Бархатцы

      Бастион наблюдает за небольшой толпой людей и омников, собравшихся на центральной площади Гетеборга; он выглядывает из-под скрывающих его кусков брезента и тряпья, прячась в открытом багажнике потрепанного пикапа. Его внимание привлекла стоящая впереди всех фигура, одетая в привычные для человека одежды, но лишенная человеческого лица. И фигура эта, чьи речевые боксы изливают на северный ветер глубокие и длинные речи, заставляет Бастиона забыть обо всем, что окружает его на данный момент.       Он приподнимается всем корпусом, подаваясь вперед, подаваясь выше, и складки тряпья шуршат от его движений. Бастион старательно вслушивается в еле слышимый с такого расстояния голос и монотонно гудит, постукивая пальцами левой руки по дверце багажника (выглядит так, словно он чем-то раздражен). Датчики слежения лихорадочно фиксируют каждое движение чужих рук и пальцев, каждый поворот головы, каждый поклон, еле отличимый и незаметный. Бастион хочет подойти ближе, встать в самом первом ряду, чтобы видеть только его. А не толпу одобрительно кричащих людей и поднимающих руки омников.       Бастиону очень хочется быть ближе, чтобы разглядеть эту фигуру с ног до головы. Но когда он высовывается из своего укрытия слишком высоко, то получает ощутимый удар протезом по корпусу — раздается звонкий, металлический звук       — Проклятая железка! — Раздраженно взревел Торбьорн, появившийся из ниоткуда. Он с недовольством смотрит на Бастиона, который лишь разочарованно гудит и медленно прячется обратно. — Я же запретил тебе высовываться! Хочешь, чтобы тебя увидели и тут же нашпиговали свинцом? Навсегда отключили? Консервная банка…       Ганимед вылезает из-под выцветшего куска ткани и недовольно щебечет, словно пытается его защитить. Бастион лишь указывает пальцем во все еще вещающую фигуру омника на площади, издав короткий любопытствующий звук.       — Это Текхарта Мондатта, — отвечает Торбьорн немного погодя, умерив свой гнев. Он нервно треплет свою бороду пальцами уцелевшей руки, и голос у него донельзя уставший. — Лидер тех омников-отщепенцев, что ушли в Гималаи. Духовный лидер, или как там у них это называется, черт знает.       Текхарта Мондатта. Этого имени в его памяти нет, да и не было никогда, ведь проспал он около двенадцати лет. Бастион бережно сохраняет это имя внутри своих кодов, стараясь поместить его в самый безопасный блок. Чтобы не забыть никогда.

. . . . .

      Бастион гуляет по лесу и, как ему наказал Торбьорн, не уходит от него далеко. Он касается своими бесчувственными железными пальцами коры многовековых деревьев, что бесконечными стрелами прорывают облачное, серо-голубое небо. Его шаги приминают зеленую шелковистую траву, с мелодичным хрустом ломают попадающиеся под ногами сухие ветки.       Бастион думает о Текхарта Мондатте уже не первый день. Вспоминает те жалкие крупицы его слов, которые он смог услышать, прячась в багажнике потрепанного пикапа, пока его не увидел инженер. Омник говорил что-то о важности единства и таком светлом чувстве, как любовь. Говорил о дружбе, уважении и терпимости. Непонятные слова для Бастиона, о которых он знал, но которых никогда не чувствовал. И как именно реагировать на них он не понимал — смятение было для него чем-то подобном лучшей подруге для человека, с которой он теперь ходит бок о бок, плечо к плечу.       Когда он вместе с Торбьорном возвращается обратно домой, то последний включает ему записи более ранних выступлений монаха. Бастион смотрит эти записи с живым интересом человеческого ребенка, не отвлекаясь ни на что другое. Ганимед молча сидит на его плече и чистит свои яркие золотистые перья.       — Эй, — зовет его Торбьорн, и Бастион незамедлительно поворачивается на его голос. Инженер держит в своих пальцах пушистый рыжевато-желтый бутон на тонком зеленом стебле. — Это твое? Нашел на крыльце.       Бастион долго смотрит на цветок в чужой руке, а потом протягивает ладонь. Торбьорн отдает ему цветок и уходит из комнаты, ворча что-то о «непонятной кучи железа». А Бастион так и продолжает смотреть на пушистые лепестки, которых никогда не видел в тех лесах, в которых он так часто гулял. И понимает — этот цветок он с собой не приносил, но все равно аккуратно вставляет его в гнездо Ганимеда на телевизионной тумбочке.       Ганимед счастливо щебечет.

. . . . .

      Торбьорн довольно часто устраивает ему непродолжительные разминки: для Бастиона они подобны игре, для инженера же — это сбор данных для последующего анализа. Торбьорн вновь уводит его в лес, на залитую холодным солнечным светом опушку, и раздает несложные указания.       Он говорит Бастиону двигаться и подбрасывает высоко в воздух обычные белые тарелки, чтобы проверить его меткость. Бастион покорно стреляет, не пропуская ни одного сверкающего на свету диска, попадая точно в намалеванную красной краской точку в самой середине.       Потом Торбьорн приказывает ему менять позицию. Чередовать режимы стрельбы. Отключать на время любые визуальные датчики, заставляя ориентироваться лишь на слух, и наоборот — отключать слуховой бокс и доверять только зрению. Торбьорн развлекает его более двух часов, и когда запас тарелок неизбежно подошел к концу, то бормочет что-то себе под нос на счет его неповоротливости, которую, к сожалению, не компенсирует молниеносная реакция.       На самом деле Бастион знает, что он может двигаться куда быстрее. Что скорость поворотов была не максимальной, а шарнирам, отвечающие за движение головы, словно что-то мешало и не давало закончить движение. Бастион чувствует, что весь его корпус будто скован чем-то изнутри, но видимых изменений не замечал, а его давно устаревшие системы самодиагностики не находили ровным счетом ничего.       Когда он с какой-то натугой переходит обратно в режим разведки, то слышит хруст. Торбьорн, ушедший далеко вперед, не замечает этого, но Бастион слишком хорошо понимает, что этот звук совершенно точно не был случайным. Он крутится вокруг себя и недовольно гудит, пытается найти источник звука, но его отвлекает Ганимед, настойчиво клюнувший его неживое плечо с глухим стуком.       Ганимед кладет на его подставленную ладонь крупный рыжеватый цветок на крепком сероватом стебле. Он смотрит сначала на него, потом на своего щебечущего друга, склонив голову на бок, будто спрашивая. Ганимед же садится на кончики его пальцев и клюет метал своим маленьким клювом. Он словно ему говорит: это твое, ты это уронил. Бастион же вновь смотрит на пушистый шар лепестков и сухой стебель, понимая, что именно издавало тревожащий его звук.       Тот самый цветок, что Торбьорн отдал ему несколько дней назад. Только стебель его окреп, а соцветие распушилось еще больше.

. . . . .

      Эти цветы лишают Бастиона покоя. С разрешения Торбьорна он подключается к старенькому лаптопу, чтобы узнать о них больше, лишь на время прерываясь от бесконечного просмотра записей, на которых Текхарта Мондатта в очередной раз призывал людей и омников научиться сосуществовать в мире и спокойствии.       Цветы эти, что преследовали его по пятам, назывались бархатцами. Бастион нестройно гудит, пытаясь выговорить это слово своим устаревшим речевым боксом, но выходит лишь какой-то расстроенный и неверный звук. Бархатцы еще называли цветками Кришны, и Бастион, не зная о Кришне совершенно ничего, идет дальше в дебри информационных закоулков, впитывая все новые строки интернет-статей, словно губка.       Бархатцы выращивали во многих странах и для разных целей, но чаще всего их наблюдали в Индии и Непале. При упоминании последнего, Бастион вспоминает о Текхарта Мондатте, чье изображение крупным планом подрагивало на покрытом пылью экране старенького телевизора. Мондатта был с Непала, где и обосновались омники Шамбалы. Именно он сошел с заснеженных вершин Гималаев, оставив орден во имя куда более важной миссии.       [Основные значения: верность // долголетие // бессмертие]       Текхарта Мондатта говорил об этих вещах. Говорил о том, что каждое существо в этом мире (и даже омники) имеют свою душу. И что душа эта способна испытывать верность, и что здоровый дух — признак долголетия.       Что душа, заточенная в глубинах тела человеческого и металлического, бессмертна. Что со смертью судьба начинает новый виток, а душа эта — штука, которой Бастион не мог осознать — меняет свой сосуд, которым были и тела людей, и корпусы омников.       Благодаря тем нескольким статьям, через которые он прошел, Бастион понимает, что здесь, в пригороде Гетеборга, не могут расти такие цветы, как бархатцы. Здесь им не место и здесь им не время. И единственное, что объясняет их появление — это он сам. И когда Бастион отключается от лаптопа, переключая свое внимание на снятую с паузы очередную запись, то плечевой сустав его левой руки жалобно поскрипывает.

. . . . .

      Бастион оставляет за собой след — цветы выпадают из его корпуса, словно капли темного машинного масла когда-то. Бастион идет, и корпус его жалобно поскрипывает при движениях, каждое из которых дается ему с огромным трудом. Все чаще он сидит в доме, в специально отведенном ему углу, как заведенный рассматривая фотографии Текхарта Мондатты, найденные во всемирной интернет-паутине.       Бастион чахнет и слабеет на глазах. Когда его провода уже прочно сплетаются с серо-бурыми, сухими стеблями, Торбьорн, наконец, возвращается из своей незапланированной поездки на север Швеции по своим личным делам. И когда он замечает заросшего и покрытого пылью Бастиона, вжавшегося в угол комнаты, то, наконец, понимает, как плохи были его дела.       Торбьорн немедленно приносит груду различных инструментов и крупный секатор, найденный в гараже. Он стучит по линзе Бастиона, что лишь тускло мигает в ответ, но никакой другой реакции от него не добивается. Сам же Бастион никаких звуков издавать не способен — стебли бархатцев слишком прочно вросли в его речевой бокс, окончательно его испортив. Он чуть поднимает голову, и механизмы его глухо визжат. В глазах Торбьорна было заметно что-то смутно знакомое и давно забытое.       Может, это был страх. Возможно, это было разочарование. Бастион не знал этого, просто не мог. Он смотрит на свою руку, обвитую рыжими цветами, и думает о том, что ему, возможно, приходит логичный конец.       Торбьорн, в свою очередь, начинает методично срезать гибкие стебли, что плотно обвивали его корпус. Но со временем их словно не становится больше, а в комнате слишком ярко звенит плотный, цветочный запах. Он разбирает Бастиона на части, добираясь, наконец, до скрытого в глубинах его корпуса ядра, что все еще издает мерное, быстро рассеивающееся свечение. И теперь на лице Торбьорна застыло слишком знакомое Бастиону выражение — скорбь вперемешку с разочарованием (смирением?).       Потому что его ядро было пронизано жирными, уродливыми корнями. Торбьорн тяжело выдыхает и откладывает инструменты в сторону, с каким-то обречением усаживаясь на пыльный, холодный пол, усыпанный бесчисленными рыжими лепестками.       — Прости, приятель, — упавшим голосом произносит Торбьорн и смотрит куда угодно, но не на Бастиона. Бастион, в свою очередь, смотрит только на него. — Я не смогу удалить корни, не повредив твое ядро. А если повредить ядро, то… Проклятье.       Бастион понимает. Трясущейся рукой он касается чужого опущенного плеча и нестройно, совсем глухо и на грани слышимости, гудит. Его прерывает мелодичный, короткий треск — сквозь его линзу, прямо на глазах, прорастает очередной цветок.       Исчезает скрип его механизмов, что расходился по задушенной цветочным запахом комнате, и ядро его, до этого тихо гудевшее и продолжающее сиять, тоже замолкает. Бастион застывает, как сотни тех разрушенных изваяний, что были разбросаны по всему Черному лесу, в котором он проснулся когда-то. Бастион замолкает. И ядро его, пронзенное десятками темных стеблей, холодеет, а свет вокруг него исчезает.       Ганимед тревожно щебечет снаружи.