Выживший

      Изгиб гитары желтой ты обнимешь нежно,       Струна осколком эха пронзит тугую высь.       Качнется купол неба. Большой и звездно-снежный,       Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались…       С оторванной рукой и хлещущей из раны кровью он тогда в одиночку добрался до румынского домика старого лесника-партизана. Уже слабеющий, не различающий ничего перед глазами, он вяло постучался и, стоило двери открыться, рухнул на деревянный пол.       Его откачали, подлатали и грузовиком вместе со сваленными деревьями отправили в аэропорт. Оттуда обратно. В диверсионную школу.       Об их с Тяпой подвиге там все уже знали. Встретили героем, можно сказать.       — Справились. Молодцы.       — Они все жизнь отдали, Тяпка пропал, возможно, тоже погиб, я руки лишился. А вы два слова сказали?       — Ну получай еще два. Вы оправданы.       В горах готовили новых диверсантов — тех же подростков, волком смотрящих на всех. Воров-рецидивистов, малолетних преступников, сволочей, нелюдей уже, наверное. Его отпустили, сказали, отслужил. Выписали бумажку какую-то, мол, все обвинения сняты, и на таком же казплодовощторге, на каком и привезли, отправили домой. В родную Алма-Ату.       — Гитару Маэстро с собой забрать можно?       — Да бери. Вернуть уже некому.       Две вещи с собой были: билет в новую жизнь и единственное напоминание о прошлом. Обо всех тех, кто был дорог.       Он напросился работать в госпиталь. Брать не хотели — калека, несовершеннолетний, без документов, поговаривают, уголовник, кому такой вообще нужен?! Но в разгар войны, когда раненых привозили целыми вагонами, лишняя пара рук (да что там, даже одна рука) была жизненно необходима. Он заполнял всякие формы, готовил перевязочный материал, помогал ухаживать за больными.       К себе жить его хирург из той же больницы взяла. Хорошая была женщина — лишних вопросов не задавала, особо сильно не контролировала, в одно и то же время не жалела и не требовала сверхъестественного.       — Ты где руку потерял? В снаряд что ли какой для смеха палкой ткнул?       — Да.       — Врешь?       — Да.       Как только исполнилось шестнадцать, его официально взяли на работу медбратом. В тот год закончилась война.       В Великий День Победы, услышав новость из уст счастливой названной матери, он лишь слабо улыбнулся. Отложил истории болезней, достал давно расстроенную гитару, положил на бедро, как делал Маэстро, придержал своей культей, здоровой рукой аккуратно провел по всем струнам. Долго молчал.       Вспомнил всех. Таких родных, хоть и не друзей. Но которые, пусть и не по своей воле, жизнь отдали, чтобы он выжил. Шкет, Кучер, Бабай, Заяц… Не возьми они удар фрицев на себя — Кот и Тяпа не пробились бы к козырьку. Не погибни Маэстро — Студер убил бы кого-то другого, того же Кота, с которым тоже не ладилось. Не расстреляли бы Черепа — сбежал бы Костя. Не разбейся Матаня — никто бы не понял, что здесь все серьезно.       — На гитаре играл раньше?       — Никогда в жизни в руках не держал.       — От друга осталась?       — Не уверен, что мы друзьями были. Знали друг друга не больше месяца.       — Зачем хранишь тогда?       — Горами пахнет.       Он изменился с тех пор, как избежал смерти три раза за один день. Он понял, что десятки событий совпали, чтобы он один из немногих пережил эту войну. И он просто не имеет права растрачивать этот подарок судьбы на гонор и понты. Он должен стать настоящим мужчиной.       Пятьдесят лет прошло в погоне за недостижимой целью. Он спасал жизни, он помогал престарелой матери, он регулярно пересылал половину зарплаты детским домам. И каждый год 9 мая проводил по одному и тому же сценарию: взять стареющую с каждым годом гитару, которую ни в жизнь не настраивали, провести по открытым струнам, не имея возможности зажать аккорд, выпить стакан крепкого самогона за тех, кто не с нами, и до вечера молчать, отдавая дань той, другой жизни.       И все же с болью в горле мы тех сегодня вспомним,       Чьи имена, как раны, на сердце запеклись.       Мечтами их и песнями мы каждый вдох наполним,       Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались…       Перед годовщиной шестидесятилетия Великой Победы мама скончалась. Ему за семьдесят, жены нет, детей тоже. О тех ужасных четырех годах в истории СССР давно забыли. Да и СССР уже и не было… В тот день шести фальшивых нот было мало. Казалось, он не вспомнил и половины важных событий. Все размылось. Подводит память.       Но было место, которое забыть невозможно. Горы, крепость развалившаяся, чьего назначения никто не знал и не узнает, колодец и постройки старые, каменные. А там люди теперь толпами ходят, туристы. И экскурсовод им втирает, что не было здесь войны и быть не могло.       А он усмехнулся, отстал, прошелся по родным местам в одиночку. Не выдержал того, что захлестнуло, устал, присел у обрыва, закурил. Помнил же, что дядя Паша курить не разрешал. Только нет уже ни дяди Паши, ни Вишневецкого… ни Тяпы… За шестьдесят лет не вспомнил никто. Значит, и правда, умерли все…       И лишь пара слов, пара жестов родных. Хрипящий дрожащий голос, и глаза… знакомые глаза на старом морщинистом лице.       — Тут и так тяжело дышать, а ты еще и куришь. Костя…       — Тяпа. Вот и свиделись мы с тобой, Тяпкин Валентин Петрович.