Бочка дегтя

На Литву отправляясь по цареву повелению, думал Никита, князь Серебряный, лишь об деле предстоящем да об том, как бы чести царской да собственной не попрать. А вот об девке юной, коей полгода морочил князь голову, об Елене, дочери Плеещев-Очина, не вспоминал почти что. Ибо и в мыслях не имел брать ее женою, от того и виделся с нею тайно, и всяк раз напоминал влюбленной без памяти Елене, что никому об них покуда знать не след. И чего только не придумывал, чтоб только не прознал обо всем отец ее, славный окольничий! И про бедность свою – что было правдою лишь наполовину, и про что только не. Нет, он любил ее тогда, любил страстно да горячо, и голову терял, губы нежные целуя, и настойчивостью своей мог бы посрамить обезумевшего от страсти Вяземского (об коем в те времена и не слыхивал, конечно). Ну и добился же, чего хотел – а много ль девке юной надобно? Словами ласковыми заворожил, обещаньями пустыми да клятвами многословными опутал – и вот она, свет Еленушка, дрожащая от понятного страху, разрумянившаяся да покорная. А только никаких разговоров ни с отцом ее, ни со свахой умелой не вел. Очень, понимаешь, надо… Взявши желаемое, мог бы и бросить девицу, да убоялся, тогда лишь убоялся гневу родителя ее. Ибо окольничий славился нравом вспыльчивым – мог сперва оторвать соблазнителю то самое, чем опозорил он дочку, а потом уж, опомнившись, устраивать поскорей свадьбу, дабы грех-то прикрыть. Еще свезло Никите, что слишком молода была Елена*! Иначе б точно самого дорогого лишился… Что ж, поручение царское да отъезд пришлися кстати весьма. Довелось, правда, стерпеть рыданья, да приголубить девку небрежно, да наобещать, что вот вернется он – и тогда… И клятву с нее взял, чтоб крепче тайну блюла. Поцеловал напоследок – и ускакал в даль закатную. Тогда, покидая полную надежд напрасных Елену, не чаял князь, не мог и подумать, что пять лет спустя вдруг да и воспылает по новой. А как вышло? Ну, узрел, отметил, сколь похорошела за годы разлуки; а как сообразил, что замужняя она – тут и взыграло в нем. И как-то позабыл во гневе внезапном, что и связался-то с нею во время оно исключительно похоти поддавшись, и про житие свое на Литве, отнюдь не монашеское; а уж об том, что так и так сыскали б Елене мужа, за пять-то годов – и вовсе… И как-то сходу себя же и убедил, что любил ея любовью чистою (а что соблазнил – так то, понимаешь, молоды оба были, да и обошлось же!), и что слово свое, нечестно данное, таки думал сдержать, а она, змея эдакая, коя ждать поклялася… И слушать не стал оправданьев ее, так гневался. Наговорил зато всякого с досады: а вот на тебе, на, неверная, а вот как могла ты меня, доверчивого такого – и коварно столь обмануть! Еще и пред Михеичем своим пораспинался, а как же! Обидели ведь, такого честного. А потом, успокоившись малость, порешил себе горделиво: а вот станет, поганка эдакая, под ноги стелиться да прощенье вымаливать – не поддамся, нипочем не поддамся! Так и скажу: не надо, мол, более красы твой да нежности, и не смей, гадюка, мужа законна бесчестить! От поцелую, правда, не отказался. Когда прибежала во сад чуть не в слезах. А там молвил слова горькие, гордясь неимоверно стойкостью своей, да и ускакал опять. В даль закатную… * коли я подсчитала правильно, на момент «великой клятвы», данной князю, Елене было аж 15 лет.