нас связывает боль

      Все происходит настолько быстро, что Калла даже ничего не успевает понять. Откуда этот непонятный разящий уши гул? Откуда взялась боль, моментально прокравшаяся в каждую клеточку этого хрупкого тела? Весь мир словно замирает, рассыпаясь на миллионы осколков, заметных лишь этому взгляду карих глаз, что глядят в пустоту, не могут даже шелохнуться.       Слабость одолевает все тело, и ноги совершенно не хотят слушаться, но Калла все так же стоит на месте, осознавая, что правая рука становится легче — пистолет падает в некую неизвестность, где по ходу оказывается сама индианка после того, как замечает на левой руке свежую кровь. Нет, ей вовсе не больно, не страшно, она может идти дальше… хочет продолжить свой путь, но… Она устала… устала…       Через силу она делает шаг и падает на холодный кафельный пол. Другой на ее месте вынес бы вердикт: не совсем удобное место для того, чтобы полежать, но ей все равно. Всего лишь… приляжет… отдохнет.       Не хочется думать о том, что из ее живота кровоточит рана. Не хочется думать вообще, вдыхая спертый воздух душной комнаты.

***

      Воздух вдруг заполняет все легкие, те словно впиваются в ребра и пытаются вырваться из тела, как и сердце, от неожиданной боли в области живота. Он прижимает рукой место всех проклятий, которые пришли в голову на первой же секунде. Но нет, он знает, что не ранен, чувствует. Чувствует Каллу, а вернее понимает, что связь слабеет.       Вольфганг думает о ней и тут же оказывается возле лежащего тела, чья грудь еще поднимается в знак того, что сердце ещё функционирует, в знак того, что человек ещё борется. — Калла! — вырывается из уст дикий вопль, проносящийся вдаль по многочисленным коридорам, лестничным пролетам, всем уголкам этого убогого здания.       Стремя голову он несется к ней. Несется и видит в ней мать, которую в агрессивном припадке, к чему добавилась бутылка выпитого спиртного, убила жирная паскуда, поплатившаяся за грехи; несется и видит в ней Феликса, которого пытались подстрелить в его собственном магазине. Все поплатились за свои грехи.       Богданов видел так много потухших взглядов, но уж точно не собирался увидеть закат этой прекрасной жизни. Не позволит себе увидеть, как любимые и родные глаза цвета его любимого кофе закроются.       Он пытается сделать массаж сердца, однако все попытки оказывается впустую. И Вольфганг чувствует влажность на глазах.       В детстве он усвоил два правила отца: 1. В жизни есть пять функций: жрать, пить, срать, трахаться и биться за свое. 2. Плачут только пидоры.       Вольфганду плевать на второе. Эта девушка разглядела в нем то, что он скрывал столько лет от всех, даже от Феликса. Она полюбила его таким, какой он есть, а не просто посчитала его за трофей в постели. Она научила его заново любить после смерти матери. И он отдался ей, забыв все вечера, где он давился горячим ужином, наблюдая за проливным дождем; где он считал себя глупым человеком «не в своей тарелке»; где он лежал на краю кровати, наблюдая за ещё одной новой девушкой, что спала рядом, и понимая — под утро он не вспомнит ее имя, да и, наверное, это для нее неважно.       Он прижимает ее к груди. Все парализовано смотрят на происходящее: на немой крик немца, бившего все стереотипы о том, что немцы всегда сдержанны; на безжизненное тело члена их кластера, их подруги, их семьи. Прижимает, уткнувшись как можно ближе, словно обнимая душой, пытаясь почувствовать ее дыхание на своей ключице. Без толку.       Фредерико предлагает использовать шокер, и в глазах Богданова загорается искра. Он осторожно кладет девушку на пол. Разряд. Ещё разряд.       Все склонили головы в немом понимании всего. Все всё понимали. Даже муж индианки, который вновь взвыл, точь малый ребенок.       Во всем мире тишина. Вокруг ничего нет, лишь черное пространство. Здесь ты и я. Здесь мы. Ты сказала мне не сдаваться, значит и ты не сдавайся. Здесь ты и я.

Не оставляй меня одного.

Разряд.       Кто-то уже дотрагивается до плеча, но мужчина не хочет сдаваться. Будто это какой-то фильм, где все всегда кончается хеппи-эндом, и главные герои будут жить долго и счастливо. — Я бы сделал все угодно, чтобы твое сердце вновь забилось. Я бы отдал тебе свое сердце, чтобы оно билось в твоей груди, чтобы ты жила.       Этому виду людей нужна лишь мысль, связанная друг с другом, и они могут встретиться, так почему нельзя просто мыслями обменять… сердцебиение? Разряд.       Калла открывает глаза и не верит в происходящее. Она видит перед собой Вольфганга, проводит рукой по его щеке и ежесекундно целует желанные алые губы, но ещё не понимает, какой ценой все это. — Я уж думал, что уже не вижу твои глаза, — улыбается Богданов и внезапно падая на пол.       Калла подскакивает и начинает трясти его лицо в своих руках, смотрит на него в немом вопросе «что ты сделал?».       Слабая улыбка появляется на любимом лице. — Спасибо, что вновь научила любить. — Вольфганг! Нет! — она вопит, пока все пытаются понять, что произошло, потому что никто не чувствовал, что Вольфганга ранили. — Кажется, он поменялся с тобой местами, — уверенно говорит Уилл, пытаясь справиться с потрясением. — Зачем? — через слезы спрашивает Дандекар. Она готова просто наброситься со всеми претензиями на того, но осознает где-то в глубине души, что на это нет времени. — Ты заслуживаешь жизни больше, чем я, — выдавливает из себя последнюю фразу немец и закидывает слабую улыбку в сторону любви всей своей жизни.       Постепенно рука, что сжимала ее кисть рук, ослабевает, пока вовсе не оказывается на полу. Калла бьет его по лицу, выкрикивая имя, говоря, чтобы он не отключался, но уже слишком поздно. Пора смириться. Глаза закрываются.       Свежий воздух дул из внезапно открытых окон, тормоша кудрявые волосы девушки. Она, словно по привычке, держала его за руку, не слыша никого. Просто сидела с ним, чувствуя как из его тела уходит жизнь, тело становилось холоднее. Все то уже вернулись к миссии. К черту операцию, для нее она не стоила того, чтобы терять человека, которого она любит. Причем виновата в этом одна. Ее сердце камнем падало на пол, как падал ранее перед ней Вольфганг в осознании смерти близкого — с громким стуком, разбитыми коленками, правда, теперь на их месте главный орган чувств. — Нет, не заслуживаю.