Что, если мне просто скучно?

Я не вижу ничего плохого в петициях, и если сеньор Грассини составит её, я подпишусь с большим удовольствием. Но мне всё-таки думается, что одними петициями многого не достигнешь. (Э.Л.Войнич. "Овод") Что толку напрасно и вечно желать?! А годы проходят, всё лучшие годы. (M.Ю.Лермонтов. - Зачем Вы это делаете? - дождавшись паузы в его забавном рассказе о четвероногом друге, Шайтане, Джемма задала вслух вопрос, возникающий у неё непрестанно при взгляде на Ривареса. Она ожидала обыкновенного протеста, вроде его вечных уловок отшучиваться от любой неугодной темы. Ожидала она с не меньшей вероятностью и другого - мгновенной молчаливой стены, его окаменевшего до суровой неприступности профиля, красноречивее всех слов выдающих отношение к вопросу. Она не хотела лживого легкомыслия от него. Она не хотела причинить ему боль, она берегла, как величайшее достояние, возникшее между ними доверие, в котором было куда больше просто приятельского, и даже больше кровного или дружеского, и тому было лишь одно объяснение ... - общая давняя трагедия. Но оба, очевидно, не были к нему готовы. Эта странная до нелепости взаимная привязанность ласкала и согревала, волновала, наполняла её некогда замеревшую внутреннюю жизнь забытым чувством притяжения к родному существу, да, именно - родному... Ей становилось страшно, поскольку так привязываться к излишне сложному и непредсказуемому созданию, каким виделся, или хотел видеться, Риварес, грозило ей неминуемой драмой новой бури, а она не хотела больше никаких драм... Всё встало бы на места, если бы ей достало смелости задать прямой вопрос. А ему - не убегать от ответа. Но задать прямой вопрос означало бы перейти их личный Рубикон. Что, если всё будет не так, как представляет себе она. Если он не настолько нуждается в её теперешнем участии, и не станет прямо смотреть ей в глаза, так или иначе отвечая "Да. Это - я". Не упадёт к её ногам, не прижмёт её руки к лицу, благодаря за несказанное облегчение души, как тогда, в порыве после жуткой своей исповеди... Что, если будет наоборот - он отшатнётся в себя, сумеет выдержать без срыва этот выстрел в упор, и закроется навсегда? Если даст понять, что не понимает, о чём она, не знает никакого Артура, никогда не знал, пожмёт плечами и ... отойдёт. И разговор как бы продолжится до логического и корректного завершения, но разойдутся они после уже чужими... Боже, нет, пока - нет... Наверное, он сам должен решить, не она. А пока... - пусть будет, что есть, и не стоит загадывать. Она снова и снова доходила мысленно до этого порога, останавливалась, уже подобрав подол всегда модного платья и почти приподняв носок изящной туфли, чтобы шагнуть через него. И - не могла. - А... Вы? - он обернулся, изучая её из-под полуопущенных ресниц бестрепетно и беспощадно, и такого его она боялась. Но, ожидая, безусловно, подобной защиты нападением, была даже рада неожиданному обороту, который означал, что вызов принят. Принят! Стало быть, и диалог желанен и возможен. Ещё шаг к порогу - или пропасти. "Зачем я это делаю?" - мелькнуло напоследок, ещё не поздно отступить. Но - нет. Нечто могучее до всесилия тянуло её сейчас продолжать поединок. - Кажется, я знаю, что Вы этим хотите сказать, господин Риварес. Вас удивляет моё стремление ... - ... меня разгадать. Да! Удивляет, - он очень тихо рассмеялся, плавно отошёл от окна, опустился в кресло напротив. Он смотрел с лёгкой усмешкой, и вместе с несколько вольной позой это выглядело почти неприлично. И такой он её раздражал, потому что... Потому что заставлял противиться очевидному обаянию зверя, а душевное равновесие она ценила теперь превыше всего на свете... Потому что откровенно играл с ней, обращая все её попытки откровенности в нечто, худшее, чем вечные его шуточки. Она начинала ощущать почти обиду, почти оскорбление, и тогда характер Уорренов брал своё. - Ну что Вы, я не настолько умна, как бы Вы мне не льстили, сравнивая с "большинством мужчин". Мне в самом деле любопытно, что заставляет Вас быть таким... непоследовательным. Удивлённо взлетела бровь, он взглянул на собеседницу с оттенком настоящего внимания. - Я, по-Вашему, непоследователен? В чём? - Ну, хотя бы, в том, насколько серьёзно швыряете свою жизнь, я уж не говорю о здоровье, в каждую мало-мальски безнадежную заваруху. Простите, я не о восстании и не о 42-ом, конечно, и всё же... - Я понял, не стоит извиняться, по сути, Вы совершенно правы!- восстание было заведомо обречено. - Но оно сделало своё дело, однако... Зачем Вы рискуете жизнью, сознавая бесполезность этого жеста? Рискну показаться циничной, но Ваша жизнь и Ваши способности заслуживают куда более разумного - а значит, эффективного - применения, чем безобразная резня в предсказуемом провальном положении... Знаю, что Вы скажете: что не могли предать доверие простодушных горцев, это всё равно, что обмануть ребёнка. Что их вера в Вас - слишком дорогое достояние, чтобы отрекаться от него. Что светский лоск - это лишь оболочка, под которой сплошная ложь и лицемерие... И всё же. Вы - не юный романтик, начитавшийся германских гуманистов и лорда Байрона, какими мы все были когда-то... - она старалась говорить ровно и непринуждённо, и очень внимательно наблюдала за легчайшей переменой его выразительных черт. Он вздохнул, лаская гладкое бархатистое дерево подлокотника грациозным танцем пальцев. - Да, всё верно, не юный романтик, отнюдь. А что, если я - романтик стареющий? - он улыбнулся, и это был опасный момент - вот-вот начавшийся было настоящий разговор опять грозил превратится в ироничную болтовню. - Тогда тем более не понятно, зачем Вы хотите казаться меркантильным и... гламурным. Наши суровые мужчины смотрят на Вас косо, и, как многие, не знают, что и думать. - Не знают?! Помилуйте, синьора Болла, они уже давно сложили мнение обо мне, и терпят с трудом, только потому, что я действительно сейчас полезен, и не только из-за острого пера, конечно. Эти "суровые мужчины" ни за что не сунутся в сомнительные предприятия, им всегда нужен кто-то достаточно безумный для этого... Чтобы на его ошибках делать глубокомысленные выводы, и строить планы с учётом доказанных его опытом обстоятельств. Вот Ваш друг Мартини тоже меня терпит, но исключительно из-за Вашего заступничества. А знаете, он мне нравится. Он не боится сказать то, что думает. Они будто бы заново изучали друг друга, не замечая, что пауза затянулась. Где-то внизу скрипнула и стукнула дверь - ушла горничная Ривареса, в положенный час завершив дневную работу по его шикарной квартире. На миг сердце встряхнуло - в его словах явственно звучало приглашение к действию, и она почти решилась, почти. - Да. Верно. Говорить то, что по-настоящему думаешь - это всегда было роскошью. - Возможно, это мудрость - держать своё при себе. Хороший покер любит блеф, а истина - в раскладе и итоге! - Так для Вас жизнь - это покер? - В некотором роде. - И всё же, я не совсем понимаю Вас. Однажды... - она умолкла, уловив с удовольствием его подспудное напряжение, - однажды Вы сказали "моё дело". Да, я точно знаю, что Вы имели в виду. Неужели и это - часть игры? Ему явно стало не хватать сигары. - Однажды кое-кто мне сказал со схожим искренним недоумением:"Какое тебе дело до свободы Италии? Ведь ты даже не итальянец". Странно, но я тогда не нашёлся, что ответить. Ради истины, справедливости, прогресса, наконец? Некоего абстрактного общего блага, некоего принципа улучшения человеческой природы путём улучшения материально-этических норм жизни? Во имя любви к земле и культуре, которая "даже не моя"! Да, вероятно, так и есть, хоть звучит идиотски до предела. - Но, при этом, избираемые пути улучшения человеческой природы часто лежат вне этических норм. Как в Вас это сочетается? Они снова молчали и рассматривали друг друга так, как было немыслимо при посторонних. - Вероятно, потому что я - профессиональный революционер. - Не знала, что есть такая работа. - Пока что нет, но скоро - будет. И, поверьте, области применения талантам вроде моих не будет предела... Но я не склонен загадывать дальше завтрашнего, и не намерен дожить до финала нынешней партии. - А если доживёте? Кем себя видите в новом мире? - Вы имеете в виду - здесь, в Италии? Никем. "Мавр сделал своё дело" и уходит. - Куда же? - Где для него будет ещё дело. В Россию, например! Да, именно туда. Там всё только начинается. - Жутко выглядит, если честно. - Согласен. Местами - жутко. Но что ж такого, если мне платят за то, что я умею делать лучше всего! Вот что выводит из себя наш дорогой комитет. Они-то все исключительно... бескорыстны. Ну да, а как же... Только такие, как я, делают за них всю грязную работу, тяжкую и нудную, вроде якшания с отребьем и нищебродами провинции, с барышниками и нарушителями границ, с иноземными пайщиками, лелеющими надежды после поживиться у отобранной у папства кормушки... О, я их насквозь всех вижу. А вот они меня - нет! А знаете, почему? Она чуть подалась вперёд, чтоб ни слова не упустить из его внезапно вспыхнувшего "настоящего"... - Потому что я не лгу. Потому что могу делать всё, что хочу, и не оглядываться ни на чьё мнение! Потому что мне не нужна отобранная у папства кормушка... Я просто ненавижу унижение человека человеком, и не считаю австрийцев высшими сущностями, а Папу - непогрешимым. А червонцы нашего Фердинанда, "короля в изгнании", помогают мне тешить свою ненависть, и прочие дурные привычки. Да! И просветление человечества мне особо не нужно, ибо я не верую в него, как не верую в доброго мудрого Бога, решающего всё за нас! Он нервничал. Он был прекрасен в гневе, злом ироничном своём гневе, и она любовалась, как грозой... Грань откровения была сейчас обнажена, стоило только протянуть руку и - сказать нечто правильное, точное, чтобы - в цель. В сердце. Наповал. - Знаете, однажды, на заседании, когда обсуждался Ваш памфлет, в Ваше отсутствие, и противников у него на сей раз было вдвое больше, чем вначале... так вот, профессор, чтобы унять горячность спора, резонно заметил, что таких, как Вы - очень мало. Он сказал это с двояким смыслом, конечно, и каждый понял по-своему. Мало, к счастью - подумали наши либералы, и их путь выжидания и мирных реформаций не сильно пострадает от одного излишне радикального сотрудника... И на весах истории всё решится в пользу разума и терпимости. Но тут встал Риккардо, да, Ваш обожатель-южанин, скомкал несколько бумажных шариков, и достал пулю из своего пистолета. Все на него смотрели. Он указал на шарики, и взвесил на ладони маленькую пулю. И спросил, чего тут больше, на их взгляд, и чем будет вернее поразить врага, десятью бумажными комочками - или одним метким кусочком свинца. - Красиво получилось, - промурлыкал задумчиво Риварес. - Риккардо - вот кто истинный романтик и настоящий боец! - И всё же, дорогой... синьор, Вы так и не ответили на мой вопрос, - намеренно придав голосу ноту сожаления, Джемма дала понять, что её пора проводить до экипажа. Они стояли в просторном прохладном, облицованным светлым мрамором холле, и не могли расстаться, но и беседовать дольше не могли. Главное опять осталось невысказанным. - В Вас есть своеволие, господин Риварес. - Конечно, есть. Без своей воли, по-моему, и шагу не сделать. - Нет, я не о том своеволии. О другом. Вы знакомы с последними трудами Спенсера? Очень любопытные психологические заключения... - О! Психология теперь в моде. Нет, не знаком, и не собираюсь! Не встречал ещё пока ни одного психолога без неврозов и навязчивых состояний. - А много встречали? Напрасно, Спенсер весьма тонок в понимании человеческой натуры. - Вам - верю, пожалуй. То есть, Вы считаете, мне будет полезно ознакомиться? Предпочёл бы услышать его тезисы от Вас - это сэкономит мне время, а Ваше умение помещать истину в краткую и совершенную форму восхитительно само по себе. - Благодарю! Он не склонился поцеловать её руку в кружеве перчатки, явно ожидая завершения начатой ею же темы. - Ну, если Вы серьёзно, извольте. Вот цитата из его эссе :“Существует принцип, который является препятствием для всей информации, который не поддается никаким аргументам, и который будет всегда продолжать держать человека в неведении. Этот принцип: “Презрение прежде, чем исследование””. Спенсер говорит нам о том, что мы именуем ограниченностью сознания, или “закрытым мышлением”. И далее там же : "Люди, которые имеют “закрытый ум”, отвергают новые идеи прежде, чем исследуют их. Из-за этого они держатся и цепляются за свои старые знания, мнения и представления, даже, если эти прежние идеи не работают. Было видно, что Риварес в недоумении. - Это не новость! Реакционеры вечно тормозят прогресс, начисто отметая даже саму возможность рассмотреть что-то новое. Чего далеко ходить! - у нас в комитете таких половина. Зачем Вы мне это говорите? В чём же тут новаторство Вашего новоявленного гения психологии? - Всё так. Но далее, исходя из этого же принципа поведенческого типа, Спенсер выводит побочный, но едва ли второстепенный эффект приверженности прошлому - Своеволие саморазрушения... Вы говорите себе:"Я делаю, что хочу, я - свободен в себе!", и тем алкоголик оправдывает своё бессилие прекратить пить, а наркоман, желающий, но не в силах, превозмочь губительную зависимость, самому себе доказывает, что он хочет принимать дурман... Что это и есть его истинное волеизъявление. Вы ищете себе гибели, и мучаетесь прошлым, не потому, что на самом деле хотите мучений и смерти, нет... Вы не хотите освободиться. А такой вид своеволия скорее заблуждение... Он стоял, глядя в никуда. Как всегда, она испугалась и уже остро пожалела о сказанном. Взяла мягко его руку в свои, осторожно сжала. - Послушайте! Я... - Ничего страшного, по сути, Ваш Спенсер прав. Но я и правда делаю то, что хочу, не потому, что не могу с чем-то расстаться!!! - Да, конечно, я, вероятно, не права... и Вас нельзя пытаться уместить в какие-то общие теории... - Вы всегда правы - и это ужасно! - он попытался улыбнуться. - Что, если мне просто скучно? Риварес подал ей руку, они молча спустились и прошли до коляски, ожидающей у подъезда. " Нет, нет, - она покачала головой, обернувшись на него, стоявшего у двери и провожающего её задумчивым до печали взглядом. - Нет, мой друг, нет, Артур. Мы оба знаем, что это не причина.". __________________________________________________________