***
Уже сдалась? Она даже не обернулась на звук его голоса – она и так знала, что увидит. Несгибаемое насмешливое упрямство, извечную жесткость, сбереженную в уголках губ, напряженность плеч и сияние зелени, однако – она была уверена в этом, – ее раздраженность он и так мог почувствовать за версту – ему не обязательно было для этого вглядываться в ее лицо. Впрочем, это не мешало ему приближаться к ней, заговаривать с ней – снова и снова. Чаще всего это были просто насмешки. Полууколы, полуиздевки, ради которых он был готов подходить к ней при свете дня под взглядами асов и асинь, под взглядом Тора. Он был вежлив и учтив, приветствовал сначала брата, затем ее с улыбкой легкой, дарующей зиму посреди лета и лед посреди жары. Он говорил с Тором и говорил о ней при ней же. Впервые царицей бессмертных станет смертная, его слова были насквозь пропитаны лживым дружелюбием, но Тор этого (очевидного) не видел, не чувствовал, не замечал – любовь к брату, усиленная чувством потери и вынужденным расставанием, недавно пережитым им, затмевала ему взор. Она же видела все, каким оно было на самом деле, и не верила – ему. Реже это было въедливое и циничное, ничем не прикрытое (любезностью, равнодушием) презрение. Оно было тщательно вылеплено из злости (на всех, на себя, на нее) и обиды – им самим и для нее одной. За Локи больше не следили стражники, он был волен передвигаться по дворцу и преддворцовому саду, но никогда не покидать его пределов. Он и не покидал. Он находил ее, одинокую, всегда одинокую, потому что Тор всегда был где-то далеко и не с ней, среди солнцепека и листвы, и ей казалось, будто он делает это от унылого безделья. Все миры давно знают о существовании иных миров, но вы же, мидгардцы, остаетесь самыми непросвещенными. Ваша раса столь глупа, что уничтожает сама себя войнами. Вы настолько недальновидны, что ставите бумажки превыше всего, превыше самой жизни. Когда они оказывались один на один, ей было проще – она могла не притворяться перед Тором, будто находит его брата удовлетворительным. Она могла спорить с ним, и она спорила с ним – поначалу, затем перестала, и оказалось, что едва ли существовало во всех девяти мирах хоть что-то, что могло разозлить его сильнее, чем ее равнодушие. Тогда он становился совершенно несносным, а его слова – невыносимыми. Она никогда ни о чем не рассказывала Тору. Сначала не желая его расстраивать – он искренне хотел верить Локи, и она понимала и принимала, насколько это было важно для него, эта вымученная, стеклянно-хрупкая вера в брата, после – находя (во всей ситуации в целом и в самом Локи в частности) некое темное удовлетворение. Он не мог навредить ей (по крайней мере не напрямую), и она точно знала, что если бы и мог – не сделал бы этого. Лишь потом, спустя годы, она осознала – он уже чувствовал это, одинаковое течение их мыслей, схожесть их характеров и умов. Они, разделенные мирами, представляли собой идеально сходящийся пазл, и если Джейн воспринимала это несерьезно, ветрено относясь к легкости их сосуществования бок о бок, то он же был насторожен и растерян. Иногда та растерянность проявлялась в понимании. Она видела то понимание, когда он уходил, молчаливый и (едва ли не) покорный, когда она была не готова противостоять ему. Она чувствовала то понимание, когда, окруженная асами и асиньями, не знала, как вести себя, куда девать свои руки, свой взгляд и саму себя, и он неожиданно оказывался рядом, и его присутствие странно успокаивало и направляло ее. Того понимания она страшилась и желала больше всего. – Я ожидал от тебя большего. Но сколько бы они не говорили (или молчали), он никогда – ни словом, ни жестом, – не упоминал ее подступающее ночным кошмаром испытание. Никогда, до того момента. Она действительно сдалась и теперь просто ожидала того дня, которому будет суждено стать ее последним днем в Асгарде, тем самым навсегда закрыв для нее двери в нечто большое, то, чем она могла бы стать, будь она немного умнее, или храбрее, или настойчивее. И все же (все же!) слышать разочарование в его голосе было куда обиднее, чем она была готова признать (чем она ожидала). – Что тебе нужно? Она хотела бы казаться спокойной, а не усталой. Бесстрастной, а не смирившейся. Ее желания было недостаточно. – Мне? – его притворное удивление отразилось очередным острым краем насмешки в его голосе. – Мне казалось, будто бы это тебе что-то нужно. Когда она все же обернулась на него, она не могла не заметить, как причудливо ложились на него тени ветвей. Он стоял позади скамьи, на которой она сидела, и руками опирался на деревянную спинку – его пальцы были длинными и бледными, и она вдруг подумала, что их может переломить любое неосторожное дыхание (например, ее). Его губы были растянуты в ироничной усмешке, но она, как бы не старалась, так и не затронула его глаз. Локи немного склонил голову набок, как делал это довольно часто, разговаривая с ней, и добавил: – Знаешь, Фостер, иногда достаточно просто попросить. Она подумала, что так уставиться на него – не самая лучшая из ее идей, но ничего не могла с собой поделать. Она пыталась отыскать в нем что-то прежнее, уже ей знакомое, что-то, за что она могла бы уцепиться и убедить себя, что это одна из его причуд, и не воспринимать ее всерьез (как и все остальные) – и не находила. Он вздохнул в притворном расстройстве – очевидно, ее непониманием; обошел скамью – его движения были выверенными, но резкими, как и все в нем в ту минуту, и сел подле нее. – Ну же, Фостер, говорят, это не так-то сложно. Впрочем, я не большой специалист по подобным вопросам, сам я никогда никого ни о чем не просил. Но, думаю, мне бы понравилось, если бы это сделала ты. Она не сомневалась в последнем, однако все же ставила под сомнение его первое утверждение. Она сказала, сама не уверенная, зачем делает это, чувствуя себя неуютно, неловко, и ее просьба отразила ту неловкую неуютность, прозвучав как-то где-то между вопросом и утверждением: – Пожалуйста? Он слегка поджал губы, и замешательство заставило его лицо потерять все прежние (предвкушение, ожидание) краски. – Знаешь, я думаю, просьбы все же должны звучать несколько по-иному, – он задумался, задумчивость та была скорее показной, нежели естественной, и длилась недолго. – Впрочем, не все еще потеряно. Он чуть склонился к ней, и она впервые почувствовала, насколько же он был больше ее. Она всегда знала, он выше ее на голову, он сильнее ее, но только теперь, когда он был так близко к ней, а зелень в его взгляде утратила все озорство, окончательно и бесповоротно обратившись в стекло, она осознала, насколько он действительно был опасен. – Ты начала не с того, Джейн. Она думала – ей показалось, но он был абсолютно серьезен, и он действительно произнес ее имя так, будто оно было важно. Он произнес его впервые, и оно прозвучало слишком правильно, и это обескуражило ее, опустошило, а затем – разозлило (она не знала истоки той злости, но чувствовала, как та разрушает ее своей важностью). Она едва ли узнала свой голос – столь незнакомым, низким, почти шипящим, а оттого слишком похожим на его собственный он показался ей: – Так просвети меня. – И что же я получу взамен? Это было так похоже на него – выторговать у нее ее же отчаяние. – Что ты хочешь? Он чуть откинул голову назад, лениво осматривая ее из под полуприкрытых век – солнце по-прежнему не щадило никого – и даже уже не стараясь делать вид, будто бы действительно раздумывает. – Я хочу, – он чуть отодвинулся от нее, словно бы возвращая ей ее же личное пространство, – чтобы ты рассказала мне о себе. Она усмехнулась (усмешка та была вынужденной, выдавленной) – не веря, что он на самом деле подразумевал именно то, о чем говорил. Она ждала, что он скажет дальше – но он молчал. – Обо мне? Она выразительно посмотрела на него, выделяя последнее слово. Она не могла нащупать двойное дно, как бы ни пыталась. Его голос звучал тихо и досадливо: – Я думал, что именно так и сказал. – И что же ты хочешь знать обо мне? Он не отвечал – секунду, другую, а затем улыбнулся, и Джейн вдруг все стало ясным и очевидным, потому что лежало на самой поверхности – он знал, что она нуждается в помощи, и он действительно мог помочь ей. Он был магом, он ведал намного больше Тора и ее самой, но взамен он хотел проникнуть в ее душу, чтобы потом (она вздрогнула при этой мысли) у него при наличии необходимости была возможность вывернуть ее наизнанку. – То, о чем не знает даже Тор.***
Так значит, ты бессмертна. Сейчас она чувствует необходимость скорее в отдыхе, чем в беседе – с ним. Они разобрали две трети от того, что он отложил, и не нашли ничего. Она лениво перелистывает страницы, не видя и не понимая уже ничего, он же сидит как и много раз прежде прямо перед ней, откинувшись на спинку стула и раздраженно оглядывая то, что оказалось бесполезным и бессмысленным. За окном безвозвратно вечереет, и она вспоминает об ужине с Тором, который – никак – нельзя пропускать. Она могла бы пересчитать по пальцам дни, которые они проводили вместе, как и утра, однако вечера они оставляли всегда друг для друга, словно принося извинения за повторяющуюся с завидным постоянством кратковременную разлуку, о которой, на самом деле, никто по-настоящему не жалел. А Тор по-прежнему не царь. Она отложила книгу, словно бы признавая свое поражение – как бы они не желали, одного дня было недостаточно, чтобы решить одну из многочисленных, но сейчас крайне необходимых загадок Вселенной. – Нет, – сказала она, уже зная, что это порадует его, ведь для того Локи, что она знала, не было больших радостей, чем поражения брата. – Он решил, что пока не готов. На ее удивление она не видит в нем ликования, но задумчивость. Он словно бы нащупывает один из ответов в ее словах, ответов, что он и так уже знает. Она гадает, принадлежит ли Тору трон в измерении этого Локи. Локи, легко читая ее (как и всегда), отвечает на ее невысказанный вопрос – темно и тихо. – Он стал царем. И в его голосе нет ничего, кроме горечи, и она чувствует – в той горечи нет и капли ревности или зависти, лишь угрюмая печаль. Что произошло, думает она. Что могло произойти? Она пытается разобраться, но все тщетно, словно бы перед ней уравнение с большим количеством переменных. Ей не хватает – не хватает подсказок, намеков (всего). Ей не хватает (снова, в который раз, пусть она по-прежнему не всегда готова признать это) его присутствия, его помощи. Она решает, что иногда знание – это бремя, а не умиротворение. Она решает, что не хочет больше знать. – Так значит, ты получила яблоко Идунн, – он бесшумно отодвигает стул и встает из-за стола; в свете угасающей звезды его силуэт кажется слишком тревожным. – И каково это, стать бессмертной? Стать тем, кем не должна была быть. Она все еще помнит, как это – она заперлась в их с Тором покоях, спряталась от света дня. Было свежо – свежестью тянуло через приоткрытое окно, и пахло землей после дождя – тогда дожди были не мукой, но благодатью. Яблоко было тяжелым в ее руках, переливалось загадочно и нетерпеливо, и она долго не решалась. Она долго сидела перед зеркалом – ее отражение, тусклое и тоскливое, тревожно вглядывалось в нее в ответ; то отражение догадывалось о чем-то, о чем пока не догадывалась даже она сама. Она все еще помнит, как это было, пусть и пытается больше никогда не вспоминать. Одиноко. Она хотела – она еще сама не знала об этом, но все же – она хотела, чтобы он был рядом. Она еще не знала, что, на самом деле, рядом он больше не будет никогда. Локи стоит к ней полубоком, и ему не нужно смотреть на нее, чтобы знать, о чем она думает. – И что же Один дал тебе в испытание? Она замирает, не догадываясь, что он может знать и об этом. А затем опустошенно усмехается – откуда бы он ни прибыл, кем бы он был и не был, он всегда знал о ней едва ли не больше, чем она сама о себе. – Все самое худшее, через что я только могла бы пройти. Она еще чувствует порой – густой алый туман, оседающий в мыслях и легких, туман, обернувшийся в ее главный страх. Только вот она не справилась бы – без него. Джейн задумчиво потирает запястье, как она порой делает это, не зная, куда девать собственную растерянность; там, на бледной коже, все еще выцветают старые руны, выжженные умелой рукой – те самые, что когда-то помогли ей. Потерянная в собственных воспоминаниях и не способная найти выход из их лабиринта, она не замечает, что Локи уже развернулся к ней, и смотрит на нее – на ее руку, – и во взгляде его нет ничего, кроме зарождающегося огня. – Что ты пообещала мне? Его голос – ломкий, сыпучий – отводит ее в самый конец того лабиринта, но она все еще не решила, где безопаснее – в его настойчивом удушающем кольце или же на долгожданной свободе. – Пообещала тебе? Он выглядит бледнее, чем обычно, чем это возможно, и это пугает ее. – Ты бы не справилась сама, – продолжает он, перемещаясь к ней и даже не осознавая этого, и тот огонь в его глазах она могла бы принять за настоящий, не будь он столь беззастенчиво синим. – Я помогал тебе. Так что же ты пообещала мне? Себя, думает она, и что-то поднимается в ней, неотвратимое, словно клятва, страшное и тоскливое. Сначала все то, что не принадлежало Тору (то, о чем не знает Тор), а затем, уже в годы его отсутствия, осознающая, так медленно осознающая его истинное положение в системе координат ее жизни и приоритетов, и все остальное – все без остатка. – Ничего, – выдыхает она, и это уже во второй раз – второй раз, когда она лжет ему. Второй раз, когда он ей не верит.