***
Обычно я улыбаюсь. Почти всегда. Правда. Как ненормальный лыблюсь каждому встречному. Ребятам, у которых подрабатываю репетитором, знакомым в вузе, преподавателям, немногим друзьям и даже самому Александру Шимину в зеркале. Я не говорил тебе, но отчего-то думаю, ты догадалась почему. Сам привил себе эту ерунду. Мой личный отличительный знак в толпе. Щит от проблем для всех, но брешь в защитной стене для тебя. Ведь ты заметила эту мою слабость. Улыбнулся я и когда увидел тебя на пороге своего дома. Для меня прошла целая неделя впечатлений в клубах, новых знакомых, расслабона перед сессией, которые позволяли и одновременно заставляли забывать эту легкую, но непрерывную пустоту; для тебя же, казалось, ничего не изменилось. Нелепый оскал на моем наверняка зомбическом лице был лишь механическим движением. Я не сразу понял, что передо мной именно ты, случайная недознакомая, умеющая превращаться в сумасшедшего ежа. Я был под наркотиками и не понимал, что делаю. К моей привычной дозе в тот день ради всё труднее достижимого забвения добавилась милая многим розовая таблеточка, отчего я больше обычного походил на похотливого пса с бардаком на голове. Правый хук в голову отрезвлял достаточно. Шатаясь, прошёл в комнату. Думал, уйдёшь после того, как я противненько прижал тебя к стенке. Но ты молча последовала за мной. Смотрела, как я, жалко шмыгавший выступившей в ноздрях кровью и неровно дышавший, согнувшись в три погибели перебирал струны акустики. Я больше не улыбался. Вспомнил, что знаю суть и причину этой ужаснейшей лжи всем и себе самому: как бы я не хотел, я совсем не необычный. Ни дреды, ни множественные связи, ни небольшая татуировка на пояснице, ни мои технические знания не делают меня особенным. Внутри всё так же, как и у остальных семи миллиардов. А сейчас я обычен и внешне. Только погляди. Обдолбавшийся нарик, плачущий не без повода с гитаркой. И смысл было рваться за этими призрачными и не совсем наслаждениями? Ты села рядом на пол и уткнулась мне в плечо. Промычала пару нот, потом напела собственную мелодию под мою. Я гипнотизировал струны и думал, быть, чёрт побери, или не быть, делать что-то или сидеть дальше, попросить запереть себя в туалете или пойти на кухню к последней ровненькой дорожке на столе. Твоя близость меня пугала. Ореол понимающего человека без пола, отгоняющий стереотипы в общении, грозил развеяться. Ты была слишком необычна, чтобы смириться с возможностью воспринимать тебя как женщину. Невнятное напевание обрело обрывки смысла: — Царапай обои, вымой ноги, брось печенье, пойдём в крематорий… Ты неотрывно смотрела на старую картину в темных и холодных тонах, которая часто толкала мои мысли к не очень-то позитивным темам. — Там выпарят все твои страданья, там высохнут все пустые желанья… Захочется жить лишь в трехмерном дециметре, придётся выбирать смерть или печенье… Ты нуждалась в жидкости. Бесцветные губы покрылись жёсткими осколками правды. Так на секунду захотелось напоить тебя свежей прохладной водой. Но на кухне было опасно для меня. Жалок и безволен слишком, чтобы пройти мимо дозы, а тогда всё, что было между нами, гитарой и картиной было бы, наверняка, испорчено. — И память твою помогут замерить ещё оставшиеся сомненья… А пока длилась секунда слабости (не уверен нашей или моей), моё дыхание смешивалось с твоим всего в паре сантиметров; знаю, ты хотела поцеловаться, но только перевела взгляд с изучаемого полотна и недвижимо смотрела мне в глаза. Так близко, что легко и потонуть. Но ты не боялась. Боялся лишь я. И ещё видел своё искажённое то ли внешней средой, то ли разумом отражение в тёмно-синем море твоих глаз, как на грустной картине. Показалось, я знал, кто ты. Бледно-сиреневая ракушка, прожившая на большой глубине так долго, что забыла солнечный свет. Тебя подняло случайным потоком на поверхность, и скоро придётся снова пойти ко дну. Но жемчужины в тебе давно нет. Странно, не так ли? — Пошли гореть. Я едва коснулся губами твоих, видел твой непередаваемый взгляд и не мог остановиться. Я был намного слабее тебя тогда. Разогнал этот чёртов ореол ради себя. Готов был на всё, лишь бы забыть только что чётко прояснившееся одиночество. Кожа твоя была вся в шрамах. Руки, ноги, даже часть спины. Мелкие, вероятно от заменителей игл в твоих превращениях. Рубцы на рёбрах появились размытым пятном в моей голове. Невыносимо захотелось стереть это всё. Где-то была… Очнулся снова в гостиной с тряпкой в руке. Влажная ткань коснулась твоей ноги, и ты отвлеклась от разглядывания низкого потолка и опять посмотрела на меня. Но уже бешено, завораживающе холодно. — Обещал, — шипяще тихо ворвалось в мой мирок, не способный полностью смешаться с твоим. Я смиренно отошёл в другой край комнаты, сел на пол в угол и тихо заплакал. Было больно осознавать, что я не мог вернуть твою жемчужину. Любовь. Смысл жизни, а не существования. У самого не было такой. Ты погружалась во тьму моря, а я как в замедленной перемотке давно знакомого кино смотрел и сам забывал, как плавать. Брошенный кем-то грязно-серый камень. Видел, как и сейчас вижу, синие волны, которые яростно накрывают меня с головой. Это холодное море твоих глаз. Я люблю печенье. Я любил улыбаться. Я всегда буду любить смерть. И я не хотел тогда испытывать всё то, что творилось в моей голове. Ты схватила меня в охапку и бормотала что-то. Абсурдно повседневно, как могли, уверен, немногие, а в моей жизни лишь ты одна. Говорила о детстве за подготовкой к службе, о молодости агента Дарьи Токаревой по прозвищу «Лимфа», о множестве «операций» и одной самой забавной. Той, когда всё пошло не по плану, и привязанную тебя без перерыва передёргивало на холодной койке от нового нейростимулятора. Сколько времени прошло, я не знал, а пасмурная панорама за окном виделась продолжением бесконечных стен. Только ты одна защищала меня, укрывала от молчаливых теней, валяла и перебирала тёмные короткие дреды. Да ты многое делала тогда для меня и не совсем: включала фоном нейтральную задумчивую музыку, рассказывала о дожде за невидимым окном и о кривых антеннах, хвалила картину и говорила, что хотела бы нарисовать вид с той крыши или даже мой портрет, а потом сердито шептала, что всегда ненавидела политику. Касалась меня губами и, я не проверял, но, думаю, не позволила бы перейти к большему. Перевоплощалась в ежа и смеялась над своими же шутками. Я беззвучно сообщал: «Да, ты еж, я верю, продолжай. Только не заставляй смотреть». Слушал молча, проходил пальцами лабиринты твоих шрамов и чувствовал тепло, проникающее в каждую частичку моей души в знобящем теле. Так ты сплетала наши миры, и я чувствовал твои уверенность и спокойствие.***
С тех пор, как ты улыбнулась мне на рассвете и ушла; я видел это на грани сна и не мог тебя остановить, а главное: не хотел думать, что это реально; с этих самых пор настоящая улыбка не появлялась на моём лице. Все, и всё, кому и чему она могла ранее предназначаться казались недостойными её, ведь я ни разу не улыбнулся настолько искренне тебе. Пока я не увижу тебя, клянусь, никто и никогда не получит более, чем тот оскал, что ты встретила у порога моей по-обыкновенному засранной квартиры. И вот он новенький я. Не менее больной, чем раньше, но и не более несчастный. Просто я до сих пор верю твоим интонациям, обещавшим поддержку. Ты вернёшься, и тогда я улыбнусь тебе так, как не улыбался с детства. Я помогу тебе в ответ, чем способен. Недавно слышал новости со слухами о сбежавшем психбольном агенте по малоизвестному каналу, на который наткнулся в поисках фона для моей серой жизни. Это меня, почему-то, успокоило. Понял, что ты до сих пор свободна и, уверен, способна защитить себя. Так же, как и улыбки, я бросил наркотики. Они не стоили больше своего эффекта без тебя, а приносили лишь обман и страдания. Ты являлась мне не той, которую я хотел помнить. Мой мозг и с допингом не мог воспроизвести достаточные для полного погружения действия и разговоры. А лазейка в ту реальность, где нет моего сумасшедшего ежа, мешала получить прежний кайф без увеличения ломки. Я испугался за себя, вот и почти невероятными усилиями держусь. Начал даже снова ежедневно общаться с родителями, которые недоверчиво радуются моей перемене. Сидим иногда у них на кухне и вспоминаем моё тихое детство в деревне. И тогда я со сладостной тревогой вспоминаю о тебе и твоей судьбе. Часто я представляю, что не увижу больше свою опустошённую кем-то ракушку, и погружаюсь в тупую депрессию. Камнем замираю и смотрю на нравившуюся тебе картину, изображающую яростные ледяные волны, штурмующие небольшой палубный корабль, готовый из своего накренённого положения перейти в вовсе перевернутое и потонуть. Но ты придёшь однажды, и я должен быть готов дать тебе что-то взамен. Должен составить из множества мелких, пролетающих мимо песчинок то, чего тебе не хватает. Я постоянно, но спокойно читаю психологические книги, рисую твои смазанные образы, продолжаю учиться и держу под ванной десяток грамм амфетамина. И я не буду больше раскидываться улыбками. Наступит время, и я буду улыбаться только той, что достойна этого. Ты вернёшься, и я вновь и только один раз обдолбаюсь, чтобы понимать тебя. Мы снова будем единым целым. Я уже без страха буду смотреть, как ты втыкаешь в твёрдую плоть шпильки и улыбаться вместе с тобой. И не столько важно, когда ты придёшь и уйдёшь. Мы поговорим об антеннах и искусстве, споём чушь и порисуем красным, побегаем пальцами по твоим светлым звёздочкам на коже и полюбуемся высотой. Да, звучит здорово. Так оно и будет…