Долгий путь

      Джессике тринадцать, она ходит одна по улице, сделанной будто из льда. Маленький город шепчет у неё за спиной: «О Бог мой, о Бог мой!». Джессика гордо держит спину прямо, вглядывается в ночь, будто у неё есть право — видеть всё, что скрыто от глаз — тьма поглотит всех нас.       Джессика увешана всякими побрякушками с головы до ног, от мысков до макушки. В школе её прозвали дурнушкой, Джессика ежедневно смеётся в подушку, молится в тайне от всех детей: «О, будь проклят каждый из твоих дней!».       Джессика по привычке — давней и глупой — говорит: «Прости, Бог», а, задумавшись, добавляет: «Помоги, Лукавый!». Сжимает в руках железную цепь, которая символизирует её грех: в мечтах она видит себя выше всех. Но Бог не помощник в этом деле, Сатана пусть ведёт её мимо денег, и трупов, и море крови, если надо она омоет лицо в океане грязи.       Под одеждой скрывается кривая пентаграмма, нарисована ручкой — синей — на уроке, прославляющем Бога она засмеялась фальшиво немного.       Джессика дома читает молитвы о Сатане, Сатане для Сатаны и немного про место, что ожидает в конце. «Я вся твоя — так и ты без остатка отдай всё мне».       Джессике четырнадцать. Губы подводит алым, вишнёвым, чтобы светились на бледной коже.       Дома на алтаре загорится свеча — Джессика упорно идёт до конца.       «Я раба твоя, Боже. Ответь мне, что же ты?»       Губы читают привычные строки, что на паутину паука похожи. Глупая муха лишь мимо летела, но липкая сеть захватила её тело, и теперь она ждёт.       Послушай, Господь её спасёт.       До боли в губах она улыбается, дома в нелепом танце изгибается: веки прикрыты, губы открыты, волосы вихрем летят по квартире.       Глупая мошка заворожена танцем на солнце блестящей росы. Ты увидела нечто запретное — ликуй, моя бедная.       Джессике шестнадцать. Она ещё ждёт. Люди презрительно кидают: «Гот!». Джессика вызов бросает толпе, а дома ходит в ярком белье. На руке блестит цепочка, привлекая взор — она носила в кармане цепь — какой вздор!       Джессика устала требовать — будет просить. О МОЙ Бог, дай с тобой поговорить.       Клятвами слов не упивается и по ночам на кладбища не отправляется. С алтаря — глупой коробки с потрескавшейся краской — время задумчиво снимает маску. Бросает пепел жарких кострищ.       Время в обнимку со старушкой-косой взмахом обратили её тело в боль.       Джессике семнадцать. Она снова может стоять. Первым делом едет домой — на колени встать…       Нет, Сатана. Ты обман, ты — ложь. Я отдала тебе всё — ты мне нож. В спину, а может, в грудь, разве мог ты меня обмануть?       Джессике восемнадцать, она встала на путь. Совершенно другой, но не в этом суть. Джессика ничего не требует, ничего не ждёт, а даже наоборот — всё отдаёт.       Джессика истину понимает простую:       «Всё в этом мире привлекает душу младую. Всё в ярком блеске неживой красоты застилает ум дурманом мечты. Вот только истина — бледный комочек — души младые пройдут мимо точно. Юные души так беззащитны, им бы опору, которую видно. Дьявольский блеск привлекает их разум. Вот только он не так уж и важен.       Всего без остатка себя отдай, но знай — не все отведут тебя в рай. Не все протянут тебе руку в беде или не дадут увянуть красе. Знай, даже Дьявол, будь он трижды кумир, не поднесёт тебе на блюдечке мир».       Джессика с улыбкой вспоминает мечты — сладкий дурман из её головы. Джессика знает, её беда: прыгнула в омут, не глядя, до дна. Что ж, то пустяк, она вновь на земле, ей всё ясно, до мелочей в голове.       Жизни конец никогда не придёт, она заново все начнёт.       Новые мысли, и они не дурман. Эти мысли прогоняют туман.       «Здравствуй, жизнь, я всю вижу тебя, ты прекрасна, как сияние дня!».       Джессика больше не смеётся, не плачет. Только улыбается, никак иначе.