***
— Громче, моя Леди, громче, пожалуйста! — Ну-а-а-ар! Нуар! На вершине наслаждения я всегда закрываю глаза — боюсь, что если гляну, то всё исчезнет: и зелёные-зелёные глаза, светящиеся в темноте, и украшенные многочисленными мозолями-синяками руки, блуждающие по моему несовершенному телу, и мягкие-мягкие губы, проверяющие каждый миллиметр моей кожи, на которой местами — запекшаяся кровь. Главное — не забывать дышать, хватать ртом воздух; главное — не забывать, что это — невечное. — Тебе хорошо? В качестве ответа — конечно же, стон. — И ты ещё спрашиваешь, глупый Кот? Днём — ад, состоящий из сражений, ранений и воплей. Ночью — рай. Нет, я не преувеличиваю. Ты действительно даришь мне какой-то совершенно иной, чудесный мир; на несколько вдохов, минут, часов я попадаю во вселенную, где боль дарит не горечь, а радость; где крики означают величайшую эйфорию, а не величайшее страдание; где чужие прикосновения не убивают, а исцеляют. — Я тебя очень-очень… — … люблю. Ш-ш-ш, — заставляю замолчать — накрываю твои уста своими, утягивая в до безумия страстный поцелуй. Разговаривать в раю — значит разрушать волшебство. Пытаться завести диалог — равносильно преступлению. У нас с тобой куча тараканов в голове, обязанностей на плечах, и потому мы бесстыжее многих. Мы — слишком чувственные, отчаянные, взбалмошные существа, которым Всевышний по ошибке всучил груз тяжелейший ответственности — всучил вместе с лживым «ничего, вы справитесь». За окном — ядовитый рассвет. Снова горящее небо. — Спасибо, — я никак не разучусь благодарить за любовь. — Спасибо, — шепчешь со мной в унисон, поскольку тоже никак не разучишься благодарить. Интересно, кому мы благодарны? Друг другу? Или пылающим небесам, подарившим нам сразу и необъятное счастье, и многочисленные несчастья? — Я буду твоей защитой — сквозь кровь и слезы, — обещаешь, языком исследуя мою шею. — Я найду тебя в горящем небе, — обещаю, дрожа не от холода и не от страха. Неважно, сколько нам осталось. Важно, что у нас есть что-то невероятное. Что-то тёплое, искреннее и драгоценное. Что-то, своим сиянием застилающее любые фразы и воспоминания о мрачном. Я так хочу спросить у Судьбы «Когда это закончится?». Я так надеюсь услышать в ответ лишенное честности, но прекрасное «никогда»… Драки, проклятия, чёрная магия, истеричные рыдания — я все это вынесу, выдержу ради того, чтобы снова и возвращаться к нам двоим — влюблённым, ненормальным и слабым.***
На самом деле, о таких неудачниках, как мы, все уже всё написали: подростки играют в героев, подростки готовы отдать жизни за мир во всем мире (хотя, по сути, и так уже давно лишились жизней)… И я согласна почти со всем тем, что о нас говорили, что про нас печатали, вот только… Писатели и журналисты ошибаются, считая, что мы сильнее обыкновенных людей. Мы не сильнее. Мы быстрее. Нас не ждёт безмятежная старость, продвижение по карьерной лестнице и дом, наполненный смехом десяти детишек. У нас мало времени, и мы желаем лишь одного — успеть. Успеть познать все возможные и невозможные восторги, удовольствия, эмоции, заботы. — Замуж? В восемнадцать? Дочка! — Мам, я твёрдо решила… — Жениться? Жениться?! Сын! — Отец, тебе меня не переубедить… — Согласны ли Вы, Маринетт Дюпен-Чен, взять Адриана Агреста в законные мужья? — Согласна. — Согласны ли Вы, Адриан Агрест… — Согласен! Я согласен! — Когда я отправлю в нокаут эту стерву Паон и мы вернёмся домой, ты приготовишь яблочный пирог? Если что, дорогая, я помогу! — Не отвлекайся, — я усмехаюсь и со всей дури бью ногой подскочившего к супругу противника. — Подумаю над твоей просьбой. К слову, не знала, что мой сердечный поднимает лапу на женщин. — Не на женщин. На чудовищ. Чудовище не имеет пола, оно среднего рода, — не по-нуаровски серьёзно молвишь ты, и в твоём взгляде — что-то звериное, яростное. — Я тоже её ненавижу, — говорю — и не узнаю свой же голос: им можно заморозить, превратить в ледяную пустыню целый океан. — Я ненавижу их всех. — И все-таки не переводи тему. Пирог, родная, мне нужен пирог! — обожаю, когда твои глаза смеются. По крайней мере, пытаются смеяться. Небо становится бледнее, его цвет — ближе к розовому; воздушные облака потихоньку смещают тучи. Бражник отсиживается в тени, а нас с тобой какой-то неопределённый момент греет солнце. Потом, разумеется, все повторится: гроза, кровь, мучения, переполненные мраком бабочки. Непременно повторится, но потом. А сейчас — временное поражение врага, торжество мирных граждан, на редкость хорошая погода и твоя улыбка — одновременно лукавая и бесхитростная. Я смотрю, смотрю, смотрю на окружающий мир, который кажется мне бесконечно ярким, интересным, разноцветным, понимая, что ради такого не обидно и умереть. Твои пальцы переплетаются с моими, и мне впервые за много-много дней не то что спокойно, однако и не тревожно. — Мы чересчур живые, чтобы кто-то был способен нас уничтожить, — заявляешь ты без всякого смеха. — Поверь, Маринетт, — молвишь едва слышно, притрагиваясь губами к моему виску. И я, наплевав на здравый смысл, почему-то безгранично тебе верю.