Крылья чёрного стрижа

      Над крышей носились стрижи. Их крик звенел, переливался между домами, обрывался, как нитка чёрных бус, и снова повисал в вышине.       Сидящий в коробке у чердачного окна стриж поворачивал голову и настороженно пикал, раскрывая клюв. Мордочка у него была сердитой, как у всех стрижей, и казалось, что он собирается клюнуть – но клеваться они не умеют, а на земле совсем беспомощны.       Бейонд лежал на дощатом полу возле окна и смотрел в небо.       – Ты когда-нибудь полетишь. Я посажу тебя на ладонь, ты будешь махать крыльями быстро-быстро...       Бейонду хотелось так думать. Он не знал, заживёт ли крыло и сколько времени отведено этому стрижу.       Животные обладают замечательным свойством: над их головами не горит уродливых цифр. Животные так же просты, как камни, вода и небо, и тем больше боишься их потерять. Бейонд верил в бессмертие животной души – наверное, она уходит в свою стихию и повторяется в золотых мухах, травинках, в серых косых дождях; а вот в превосходстве и бессмертии человеческой души сомневался. Все люди кичливы. Их имена и знаки так и тычутся в лицо – посмотри и запомни нас, погорюй…       Кроме одного имени.       Оно было таким же алым, таким же горящим, но почему-то не вызвало отвращения. А обладатель этого имени сидел тогда, как стрижонок, на подоконнике и смотрел в небо.       – А я знаю, когда ты умрёшь, – похвастался маленький Бейонд. Так он пугал всех новичков и смеялся, когда они, смутившись, обходили его в коридоре.       – Правда? – L посмотрел на него чёрными настороженными глазами. – Непохоже, что ты угрожаешь. Тогда скажи, и я всё спланирую.       Бейонд впервые слегка растерялся.       – Не скажу, – ухмыльнулся он уголком губ.       L задумчиво покусал большой палец.       – Да, наверное, так честнее. Будешь клубнику?       Бейонд взял клубничину с белого аляпистого пирожного и опасливо сунул её в рот.       А потом было многое. Звёзды, которые текли среди холодных облаков, будто в проруби; Бейонд тогда приносил одеяло, и глазастый L лежал на выступе крыши, как в гнезде. Рассветная просека, ведущая к роднику: там под каменной скамьёй у А был тайник с запрещёнными книжками. И карьер, лежащий в осеннем тумане, – Бейонд, разгребая листья, находил на меловых плитах отпечатки ракушек-аммонитов.       Как-то ночью началось странное. В полусне он отчётливо увидел, как с вересковых полей вместе с туманом поднимается страх и идёт по дороге к приюту. Страх шёл ровно и неотвратимо, как тень от облаков, накрывающая пустошь; страх вполз в коридоры, усеянные тенями от витражей, заскрипел половицей у спальни, просочился под дверь, встал в тёмном углу над кроватью. И вошёл в душу.       – L, L!.. – через минуту Бейонд бесшумно ворвался к нему в комнату, ткнулся зарёванным лицом в колени.       – Что случилось? – L дремал сидя. Луна из незашторенного окна освещала худую спину и лохматый затылок. Спросонья L чуть выставил босую пятку – обороняться.       – Страшно…       – Ну, – L задумался, что делают в таких случаях. – Давай я тебя обниму.       Бейонд проворно свернулся у него под боком, как кошка. Страх где-то внутри тоже сжался в кольцо и перестал метаться, затих.       Но когда L не было рядом, в сумерках по вечерам, это кольцо распрямлялось. И казались зловещими застывшие ухмылки машин, молча смотрели глазницы окон, тишина дрожала, как от беззвучного хохота.       – Ты не хочешь проконсультироваться у врача?       – Я здоров. Посиди со мной ещё.       И они снова шли читать по меловой поверхности отпечатки растений с узорными листьями. L уже не мог оставаться так долго: ждали дела.       Так они жили, археолог и детектив, как две тени, направленные в разные стороны – в застылое среди камней прошлое и текучее настоящее.       – Ведь ты не уйдёшь? – Бейонд высовывался из-за кипы бумаг с отпечатками пальцев, наваленной на столе.       – Мне придётся. Так безопаснее всем нам.       Р-раз – и бумаги разлетелись по комнате.       – И что ты этим хотел доказать? – В голосе L – чистый, кристальный холод.       ...Стрижи звенели. Их крик плескался о стёкла, как капли дождя.       L стоял тогда под начинающейся летней моросью, запрокинув лицо, и слушал, как звонит колокол далеко в старой церкви. Бейонд неслышно подошёл к нему сзади – серая дождливая тень – и пытался тронуть цифры над головой. Рука проходила сквозь них, ничего не чувствуя, не стирая – почему-то казалось, что на ней останутся алые капли. L резко обернулся – в чёрных глазах мелькнул не то страх, не то что-то ещё, и Бейонд по-собачьи оскалился.       – Я буду писать тебе.       – Нет, не сможешь. Почту легко отследить.       – Но тогда…       Ливень обрушился, застучал по жестяным крышам, заревел в водостоках. Ветер погнал воду наискось, хлёстко ударил по листьям лип.       В тот вечер Бейонд, придя в свою комнату, прошлёпал через неё в мокрых кедах и забрался на подоконник. «Я буду смотреть в меловые моря, а видеть твои босые следы. Я буду очищать кистью чьи-то скорченные скелеты в курганах, а видеть то, как ты спишь на краю кровати и как светятся над тобой эти знаки, готовые упасть… Нет. Мне придётся бежать по следам. По слякотной лжи газетных статей. Разбирать вязь псевдонимов. Искать твой голос среди многоязычной болтовни, воя сирен и помех. А меня будет догонять серый страх. И когда я войду в твою комнату… мне нечего будет сказать. Он засмеётся вместо меня».       – Не бойся, – Бейонд протянул руку. Стриж в коробке завозился, шустро заковылял на коротких ножках с поджатыми, как у L, пальцами. Бейонд осторожно почесал его под клювом.       – Когда-нибудь…       Налетел ветер, толкнулся в рассохшиеся рамы. Стая стрижей зазвенела и метнулась ввысь.