Once upon another time

      Супруга виконта де Шаньи бездумно глядела на белеющий в разлившейся вокруг темноте ободок луны, и по щекам её катились слёзы. Каждый день, каждый год она клялась себе забыть, уничтожить, вычеркнуть из памяти — и каждую из тех ночей, когда её внезапно охватывала бессонница, она вспоминала заново. Если бы только он знал, насколько подчас — до этих самых пор — сильна её тоска по нему, он никогда не посмел бы оставить её одну. Каждую из таких ночей она мысленно проклинала его, подставляя лицо и волосы шелестящему шёпоту ветра, который, как и всё, что её окружало, в эти мгновения мог обернуться его голосом, его взглядом, его тенью…       Она ненавидела его за то, что он умер, не сумев вынести горечи несчастной любви.       Она любила его за единственную ночь, соединившую живущую и мертвеца крепче любых существующих уз.       С тех пор как она обнаружила в его заброшенных подземельях пожелтевший обрывок бумаги со словами, впоследствии намертво впечатавшимися в её память, она больше не спускалась туда, безумно надеясь и боясь найти там нечто большее, что окончательно свергнет её во тьму, что сведёт её с ума, что погубит её, временами неистово желающую этой погибели. Каждую бессонную ночь она устремлялась к распахнутому окну, впиваясь измученным взглядом в чернеющий клочок свободы, и слова его последней песни вспыхивали в голове гигантским солнцем, а затем сменялись чем-то иным, гораздо более печальным и исступлённым.       — В час, когда был мир другим… — проговаривала она вполголоса, едва слыша себя саму. То, что непроизвольно возникало в её сознании, напоминало причудливую мелодию, и каждый раз ей казалось, что он стоит за её спиной и творит эту удивительную музыку, звенящую безысходностью, отчаянием и надеждой.       Фантом бесследно развеивался, лишь стоило ей обернуться.       — …и чувства в душе рождены, — продолжала срывающимся шёпотом, влекомая неизвестной силой. Закрыв глаза и словно пребывая в трансе, в беспамятстве, в полубреду, на грани реального и придуманного.       Ей чудилось, что с мгновения его смерти прошло по крайней мере сто бесконечно долгих и бесконечно одиноких лет.       Каждую бессонную ночь она никогда не была ни женой, ни матерью, ни даже самой собой, безраздельно принадлежа ему, ему одному. Это ощущение длилось всего ночь и всегда кончалось с предрассветной пеленой, но было намного сильнее чувств, которые она испытывала при свете дня.       — Твой выбор всё забыть… — беззвучно, одними губами. Глотая отрезвляющий ночной воздух, глотая слёзы, глотая подступивший к горлу ком. Цепляясь дрожащими пальцами за что угодно, находящееся в пределах досягаемости. Снова и снова погружаясь в одно-единственное воспоминание, завладевшее разумом и сердцем. Он, он один виновен в том, что произошло, потому что останься он всего на час, на секунду, на самый короткий миг — и она непременно убедила бы его, просто поделившись переполняющим её светом, прикоснувшись, просто взглянув, просто…       Просто сказав, что любит. Она в самом деле была готова признаться в том, что почувствовала безлунной ночью. Она думала, что их невероятная история, наполненная предательством и ложью, страхом, безумием, страстью, раскаянием и прощением, может иметь счастливый финал. Она знала, что всё только началось и теперь никто и ничто не вправе их разлучить…       Но он решил всё за них обоих, и ей не оставалось ничего, кроме того, что она совершила. Он умер, желая освободить её и уничтожив половину её души.       Могла ли она поступить иначе?       — …заставил сделать мой.       Лунный полукруг блеснул и погас, и, так и не открыв глаз, она подалась вперёд, почти ныряя в бездну, распростёртую за окном.       Она делала свой выбор снова и снова, когда только начинала думать о нём, когда вспоминала его величественно-мрачную музыку, когда смотрела в его глаза на лице собственного сына, когда хранила огромную тайну, разрывающую сердце, тайну, обрекающую её на вечную ложь тем, кого она считала самыми близкими.       — В миг, когда ты был моим, — обхватывая себя руками, стремясь восполнить внутреннюю пустоту, почти задыхаясь, существуя в том самом мгновении, которое разделило её жизнь надвое.       Различая в изломленных фигурах теней его очертания и продолжая ненавидеть за то, что он, мертвец, не даёт ей ни свободы, ни покоя, ни счастья.       — Мы выбрали то, что должны.       Они двое выбрали то, что казалось им правильным, единственно верным, то, в чём они нашли своё спасение и что вскорости погубило их, разорвав нерасторжимую связь.       То, что стало их последним выбором. То, что изменило их, то, что продиктовало их дальнейшую судьбу, что сделало все последующие годы ненастоящими.       — Теперь нам нужно жить, — почему-то проговорила за двоих, словно он — истинное безумие! — действительно стоял за спиной, — без права быть собой.       Что оставалось бы ему, если бы он вправду жил где-то вдали? Им, если бы ещё существовало это «мы», исчезнувшее с первым утренним светом? Что осталось ей, разрываемой между двумя мирами, принимающей любовь ближних и вместе с тем не способной избавиться от раздирающего душу одиночества? Что?       — Любить, — едва ли громче тишины, — и жить.       Вероятно, она всё ещё способна на это. Она нуждается в этом, и значит, она должна следовать этому вопреки всему, что терзает и мучит её, раздваивая, растравливая, разрушая. Не ради умершего — ради живых, не покинувших её.       — Давать, что можем дать… — свою верность, свой свет, себя саму, всё то, что подвластно ей, всё, что у неё есть и что не касалось единственного мгновения — того самого, где все её чувства являлись неконтролируемыми.       — …и брать, что вправе заслужить: почти настоящие дни — и ночи, изнуряющие её, ночи, напрочь лишённые обмана и масок.       То немногое, что она имела сейчас.       — В час, когда был мир другим, — за тысячи миль отсюда наполненным неудержимой болью голосом, поглощая полубезумным взглядом неподвижное лицо, сотворённое переплетением светлых, почти прозрачных красок.       Он не желал помнить, сколько дней, месяцев, лет просто разглядывал её, безмолвную и живую, застывшую в своей молчаливой грусти. Она не смотрела на него, но он знал, что глаза, уловившие что-то в неизведанной дали, глаза, устремившиеся сквозь стены, были всего лишь копией, подобием, изображением глаз, которые, когда-то обращённые к нему, переполнялись отвращением и страхом.       — Я знал, что наступит конец, — однако мог ли он, имел ли он право остаться, вновь приковав её к себе, несмотря на обещание отпустить? Мог ли не умереть, рискуя натолкнуться на слёзы былой ненависти, слёзы глубокого сожаления о произошедшем, которые непременно заблестели бы в её взгляде? Мог ли надеяться на несбыточное после всего, что они пережили?       Но она вверила ему себя саму, она пошла за ним до самого конца — а он оставил её, боясь её разочарования и собственной боли и навсегда потеряв возможность хотя бы когда-нибудь узнать, что чувствовала она в момент его наивысшего блаженства.       Может быть, ему стоило отвергнуть свой страх и, обратившись невидимой тенью, задержаться, чтобы просто увидеть её?..       — Неверный выбрал путь, — почти крича и вдруг переходя на шёпот: — Упущен шанс мой был.       Что значило его существование в новом мире, с новым именем без малого десятилетие, когда всем, что он помнил, оставалось её лицо, запечатлённое на бездушном полотне, лицо из забытого прошлого, преследующее его в каждом сне? Чем являлись для него эти пустые, бессмысленные дни, если музыка, которую он создавал, была мертва без её голоса, если его израненная душа словно закаменела, если все его напрасные надежды являлись ложью самому себе, если всё, что он ещё был способен чувствовать, он чувствовал только наполовину?       Кем он был без неё и кем стала она?       — Пусть бы длилась наша жизнь, — провозглашал в никуда. Портрет отвечал беззвучием, и он знал, что её лицо, скованное цепями мягких оттенков и полуштрихов, никогда не вырвется из рамы и никогда не станет настоящим. Если бы он только мог вернуть тот миг, он, без всяких сомнений, каким-то немыслимым образом продлил бы его, но их история окончилась, внезапно оборвавшись по его вине, и теперь было слишком поздно. — Я время бы смог для сердец счастливых обмануть, — едва прикасаясь к чистому, ясному, кажущемуся мертвенно-бледным лицу.       Но время летело подобно его нынешней мёртвой музыке, разрезающей пространство, врывающейся в него скрежетом, и громыханием, и зловещим звоном, и чрезвычайным внутренним напряжением. Время мчалось вперёд, словно смеясь над ним, и она всё не появлялась, не зная, не веря, не чувствуя, тогда как он, кажется, разделял каждую её эмоцию и вопреки здравому смыслу ощущал её зов, преисполненный не вполне искренней ненависти и… страдания?       — Теперь не хватит сил.       И он был бессилен. Он был слаб и ничтожен, он не был способен находиться рядом с ней, когда она, может быть, ещё нуждалась в нём. Его смерть была необратима, и временами, когда иррациональная вера посещала его разум, он раз за разом проклинал себя за то, что решил всё перечеркнуть. Что мог он теперь, запертый в чужом измерении, назвавшийся чужим именем, кроме как тосковать по ней, отдаляясь с каждым годом, каждой ночью, каждым мгновением?       — Любить, — таков был ответ, — и жить.       Жить, умерев в тот момент, когда всё, что они создали, рассеялось, будто было всего лишь миражом. Жить, принимая чужие благосклонность и заботу, — но не имея сил измениться, перестав упиваться вечным одиночеством, перестав сожалеть о потерянном, перестав замыкаться в себе, перестав любить. Жить, наблюдая смену времён, жить, зачем-то отсчитывая недели и дни.       Жить, тщетно целясь стать живым.       — Делясь с другими всем, — музыкой, так и не ожившей, но всё-таки удивительной, затрагивающей самое внутреннее; фантазией, соединяющей красоту и ужас, маски, скрывающие лицо, и спрятанную за ними душу; голосом, звенящим в темноте для неё одной, — что мы сумели сохранить.       Всем тем, что у него — у них — осталось.       — Любить, — вторя его голосу, сплетаясь с ним воедино, — и жить.       Отдавая себя — без остатка — жизни, заботам, суете, новому миру. Отдавая себя и почти отпуская память, почти оставляя сжигающую боль, почти переставая думать, почти забывая.       — И брать лишь то взамен, что мы способны заслужить.       …ночь таяла желтоватым воском свечи, но супруга виконта де Шаньи по-прежнему стояла у самого окна, и лицо её напоминало нарисованный одними тенями безмолвный портрет. Иллюзия неодиночества не покидала её, и она позволяла себе верить, что годы необъяснимого ожидания, предчувствия вот-вот сменятся чем-то невероятно важным. Она всё ещё — втайне — любила образ, сохранившийся её в памяти.       Она до сих пор не могла его простить.       Она не знала.       Рассвет зажигался беспокойным малиновым солнцем.       Вновь начиная жить, она в последний раз возвращалась во времена тьмы, страха и витающей невдалеке смерти, в те времена, когда она, ещё не испытавшая бесчувственности и равнодушия, однажды была глубоко несчастна и однажды — бесконечно счастлива.       Задержав дыхание, она мысленно возвращалась назад.       В час, когда был мир другим…