Шамсир

Быстро охладившая небо и землю ночь застаёт его полупрозрачной темнотой и белым золотом созвездий под плотной толщей мучительного отчаяния, забившего грудь песком, стянувшего шею арканом. Сжимая грубый лён до хруста, Альтаир вгрызается зубами в худую перину и пытается дышать носом, отчего все кости, потрескивая, ходят ходуном, а под ними нарастает пыльный шквал, сечёт плотно смеженные глаза, режет, и те слезятся снова. Шамсир налетает коршуном – свистит густой воздух, вспоротый жестким крылом, – и не выпускает добычи из когтей пока в ледяных завитках его рыжих лент не закружит смерть, пока равнина не вымрет, сухая и вылощенная дочиста, блестящая, как стекло. Альтаир уже почти пуст, почти не плачет, почти позволяет выкорчевать свой разум и смести его жухлым качимом из стылого нутра ночи в удушливый полдень, под белый диск солнца, на выцветший лоскут земли, где недавно лежал его отец, наполняя глубокие, как старческие морщины, трещины густой кровью. Сжимаясь всем тощим телом на узкой койке, бесконечно бередя раны на губах, задерживая дыхание, Альтаир лежит рядом – только протяни руку. Когда дверь комнаты скрипит и отворяется, на мгновение ему чудится, что буря стихла, оставив за собой коварного Иблиса, чёрного и страшного, обратившего его кровать в калёные угли, мятую кошму – в золу. Альтаир дёргается и резко поворачивает голову к вошедшему, но сил открыть глаза и приподняться у него уже нет. Смоляная тень Аль-Муалима разбила поток бледного полуночного света, заполнила собой всё пространство, вытеснив темноту углов пущей чернотой. Он делает три тяжелых шага вглубь, опускается рядом и, разрывая волокно ночной тишины, говорит: - Кровь Умара на моих руках, - каждое слово, обращённое осиным жалом, впивается Альтаиру в сердце, он содрогается, приподнимает голову, но тяжелая, что чугун, старческая рука удерживает его, зарывается пальцами во влажные от пота волосы, холодит сухой ладонью высокий лоб, - а значит теперь я должен стать тебе отцом, Альтаир. От Аль-Муалима тянет гарью, свежим, только осевшим на ткань и кожу дымом, в шелесте его одежд слышится пепел истлевших ветвей кипариса, иссушенных стволов инжира, истёртых человеческих костей. Что если его отца сожгли? Альтаир резко размыкает слипшиеся от слёз веки, игнорируя боль, и замирает без дыхания: перед ним столп пыли с песком, одноглазый А’вар, чёрный, как сажа, его новый отец. Снова заходясь слезами и надсадными рыданиями, он лепечет, стирая капли с щёк: - Господин, это не вы. Это всё Ахмед. Всё он… Единственный зрячий глаз Аль-Муалима остекленел, стал схож со вторым, абсолютно белёсым, как выгоревшая речная галька. Он касается тёмных завитков его волос костлявыми пальцами и приказывает плакать сколько хватит сил, иначе соль невыплаканных слёз изголодавшейся гиеной разъест раны и убьёт. Альтаир слушает его тихий голос, словно шепчущий касыды о том, как синий гунбаз бедуина чернеет в багровом закате, вдыхает гарь, в момент обернувшуюся сандаловым бахуром, и с каждым выдохом Великое Вселенское Ничто отзывается на тишину его разрастающейся пустоты. Засыпая, он не помнит собственного имени. *** Когда факих зажигает лучину и принимается за перепись сунны, ему необходимы заточенный калям, достаточно чернил и – самое главное – пергамент. Чистый и ровный, потрескивающий под пальцами ещё не написанными словами. Тому, кто садится за гончарный круг, нужна глина, мягкая и податливая, просеянная от камней, замешанная на воде. Если утомлённый дорогой дервиш, скрывшись в тени оливы, чертит наконечником посоха образы и знаки, буквы и цифры, песок перед ним – шелковая гладь, легче и тоньше дамасской, не тронутая ни дивными цветами царского сада, ни силуэтами райских птиц. Чтобы сплести собственную тень, выковать идеальный клинок и взамен слепого глаза обрести два зрячих, Аль-Муалиму нужен звон пустоты. У осиротевшего мальчика бронзовое лицо, абсолютно ровное, как круглые бока полированного кувшина. Вылавливая золотые блики на его высоких скулах кончиками пальцев, он словно слышит то, что ему нужно. Перед ним человек, что сделан из глины и погребён под толщей воды прежде, чем та успела стать камнем. Может ли Аль-Муалим создать его заново, слепить так, как нужно ему? Величие мысли заставляет его дрожать, позабыв о том, что когда-нибудь в его Эдем придёт Шамсир, ледяной и болезненно хлёсткий, как арапник. Арапником он погонит табуны его скакунов, стада его овец, толпы его людей к багряной полосе заката, где небо в крови солнца не отличить от земли в крови человеческой и звериной. Под его жадными прикосновениями застонут громады вечных скал, взвоют узкие проходы каньонов, сотрутся дороги, пыльной пеленой взброшенные ввысь, чтобы застлать звёзды и кривой кинжал месяца. Под треск бесплодных финиковых рощ задрожат стены Масиафа, и там, где на песке фигурной вязью Аль-Муалим вывел «жизнь», мечом в руках осиротевшего мальчика Шамсир начертит «смерть».