***
Вся ее жизнь и все в ее жизни приводит ее к одной единственной секунде, секунде, когда она обретет что-то бесконечно важное. Джейн не знает – что это за секунда, когда она настанет – настанет ли? Но знает точно – она сразу же поймет. Будучи еще совсем маленькой девочкой – с короткой косичкой, перекинутой через плечо, вечно растрепанной и несобранной, неугомонной, непоседливой, любопытной до неприятностей, любознательной до недосыпа, потому что звезды, эти невероятные, таинственные звезды горят и сгорают исключительно по ночам – Джейн начинает свое долгое ожидание. Ее ожидание выглядит трепетным и робким, едва пробудившимся, едва очнувшимся ото сна сомнений и замешательств, и заключается в грезах о далеких неизведанных мирах, сбереженных в древних, дряхлых сказаниях, выдуманных и ненастоящих, как ее убеждали, как ей твердили без умолку - все, кому лень и не лень; о запутанных дорогах, что ей только предстояло открыть и постичь, что должны были привести ее в приветливую, дружелюбную неизвестность. О целях, пока еще смутных, не сформировавшихся до конца, но уже порой будоражащих ее воображение, тревожащих и беспокоящих его. Джейн, не оборачиваясь, не оглядываясь по сторонам, пусть порой и хотелось до невозможности, шла к этой заветной, маячившей где-то совсем неподалеку секунде – только руку протяни и возьми; но с годами все менялось, она менялась, взрослела, степенность заняла место спешности – преображалось и ее ожидание, внезапно обретя окончательную форму и имя. Оно совмещало в себе все старые надежды, те самые, в которые никто, кроме нее, не смел и не желал верить, и получило новые; ее ожидание отливало благородной отвагой, и стальной смелостью, и надежностью. Ее ожидание звали Тор, и Джейн оказалось невероятно легко представить, что именно его она представляла всю свою жизнь и всю свою жизнь ждала. Она ошибается – осознание то приносит ей разочарование и, неожиданно, облегчение, и секунда выскальзывает из ее рук, так и не найденная, и Джейн пытается убедить себя в ненадобности той самой заветной секунды. Уставшая, она перестает ждать. Уставшая, она прислоняется раскаленным лбом к прохладному стеклу машины; они – она, Эрик за рулем – едут сквозь ночь по шоссе, оставляя позади тяжелую неделю доказательств и вычислений, и она действительно устала, безмерно и безвозвратно, потому что даже теперь, даже спустя годы после того, как она окончательно распрощалась с той девочкой из Нью-Мексико, той, у которой могли отобрать оборудование и саму жизнь, той, что была наивна и безвестна, она по-прежнему порой сталкивается с недоверием в научном сообществе, так неохотно принявшем абсолютно новый взгляд на устройство мироздания. Эрик молчит практически всю дорогу, лишь изредка озвучивая удачные мысли о прошедшей конференции, впрочем, не ожидая ее ответа – она практически засыпает, убаюканная летним зноем и его звуками, его ароматами и его яркостью, но что-то выдергивает ее, громкое, невероятно громкое, и Джейн кажется (но только кажется, потому что это невозможно), будто она слышит тиканье часов. Эрик что-то кричит ей, но она и так все видит – там, за стеклом, темно-алый луч, идущий от неба, вросший в землю, оросивший ее светом, словно кровью. Они останавливают машину, и она бежит к этому темно-алому лучу, несмотря на все окрики Эрика, несмотря на все его волнение о ней, потому что все это уже было – с ней или с ними, а секунды, когда-то затихнувшие казалось навек, звучат слишком громко в ее голове своим неумолимым приближением, и, возможно, но только возможно, одна из них – та самая. Джейн думает, что снова ошибается, когда видит его – она, на самом деле, не имела ни малейшего представления, что ожидала увидеть, но точно не его, и она стоит над ним, не смеющая даже дышать, пока молчаливое замешательство Эрика не прерывается его же ругательствами. Мы совершенно точно не заберем его с собой, говорит он, уже набирая чьи-то номера – но здесь не ловит; здесь – это посреди шоссе, и Джейн уже тянется к нему, бессознательному и, наверное, ненастоящему, потому что настоящий он мертв. Потому что настоящего его так долго оплакивал Тор, и слезы его были теплыми и солеными. Джейн, он чуть не убил меня, произносит Эрик, уже догадываясь – раньше ее самой о ее намерениях, и взгляд его сухой, настойчивый, растерянный и, самую малость, боязливый. Но Джейн смотрит на него, очевидно прося, потому что, каким бы он ни был, кем бы он ни был в действительности, но он по-прежнему оставался братом Тора, и они никак – совершенно и абсолютно никак не могут оставить его здесь. А еще, вспоминает она, он спас ее жизнь. Поэтому они возвращаются уже втроем, и Джейн с усмешкой – впрочем, довольно горькой – размышляет над тем, сколько богов ей еще предстоит подобрать. Эрик молчит всю дорогу – Локи не приходит в себя. Ей кажется, что секунда наступает – так громко она звучит в ее голове, растекается теплом и кровью по венам, расступается утром и солнечным светом, когда он, едва дышащий, едва живущий, не приходящий в себя всю ночь, наконец открывает глаза. Его глаза синие, бескрайне синие, и он смотрит на нее практически не моргая и будто бы не веря, и Джейн (с усилием, неохотно) отмахивается от той секунды, отныне и навсегда не верящая в ее существование. Первое, что он произносит – это ты, это и правда ты, и в его голосе столько глубины, что ей вдруг хочется рассмеяться – так странно это звучит. Конечно же это она, и она, ветреная и беззаботная во всем, что истинно важно, старается не думать о том, что что-то в его взгляде заставляет внутри все оборваться. Затем он говорит – мне жаль, и она больше не уверена, что это он, действительно и правда он, потому что тот он, кого она повстречала годы назад в Асгарде, никогда бы не произнес подобного, потому что никогда бы подобное не почувствовал. Она не представляет, о чем он мог бы сожалеть, а потом его рука прикасается к ее руке. Его рука прикасается к ее руке, и она совсем не дрожит, эта его покрытая узким узором царапин рука, но она такая холодная, что это заставляет дрожать Джейн. Он пристально разглядывает ее запястье (левое), но там ничего нет (и не может быть), и ей не по себе. Биение приближающегося времени больше не оставляет ее. Она спорит с Эриком, тише, как можно тише, пока он снова забывается болезненным сном за стеной, в ее спальне, на ее кровати. Она хочет напомнить Эрику, что это ее квартира и ее жизнь, но он и так выглядит слишком и чересчур постаревшим в последние дни, и она сдерживается. Она караулит его сон, не имея ни малейшего понятия, чем занять себя. Телевизор работает негромко, с помехами, радио не работает вовсе, и Джейн думает, что произошло, знает ли Тор об этом (чем бы это ни было), и как плох он может быть на самом деле, но через мгновение – она ощущает его слишком отчетливо, и это в который (очередной) раз сбивает ее с толку – она видит его, опирающегося спиной о косяк двери в ее спальню, пристально наблюдающего за ней. Она дает ему стакан воды – у него очевидно обезвоживание, и от всего другого он отказывается – и не может оторвать взгляда от его пальцев – они в мелких ранках и разводах. Когда он рассказывает ей – об Асгарде, о Таносе, обо всем, о чем бы только мог рассказать, время – ненадолго – замирает, и он настолько – и очевидно – сломлен, что она забывает о собственных слезах и не замечает, что что-то в его рассказе упущено. Эрик, поклявшийся никуда не уходить, пока он здесь, спит крепко и беспробудно – уже снова ночь, сутки, как они нашли его. Ей кажется – но только кажется – будто время, нечаянно ненадолго остановившееся, начинает идти своим чередом, приближается к ней неумолимо, когда она слышит по негромко транслирующему телевизору про неожиданное исчезновение Тони Старка. Джейн пытается подойти ближе, сделать звук громче, пока что-то, поднимающееся в ней, не успело ее затопить, и она уверена – это что-то отражается в ее мыслях или словах, потому что Локи загораживает ее обзор – собой, и выключает телевизор. Она не успевает спросить (она всегда не успевает, даже со своей жизнью), но он уже говорит ей, просит ее – и его голос тих и напряжен – собрать все самое необходимое, потому что нужно уходить. Она спрашивает его о том, что это, но он лишь отмахивается, и его небрежное объясню позже обжигает пощечиной. Конечно же, она никуда не собирается уходить. Только не без объяснений, не без Эрика, не без Дарси, как бы темна ни была синева в его глазах, как бы она ни отливала безысходностью. В ее собственном взгляде отблески стали и острая решимость, и когда он протягивает к ней руку, чтобы прикоснуться и возможно прикосновением тем убедить ее – в чем-то важном, необходимом, она отшатывается от него, словно от морока или чумы. Она старается не видеть за его ожесточенностью тревогу – но видит, и это отвлекает ее, отвлекает от его внезапного в своей осторожности все же свершившегося прикосновения. Позволь мне, говорит он, и она не понимает, о чем он, но он неожиданно насторожен и практически растерян, пока его пальцы очерчивают ее подбородок, и они теплые, слишком теплые для того, кто сеет смерть и холод. И вдруг для Джейн дело становится не в том, что он делает, и не в том, зачем он это делает, потому что нет разумных причин ни для первого, ни для второго. Дело в том, как он это делает. Осторожно, аккуратно, словно бы она величайшее из всех мирских сокровищ, словно бы она его несбывшаяся мечта, он обнимает ее, обвивает ее своим теплом, и это тепло – что родник для умирающего от жажды, что обещание или надежда. Это тепло заставляет ее забыть обо всем – и забыться, потому что оно вымывает из нее прошлое ледяной водой (Тор, магия, недостигнутые цели и испорченные стремления), потому что оно звенит в ее голове чуть хриплым и чуть недоверчивым – это и правда ты. Она не понимает его, этой его странной жажды до нее, но – ей для этого нужно лишь мгновение – она принимает ее, словно это самое естественное, что она может сделать. Он целует ее – размеренно, легко, словно боясь что-то пробудить – в себе, или в ней, или в них обоих, и она позволяет ему, словно это самое естественное, что она может сделать. Быть с ним. Это самое естественное – снимать с него вещи (футболка Эрика, что он любезно ему одолжил, сам об этом не зная, джинсы – мешковатые не по размеру; его собственная одежда была безнадежно испорчена), и когда его губы на ее ключице, и его дыхание на ее ключице, а его руки оставляют ожоги на ее спине, она старается подавить что-то громкое и совсем уж неожиданное, просьбой или стоном срывающееся с ее губ, потому что Эрик спит за стеной, и он может услышать их, и это – его и ее вместе – объяснить ему она не сумеет – она бы не смогла сделать это даже самой себе. Секунда, та самая обещанная ей с самого ее рождения судьбой или звездами, та самая, веру в которую она потеряла где-то между собственными сожалениями и просроченными надеждами, оглушает ее внезапно и оглушает ее собственным именем, произнесенным его голосом. Его кожа под ее пальцами твердая, словно железо, что она видела в его броне, и Джейн, неуверенная и осторожная, обнимает его в ответ, неуверенно и осторожно, но искренне. На шее Локи – страшные кровоподтеки, страшные и темные, и она чувствует его боль, и она бы хотела забрать ее – эту его боль, но он не позволяет; он отводит ее руки от своего лица, он прикасается к ним губами сухими, обветренными и горячими, но не целует – словно бы одного прикосновения – для него – достаточно. Не смотри, говорит он, и его голос что эхо в высоких заснеженных горах, далекий и невозможный, но она слышит этот голос, и она слушает его, и она делает, что бы он ни попросил или потребовал. Она узнает этот голос, потому что порой он снился ей, и он обещал ей миры и ответы взамен на ее ожидание. И когда все заканчивается, когда Локи по-прежнему не выпускает ее из своих рук, она меняет это ее бесконечное ожидание на обещанные им ответы. – Ты знаешь, что это было? В репортаже. Его дыхание разбивается о ее висок горячей волной, и он обещает ей – завтра, все завтра, и, немного (но не до конца) успокоенная, умиротворенная, забывшая, кем он является на самом деле, она засыпает, словно проваливается в пустоту. Из той бескрайней, бездонной пустоты он зовет ее настойчиво, требовательно, и она окликается на его зов, и она открывает глаза – уже, наверное, раннее утро, потому что свет яркий и ослепительный, но – отчего-то, красный. Она осматривает себя, с удивлением обнаруживая на себе одежду, ту самую, что Локи снимал с нее вчера, и оглядывается вокруг – но комната ей незнакомая, чужая, и везде и повсюду дерево вместо бетона и стекла. Локи смотрит на нее размеренно и отстраненно, но все, что она видит в нем – это сделанный им выбор. Я не могу спасти всех, говорит он, и в его голосе нет сожалений, ни одного. Но я могу попытаться спасти тебя. – Что происходит? – спрашивает она, поднимаясь на ноги и на ослабевших ногах подходя к окну, пыльному и тусклому, смотря в это небольшое окно – за этим окном красная пустыня, и зной, и небольшие дома, сливающиеся с горизонтом и уходящие за него, и больше – ничего. И Джейн знает – она больше не дома, не на Земле. Верни меня, требует она, потому что все, о чем она может думать – это Эрик и Дарси, оставленные где-то позади. Верни меня домой, но он, преследующий что-то свое, утраченное, лишь качает головой, и в нем нет ничего, кроме безрассудной напряженности и – немного – надежды, затопленной тоской. Джейн не слышит ни звука, ни дыхания ветра, ни биения времени, и ей страшно, как никогда прежде, как никогда уже наверное не будет, когда он рассказывает ей о планете. Схожая с Мидгардом атмосфера. Население – чуть больше десяти тысяч, маленькая, но достаточная, чтобы затеряться. Он идет в ваш мир, Джейн, произносит он скомкано, но не оправдываясь, почти нет, и она вспоминает – безумный титан, несущий с собой одну лишь войну. И когда он придет, тебя там не будет. – Я пообещал тебе, что найду тебя, – выдыхает он, и он столь близко к ней, что она чувствует, как его присутствие окружает ее, – но так вышло, что ты нашла меня сама. Его руки теплые, нестерпимо теплые на ее лице, и она ощущает, как мажет его поцелуй по ее скуле, пока она стоит на месте, не смея сдвинуться ни на дюйм, пока она пытается понять, о чем он, потому что она не помнит ни одного его обещания, отданного ей. Когда все закончится, я вернусь за тобой. В его словах пепел, и она не верит его словам, и она цепляется за его руку – и она видит, чувствует в нем секундное замешательство, и она думает, что ей этого будет достаточно, ведь ей самой было достаточно – одной секунды. Но внезапно она больше не чувствует его запястье под своими пальцами, и ее секунда обрывается, забытая и бесполезная, и Джейн не слышит больше ничего. В кромешной тишине она находит в себе силы взглянуть на свою руку, но там нет ничего – ничего, кроме пыли, а затем посмотреть Локи в лицо – через осколки его лица сочится ярость, отчаяние и ужас. Джейн не может отвести взгляда от его лица – она уже знает, оно станет последним, что она увидит, и последнее, что она произносит – мне тоже очень жаль. Она успевает понадеяться, что это – совсем немного – звучит как признание, и, наверное, так оно и есть. (По крайней мере, его боль кажется настоящей).***
Вернуться в Асгард – что сделать глоток свежего воздуха, что испить прохладной воды из родника в самый жаркий из дней. Он наслаждается Асгардом, словно сбывшейся мечтой или достигнутой целью – спустя годы. Асгард встречает его холодом и замерзшим дождем, и это так не похоже на тот мир, что он оставлял позади девятнадцать или двадцать лет назад, что это заставляет его почувствовать удивление и моросящую, словно этот неожиданный и непреднамеренный дождь, тревогу. Тревога та влагой прилипает к подолу его плаща – ветер холодный и обжигающий в том холоде, и он становится все сильнее, кусается все настойчивее, и Локи решает переждать непогоду в одном из трактиров по дороге. Способный переживать любые холода, рожденный в самом ледяном из девяти миров, он не испытывает к ним ни малейшей привязанности или хотя бы расположения. В трактире пыльно и душно, пусть и народу немного – духота та вызвана скорее замкнутостью пространства, но зато – тепло, и этого достаточно. Он плотнее закутывается в плащ, но снимает перчатки – в них пока нет необходимости, и просит что-нибудь согревающего. Асгардец за стойкой молод, и болтлив, и излишне прост – его голос переплетается с голосом своего собеседника и звучит для Локи отдаленным незначительным шумом. Он прикрывает глаза, и он размышляет. Столько планет позади, и столько несделанного все еще ожидает его; он пытается привести в порядок все, что видел, все, что узнал и что отныне хранится в его сознании. Ненастья окружают не только Асгард, но и многие, многие другие миры, те, что за пределами священного Иггдрасиль, те, за которыми не следит Один Всеотец и которым не обещает покой и безопасность. Локи вернулся в Асгард не из-за желания возвращаться (он пытается поверить в это), но из-за необходимости. Что-то надвигается на светлейший из миров, и он должен быть там, где его дом, с теми, кто был его домом. Он пытается не думать об этом больше, дольше – это не принесет ему ничего, кроме горечи и бессмысленного желания все переделать, перестроить – под себя. Мысли об этом (темные влажные волосы, темные испуганные глаза, ее рука, протянутая к нему в беззащитном и просящем жесте) не принесут ничего, кроме сожалений. Что-то заставляет вернуться его в реальность, и в первое мгновение он не понимает – что именно, и осматривается вокруг – вокруг него по-прежнему пыль и тепло. Он слышит свое имя (то, что заставило его очнуться, прийти в себя), и он озирается по привычке и по привычке сильнее натягивает капюшон – он решил не использовать иллюзию, очередную иллюзию, что стерла бы прежние черты его лица, сгладила бы их, подарила бы новые – прошло довольно много времени, и он слишком далеко от столицы, чтобы его могли узнать. Его и не узнают – его имя было извлечено на поверхность небрежно и неосмотрительно в чужом разговоре, по воле случая – но не более. Молодой асгардец с веснушчатым лицом смеется по-юному задорно и раздражающе, и говорит – говорит о дворце, о скорой коронации Тора (это настораживает и удивляет Локи), и о его, Локи, возвращении. На мгновение он обездвижен последним, он не верит, и неверие то заставляет его переспросить. Оно заставляет его голос звучать остро, мучительно остро, когда он произносит собственное имя, столь неправильно и неказисто ложащееся на собственный язык. – Он вернулся? Асгардец отвлекается и смотрит на него, объятого презрением и непониманием, настороженно и с опаской – все, кто не знают его, и тем более те, кто знают его, смотрят на него так. – Где же ты был, приятель? – врожденная неосмотрительность или же глупость заставляет его обращаться почти развязно. – Уже не одна неделя прошла, а ты все в неведении. Новость-то не абы какая. Локи не обращает внимания на его неучтивость – Локи не обращает внимания ни на что, кроме его невозможных слов. Он не мог вернуться, потому что он - это я, и я был далеко, слишком далеко, и не с теми, с кем должен был быть, думает он бессвязно, взволнованно. Он не мог вернуться, говорит он скорее для себя, но говорит вслух, и асгардец слышит его, и смотрит на него практически с сочувствием. – Да как не мог-то? – спрашивает он с очередным смешком. – Вернулся, целый и невредимый. Все признали. И царь с царицей, и брат его. Локи вскидывает голову – та болит прошлым и, самую малость, будущим. – А что же жена брата? – и голос его ледяной и острый. Асгардец не обращает внимания, лишь продолжает, как ни в чем ни бывало: – Мидгардка-то? И она, конечно же. Как же иначе? Локи выдыхает хрипло и рвано – он не может безосновательно верить слухам, но второй асгардец кивает в подтверждение первому, да и сам он знает наверняка – дыма без огня не бывает. Но если кто-то все же был, действительно был, самозванец – как Фригга могла не признать? Как могла не признать она? Он качает головой, стряхивая с себя морок домыслов, и поднимается на ноги – так ничего и не сказав. На улице по-прежнему бушуют ветра, но теперь ему нет до них дела, нет дела и до их злобного шепота. В последнее время небо было слишком темным, что-то происходило, что-то, связанное с теми слухами, что он собирал годы – о шести артефактах, способных вершить чужие судьбы. (Перед его взглядом привычно предстает размытый образ, хрупкий и кареглазый, ожидающий – наверное, его). Он возвращается домой.