Гость

Резюме: Как вы догадались?

— Вы спали с Даной? — спрашивает терапевт. — Должна признать, я удивлена. — А как я удивлен, док! — говорит он, и чувствует себя, словно в добрые старые времена. Не то чтобы к нему вернулось прежнее равновесие, но, по крайней мере, он отошел на безопасное расстояние от маячившей впереди пропасти. — Вы послали ей цветы, — замечает врач. — Почему? — Был День матери. Она мать моего ребенка. — Это единственная причина? — Перо вновь заскрипело по бумаге. Он потер переносицу. — Нет. Просто я хотел показать ей, что все помню. Для нее это непростой день. — Гм… — произносит терапевт. — Если бы я хотел вызвать ее на разговор, то послал бы ей что-нибудь в день его рождения. — В день рождения вашего сына? — Да, — произносит он устало. — Уильяма. Где бы он ни был, ему уже 15. — Сколько времени вы и Дана провели с ним? Он вздыхает. — Ему почти исполнилось 11 месяцев, когда Дана отдала его на усыновление. А я прожил с ним около недели, прежде чем вынужден был податься в бега. — Вынуждены были податься в бега? — мягко переспрашивает врач. — Я просто уехал, — произносит он несколько грубовато, но ведь это его доктор. Если бы она не знала, сколь отвратительно и безжалостно он может вести себя с самим собой, то не работала бы психологом. — Я считал, что должен уйти. Думал, что найду ответы на свои вопросы. — И нашли то, что искали? — Конечно, нет, — говорит он, чувствуя себя до полусмерти уставшим от всей этой истории. Таблетки, конечно, помогают, как и терапия, но собственную жизнь не переписать заново. Он не сможет исправить былые ошибки и эту в том числе. — Единственная истина, которую я узнал, — что мне не следовало уходить. — Что вы искали? — Что-нибудь, что поможет защитить их. — Он сам поражается ярости, звучащей в его голосе. — Хоть что-нибудь. — Вы не могли сделать этого в Вашингтоне? — Тогда не думал, что могу. Полагал, что без меня они будут в безопасности. Считал, что истинной целью людей, которые искали нашего сына, был я. Фокс Малдер, профессиональный мученик. — Горечь все явственнее проступает в его словах. — Думаете, она винила вас в том, что вы ушли? — Нет. Да. Она просто поступила так, как считала правильным. — Но вы никогда не обсуждали друг с другом свои чувства касательно усыновления вашего ребенка, — уточняет терапевт. Он саркастически смеется. — Как вы догадались? Врач молчит, но ее ручка продолжает выводить в блокноте плавные линии. Это слова, которые они неспособны были произнести. Это вещи, которые они видели и делали, но так и не набрались смелости обсудить. Неудивительно, что в критический момент за них говорили лишь их тела. Руки выражали то, что не могли произнести уста. Языки вычерчивали мысли на коже. Сила желания заменяла интонацию, темп — экспрессию. Так они достигали своего рода понимания, хотя передышки никогда не бывали долгими. Они столько лет ходили вокруг да около разговора о своих ранах, пытаясь игнорировать эту боль, боясь, что она поглотит их, если обратить на нее внимание. Страшась, что она разорвет их души на части. И что у них осталось? Осколки — настолько крохотные, что их больше не расколоть. И если ему суждено прожить жизнь, ни разу не прикоснувшись к ней, он сможет смириться с этим. Это не та жизнь, которой бы он хотел, но это жизнь, которую он стерпит. — Когда она попросила меня стать донором, — начинает он, — это стало началом конца. Все, что она хотела от меня… все, что, я думал, она хотела от меня — лишь генетический материал. Мы никогда не говорили о том, чтобы стать семьей. Быть вместе. Никогда это не обсуждали. Мы прошли все необходимые процедуры, я утешал ее, когда результат оказался отрицательным, но это прошло водоразделом между нами. С самого начала это был только ее ребенок. Не наш. Даже после того, как мы стали парой, боль от неудавшегося ЭКО принадлежала ей одной. Что бы я ни чувствовал, она никогда не спрашивала, что творится у меня на душе. Не просила поделиться с ней. Помолчав, он делает глубокий вдох. В груди ноет. Он барабанит пальцами по коленям, и это немного успокаивает. — Даже когда я вернулся, она ни о чем меня не спросила. Все происходило само собой. Она приняла меня, хотела, чтобы я был рядом, но не задавала вопросов. Не знаю, может, она боялась, что я не хотел того, чего хотела она. Боялась, что я удеру со всех ног, если она откроет мне свои истинные желания: быть вместе — она, и я, и ребенок. Чего бы это ни стоило. — А вы хотели этого? — спокойно спрашивает терапевт. — Я хотел бы этого хотеть, — говорит он. — И мог бы научиться. Но я понятия не имел, что творю. Я упустил свой первый в жизни шанс. И не хотел упустить второй. — Что вы имеете в виду, говоря, что упустили свой шанс в жизни? — спрашивает психолог. Он беспомощно разводит руками. — Когда-то это означало не найти истины. Затем — не быть с ней. Потом — не найти ответы, которые помогут нам быть вместе с нашим сыном. И наконец — попытка предотвратить апокалипсис. А сейчас я уже и сам не знаю. — Это тяжелая ноша, — говорит терапевт тихим, мягким голосом. Он вздыхает. — Фокс, если это поможет, я могу пригласить Дану, чтобы вы попробовали начать разговор. — Нет, — немедленно и грубо отрезает он. Невозможно представить, что они со Скалли станут обсуждать все это в присутствии кого-то еще. Ему понадобились месяцы, чтобы комфортно почувствовать себя на терапии. Она ходила к психологу дольше, но то, что случилось с ними… между ними… слишком интимно, чтобы выставлять напоказ. Они поговорят — он чувствует, что этот день приближается, — но поговорят только вдвоем. Терапевт явно разочарована. — Я уважаю ваше личное пространство, — говорит она, — но мне было бы проще ускорить ваше выздоровление, если бы вы открылись мне. Он не может сидеть в этом кабинете и называть ее Даной или слышать, как она зовет его Фоксом. Они не смогут притворяться, что являются не теми, кто они есть, или что трагедии последних двадцати лет можно стереть, просто поговорив друг с другом. Их прошлое — словно вековые деревья в старых парках Вашингтона — годовые кольца былых страданий, сжатые вокруг тех личностей, которыми они были прежде. Он боится выпустить на волю тот ужас, который высасывает из них жизнь. Как много лет они, опасаясь быть подслушанными, перешептывались, склоняясь друг к другу так близко, что расстояние между их лицами не превышало пары сантиметров? Сколько лет создавали вселенную на двоих, потому что вокруг них была сплошная тьма? Никакой телескоп, никакой внешний наблюдатель не смог бы рассчитать законы, управляющие ими — вычислить вес любви и горя, потерь и одиночества, искривляющий материю их отношений. Терапия позволяет легче переживать былые трагедии, но не способна заставить их исчезнуть. — Дело не в вас, — говорит он. — Не могу объяснить… Врач смотрит с осторожным скепсисом, но у него иммунитет даже к совершенству изогнутой брови Скалли, и такое выражение недоверия ему нипочем. Теперь и психолог пополнила ряды людей, уверенных в том, что он несет несусветную чушь. Это длинный список, который вряд ли уместился бы и в книжном шкафу. Это сигнальный флажок. «Ну вот опять, — проносится в его голове, — страдалец Малдер». Он слишком долго подсчитывал и каталогизировал все, что творилось против него. Неудивительно, что Скалли его бросила. Неудивительно, что он пытался убежать от самого себя. Ничем не лучше, чем его отец, который цедил месть по каплям, всерьез полагая, что в малых дозах она служит лекарством. Глядя на него, она, должно быть, каждый раз замечает, как он наклеивает ярлыки на каждую незначительную мелочь и бережно убирает ее на хранение. И он бы солгал, если бы сказал, что в его закромах не было ничего, помеченного ее инициалами. Несколькими словами на День матери он попытался стереть с тех ярлыков жирно отпечатанное имя сына, но буквы по-прежнему видны. Долг пока не оплачен. Психологу, исцелися сам! Его личный доктор больше не хочет исцелять его, и это не ее вина. Он всегда относился к тем пациентам, которые срывают повязки, а потом истекают кровью, истекают кровью, истекают кровью… Конец света был запланирован на 2012 год. Слегка выпив по случаю, они, едва дыша, в ожидании сидели рядом. И ничего не произошло. Конец света не наступил. Она поцеловала его, толкнула на кровать, и, срывая друг с друга одежду, они отпраздновали тот факт, что еще одна катастрофа обошла их стороной. А может, и нет. Может, привычный мир тихо исчез в одно мгновение, пока они были объяты жаром, вспыхивавшим всюду, где их тела касались друг друга. И сейчас он живет лишь в призрачном подобии того мира, который, казалось, будет существовать всегда. Неудивительно, что все вокруг изумляет его. Он ждал, когда же падут небеса, не понимая, что они уже простерты под его ногами. Сейчас, благодаря терапии, ему наконец удалось оглянуться вокруг и увидеть свою жизнь такой, какая она есть и понять, что это лишь тень, похожая на призраки, за которыми он охотился. Быть может, у него получится построить новый мир, который не будет населен безымянными людьми и бесплотными врагами? Задача почти непосильная — обливаясь потом, он каждую ночь будет отправляться в постель с ноющими мускулами и просыпаться со все новыми и новыми мозолями. Но в кои-то веки он сможет спать по ночам, обессилев от трудов праведных, а его жизнь наконец наполнится новым смыслом и перестанет быть подобием пожирающего самое себя уробороса, которому он посвятил столько лет. Нужно лишь только начать.

***

Придя домой, он звонит Скалли. Ответа нет, и это неудивительно. Она либо приходит на своих условиях, либо не приходит вовсе, потому что только так может уберечь свое сердце и не дать ему осыпаться мелким крошевом на обломки их потерпевшей крушение жизни. Медосмотр раз в год. Отчаянный или нежный секс — почему бы и нет? Но только по ее расписанию. — Скалли, это я. — Трех слов вполне достаточно, чтобы послание дошло до адресата: она способна понять самый мутный его намек. Но так больше продолжаться не может. Эзопов язык перестал быть основой их выживания. Чтобы двигаться дальше, придется вербализовать несколько больше, чем необходимый минимум. Он должен, как сказала бы его терапевт, поспособствовать разговору, а единственный способ сделать это — произнести слова, которых он так долго избегал. Глубоко вздыхая и щелкая пальцами, он чувствует, как сердце все сильнее бьется в груди. — Нам надо поговорить.