выкатился в ярко-рыжую истекавшую слизью аллею. Не дав себе и секунды промедления, я отполз дальше и обернулся, чувствуя, как сердце в груди заходится, как сумасшедшее.       Шатра не было.       Я сидел, как дурак, на липкой земле и смотрел в пространство, откуда я только что сбежал. Из глотки вырвался утробный, исполненный дикого страха вой. Я вцепился в волосы пальцами и заорал, что есть сил.       Это было слишком. Слишком. Слишком!       Я выл, кричал, драл на голове волосы и раскачивался из стороны в сторону, пытаясь изгнать из памяти этот ужасный образ, этот исполненный горя и страдания голос, свою непростительную трусость. Слёзы жгли лицо, вой раздирал горло, а я все сидел и сидел и сидел.       Потому что не мог по-другому. Потому что мне было страшно по-настоящему. Даже не столько за сидящую в клетке Люси, не за пляшущую под сальными взорами Эйприл, не за пропавшего Хьюго, не за маму. Мне было страшно за себя. Я был в ужасе от того, что я мог остаться здесь навеки среди их образов, среди их уродливых, исковерканных двойников.       Я сидел, давясь рыданиями и криком, пока на голову не легла живая маленькая холодная ладонь. Я икнул и вскинул голову. Рядом стоял Хьюго и гладил меня по голове. Видеть мёртвые глаза живого мальчика не лучше, чем живой взгляд механического лица.       Хьюго потянул меня за руку. Все ещё глотая слёзы, пошатываясь, я встал и безвольно пошёл за кузеном на ватных ногах. Меня била дрожь, хотелось лишь снова рухнуть, но страх снова захлебываться слизью заставлял переставлять ноги вновь и вновь.       Хьюго довел меня до палатки с призами. Единственная, которая горела яркими заманчивым огнями и перемигивалась лампочками. Прочие палатки были заброшенными, посеревшими, отданными на растерзание теням, пыли, слизи и времени. Кроме одной, сверкающей и пугающей.       Хью остановился около стойки. Макушка мальчика едва доставала до неё, но кузен все равно показал куда-то вверх. Я повернул голову и увидел среди древних пыльных игрушек, среди разбитых кукол и окровавленных деревянных солдатиков сияющую хрустальную сферу Принцессы.       Моей Принцессы.       Увидев её, я рванул вперёд, через стойку, но пальцы схватили лишь воздух.       — Одна монета, — раздался знакомый голос.       У стены, вальяжно провалившись к ней плечом, стоял Смерть. Ухмыляясь, он насмешливо окинул взглядом меня, истекавшего слизью, морально убитого и отчаявшегося. Красный фрак, расшитый золотом, походил на часть костюма конферансье. Рядом, на стойке, покоился чёрный бархатный цилиндр. Руки в белых перчатках небрежно подбрасывали и ловили серый тяжёлый мяч. Я какое-то время зачарованно следил за его пальцами. Казалось, что мяч сам, влекомый тенями за спиной Смерти, парит в воздухе вверх и вниз и едва касается его руки.       Я перевёл взгляд на Принцессу. Хрупкую, мою, чужую в этом кромешном ужасе. Крохотная искорка меня самого, слабо переливающаяся в подступающих тенях.       Глаз уловил движение. Смерть протягивал мне мяч, широко усмехаясь. Там, дальше в палатке, тени разбежались во все стороны, дав скупому свету озарить три крохотные мишени.       — Всего одна монета, — повторил Смерть.       Я машинально нащупал в кармане последние две монетки. Хьюго дергал меня за рукав, глядя в душу своими мертвыми глазами.       Внутренне содрогаясь, я нехотя протянул Смерти монетку. Мячик в руке возник сам собой.       Три броска, все три мимо. Смерть вздохнул с притворным сожалением и отодвинул сферу с Принцессой в тени.       — Стой, нет! — крикнул я в отчаянии и снова бросился через стойку. Густая тень вцепилась в ноги и оттащила меня назад.       — У тебя есть последняя монетка, Ричард, — вкрадчиво сказал Смерть, подавшись ко мне. — Тебе решать, на кого её потратить.       Тени подползли ближе, поглотив все прочие палатки. Я был уверен, что ещё чуть, и они поглотят их так же, как и маму, Люси и Эйприл. Пальцы до боли сжали последний кругляшок. Мне решать… на кого. Мог ли я вызволить остальных? Выломать прутья клетки, оборвать нити, разбить железный кокон? Что я мог?       Принцесса, казалось, все ещё таилась в тенях, недостижимая для меня. У меня внутри все скручивало. Я не хотел снова видеть Эйприл. Не хотел видеть железную куклу матери или золотую клетку Люси. Даже не смотрел на Хьюго, который замер рядом со мной недвижимой статуей.       Я хотел уйти.       Я вытянул монетку. Смерть протянул мне ладонь. Какое-то время я смотрел на белую перчатку, взглянул в алчные зелёные глаза…       И выбросил монетку в тень.       С тихим звоном она растворилась в них.       И тут они ожили, затопили все пространство вокруг меня.       Липкий озноб страха сменился ледяной яростью, ясной и ослепительной. Я всем телом ощущал все, что было в тенях, каждый дюйм, каждый предмет. Я чувствовал, как крошатся мишени под их натиском, подчиняясь моей воле.       Они приняли плату. И теперь они подчинялись мне.       Сухой тихий стук привёл меня в чувство. Смерть поставил на стойку рядом со мной Принцессу. Не говоря ни слова, я схватил сферу и побежал прочь из парка, сопровождаемый каскадом теней.