Тьма и свет

Ни гранатовых зерен, ни похищения. Кала смотрит задумчиво, сама себе боится признаться, что тянет. У Вольфганга взгляд прямой, самоуверенность через край. Все начинается, как какая-то древняя первородная игра. Он смеется над ней в голос, когда слышит, как она называет его демоном. И совсем не смеется, когда говорит ей, что своего жениха она не любит. Вольфганг — зажатая губами сигарета, дым изо рта в сторону и звук щелкающий от открывшегося замка. Если это та самая старая и давно всем известная история, то почему за его холодом так много боли, такая уязвимость, слишком плохо спрятанная на дне зрачка? Перезаряженный пистолет, а Кала иногда ловит себя на том, что у нее запястья словно бы оттягиваются от тяжести металла, которого в руках никогда и не было. В той старой истории она бы не возвращалась, наверное. Лишь изредка уверяла себя, что все делает неправильно, губы подставляя под несуществующе-нереальные поцелуи. Он спрашивает ее о религии, и найти насмешку или издевку не получается. Кала пальцы разминает и пытается объяснить, что они мир по-разному видят, что она прекрасно представляет себе и науку, и веру рядом. И то, что с ним случилось так много плохого, совсем не делает его ужасным человеком, каким он себя видит. Демоном больше только не называет. (Даже мысленным шепотом сама перед собой признается, что он реальнее всех тех, кого и правда коснуться может.) У них не три месяца одинокого холода, разделенные на двоих, из двенадцати. У них бесконечные тысячи километров и совершенно разные жизни. Кала улыбается, когда Вольфганг коленки ее целует и говорит, что мог бы и украсть ее, если бы она позволила. Прямо со свадьбы, прямо из ее Индии. Забрать с собой, показать ей это дождливое и пасмурное небо, показать ей тот самые снег, смотря на который она превращается в маленькую девочку будто бы, ловя ладонями снежинки и не понимая, почему он так спокойно реагирует на это настоящее чудо. Кала — пробирки с реактивами, заколотые на затылке волосы и собранная за пару минут самодельная бомба из подручных средств на кухне. Если это та самая старая и давно всем известная история, то почему она бежит не от него, а к нему, налетая телом на тело, пытаясь закрыть его собой от пуль, которые в целой бесконечности от нее? Запах масел, от которых Вольфганг просто избавиться не может, в какой бы части города ни находился. В той старой истории он бы хранил тупую верность той, что является наваждением, а не пытался бы забыться в очередной ярко накрашенной девчонке из ближайшего бара и дешевом коньяке примерно напополам с пивом. Она не спрашивает о холодном или огнестрельном оружии, улыбается только и пальцы тянет к одному из пистолетов, холодный металл почти чувствуя в руках. Почти, но все же нет. — Я прилечу к тебе. — И что дальше? В настоящем мире мы не принадлежим друг другу. Ему нравится держать ее за руку; так глупо и несколько по-идиотски. И наматывать ее кудрявые волосы себе на палец. В нем света больше, чем он сам это понимает. У нее чувства намешанные и концентрированные; ей сбежать хочется в эти фантомно-призрачные объятия. Не объяснять снова и снова, что в ней надломанное что-то, что всем старым традициям не получается следовать просто. Она называет это тьмой в себе. (У него полу-улыбка, полу-усмешка на губах; если все это тьма, то почему все какое-то слишком теплое и обволакивающее?) Похищение все же есть. Не очевидное, не явное. Все же тем своим появлением, вторжением беспардонным в ее жизнь он ее похитил. Забрал из привычного и знакомого мира. Кала цепляется за его плечи, пытается просто прижаться как можно ближе. Вольфганг куда-то в висок несколько раз ее тупо целует. Все наконец-то реальное кажется каким-то обманчивым, не настоящим. От ее куртки пахнет дорожной пылью, от его ссадин на лице пахнет свежей кровью. И остается цепляться за одни лишь запахи. Держаться за них, не выпуская друг друга из рук. Она не говорит, она просто думает, наверное, но у него в голове отчетливо звенит звук ее уверенного, твердого голоса и теплое «я остаюсь с тобой».