/мне не гладить твои колени, синяки, прозрачные вены, а твои стеклянные пальцы не коснутся моей души. придуши меня, если мы встретимся, просто я не решаюсь повеситься, но мне кажется, было бы весело умереть от твоей руки. я сую по конвертам стихи, но все письма приходят обратно. почтальон мне сказал аккуратно: адресаты давно мертвы. впрочем, так же как я или ты/
Она думает, что в них стало слишком много боли. Слишком много боли для таких молодых. Пусть это теперь и скрыто от глаз непроницаемой маской ледяного спокойствия и отстраненности. Она врезается в чью-то спину около Большого зала. Вот так просто — налетает с ходу, слишком сильно погрузившись в свои мысли, а потом делает шаг назад, поднимая глаза. Он оборачивается. Гермиона замечает, как нервно дергается к палочке его рука, но останавливается на полпути. Он ничего не говорит. Отступает в сторону, пропуская. Все те же светлые волосы, длинные пальцы, тонкие губы, вот только глаза теперь совсем другие — без капли прежнего превосходства, надменности и презрения. Без капли того, чем он жил/был раньше — все то время, что они учились вместе. Гермионе всегда казалось, что это не человек даже, бездушное какое-то существо, на автомате огрызающееся, создание без толики тепла и света — сплошной мрак. Сгусток чего-то черного, всего неправильного и омерзительного, всего того, чего она не понимала и не принимала. Но теперь они все одинаковые. Потому что в этой войне нет победителей и нет проигравших. В войне есть только выжившие. Вот только выжившими они себя уже не чувствуют. Никто. Потому что в глазах, что раньше светились, жизни больше нет. Потому что в них пустота, полное безразличие. Потому что в них нет больше надежды, нет стремлений, нет желаний. В них — страх. Постоянный. В них — тревога, которая никогда не утихает. В ее мире это называется посттравматический синдром. В этом мире это называют громким словом «победа». И трясущиеся руки — это победа. И крики среди ночи — это победа. И то, что никто не может уснуть один в темноте — это тоже победа. Иллюзия спокойствия, иллюзия жизни. Победа. Победа, которая стоила сотни жизней. Победа, которая стоила Фреда и Люпина, стоила Тонкс и Грюма. По-бе-да. Горькое слово с привкусом тлена во рту. Гермиона ненавидит это слово. Потому что за всей этой вычурностью, помпезностью, за всеми этими громкими поздравлениями слишком много боли, слишком много отчаяния, слишком много скорби. Она скользит взглядом во всем уже_не_студентам Хогвартса, все еще рассаженным за разными столами, и ей почему-то хочется смеяться. Потому что их от силы человек сто. Потому что их больше не надо делить на факультеты. Потому что они одинаковые. Выжившие. Победители. Заставить себя жить — это еще полбеды. А ты попробуй захотеть жить. На мгновение она прикрывает глаза, вслушиваясь в монотонную речь Макгонагалл, и возвращается на пару лет назад. А потом улыбается. Потому что вспоминает, как по обе стороны от нее сидели Гарри и Рон, наперебой обмениваясь впечатлениями о чем-то в тот момент важном и значимом. Но рядом их нет. Гермиона открывает глаза. Рон остался с матерью вопреки всем уговорам. Миссис Уизли так и не пережила смерть Фреда. Джордж так и не смирился с тем, что остался один при всей своей большой и дружной семье, которая старалась держаться вместе. Джинни тоже не вернулась. Гарри скрылся в неизвестном направлении, как только они покинули Мунго. Она осталась одна — вот так просто, будто по щелчку пальцев. Будто их и не было никогда рядом, будто она никогда не слышала их смеха, не чувствовала тепла их рук и родных объятий. И как-то незаметно для себя она приходит к мысли, что в этом мире теперь все одиноки. Потому что они все теперь одинаковые. Макгонагалл продолжает что-то говорить, кажется, про факультеты, про то, что в этом году набора на первый курс не было. Говорит: — К превеликому сожалению, башню Когтеврана восстановить не удалось, как и башню Гриффиндора. В этом году все студенты объединены в один факультет. И в зале тишина. Никаких недовольных возгласов, никакого шушуканья. Мертвая тишина. — Седьмому курсу отвели подземелья, а курсы со второго по шестой могут располагаться в бывших спальнях Пуффендуя. Ожидаемого «старосты проведут вас» не следует. Потому что старост больше нет. Их никого больше нет. Гермиона думает, что этот зал больше напоминает ей кладбище. Люди тут неживые, все поголовно мертвые. Она в том числе. Подземелья, что раньше принадлежали факультету Слизерин, темные и холодные, шаги уже_не_студентов отдаются громким эхом, которое бьет по барабанным перепонкам. Они располагаются кое-как, их так мало, что кроватей хватает на всех. Девочки в одной комнате, мальчикам — две других. Гермиона отрешенно думает о том, что, наверно, это странно — просыпаться по утру и не видеть солнечных лучей. Но, с другой стороны, она понимает, что солнце ее уже давно не греет. Гермиона присаживается на кровать и проводит чуть дрожащей рукой по покрывалу — то холодное и влажное, будто не до конца высушенное, но в подземельях всегда так. И ей даже привыкать не надо, потому что все безразлично. Все серо. Все мертво. Они все покалечены — и внутри, и снаружи. Кто-то больше, кто-то меньше, но от них прежних ничего уже не осталось — только оболочка, тело. Гермионе кажется, что волшебства в них тоже уже нет. Закончилось, иссякло. Потому что магия — это чувства. А то, что мертво, чувствовать не может. Ночь опускается на Хогвартс незаметно, но слишком быстро. Или так кажется только потому, что она не видит заката? Нет окон, почти нет света, только ощутимый полумрак, от которого волосы на руках поднимаются дыбом, а по спине бегут мурашки. Гермиона сидит в гостиной, хотя все остальные уже разбрелись по спальням. В их комнатах больше не звучит смех, все даже говорят как-то еле слышно. Если бы два года назад ей сказали, что спальню она будет делить с девочками со змеиного факультета, Гермиона бы покрутила пальцем у виска и обязательно посоветовала бы говорившему посетить Мунго. А теперь она сидит в подземелье, что раньше принадлежало Слизерину, и смотрит на тлеющие в камине угли. Знает, что не уснет, знает, что даже если получится, то обязательно проснется среди ночи с колотящимся за грудиной сердцем и дикой, всепоглощающей паникой. Увы, ни колдомедики, ни обычные врачи не смогли ничем помочь. Гермиона запасается зельями сна без сновидений, но это не помогает. Она думает, что и не поможет. Где-то за спиной скрипят половицы, и она резко оборачивается, выставляя палочку. Та концом упирается в мужскую грудь — еще чуть-чуть и, кажется, войдет прямо в сердце. А глаза у него ледяные, но спокойные, в отличие от нее, у которой губы трясутся. — Страх — это нормально, — говорит он вдруг. Звучит, скорее, как вопрос, который так и остается без ответа. — Я могла убить тебя. Палочку свою она не убирает. Рука, в отличие от губ, не дрожит. Он ничего не отвечает, не отступает, не движется, застывает каменной статуей. В камине что-то оглушительно трескается, заставляя вздрогнуть. Обоих. По-бе-да. Гермиона ненавидит это слово за трясущиеся губы, ломаную улыбку и трупы под веками. — А, может быть, и стоило, — говорит он. Голос у него хриплый, глаза красные, щеки впалые. Такой же мертвец. Они все тут мертвецы. — Что, не спится? — вдруг скалится Гермиона. Лицо ее — восковая маска — исходится трещинами. Еще чуть-чуть и оттуда начнет вытекать желчь вместе с кровью. Она убирает палочку и садится обратно, устремляя взгляд на почти потухшие угли. Проходит несколько секунд/минут/часов прежде, чем рядом с ней под его весом прогибается диванная подушка. — Ненависть — единственное чувство, обладающее силой и разрушать, и восстанавливать. По кус-кам, — говорит он по слогам. А потом добавляет: — Если от тебя хоть что-то осталось. От тебя хоть что-то осталось, Грейнджер? И ее имя впервые не звучит в его устах как издевка. Гермиона поворачивается к нему и вглядывается в серые глаза, силясь почувствовать хоть что-то. Даже ненависть. Но ничего. Пустота. Чернота. Боль. И она вдруг хмыкает. Громко и как-то совсем гибло. Они теперь все одинаковые. — Ты хуже всех непростительных вместе взятых, знаешь? — Знаю, — кивает он безразлично. В нем тоже пусто. Тоже темно. И почему-то тоже больно. Это видно невооруженным взглядом. — И как это? — вдруг спрашивает она. — Вернуться. — Херово, Грейнджер, — отвечает он просто. — Херово. — Я будто на кладбище, — говорит она тихо. — Как будто все мертвы. — Все и так мертвы. Как я. Как ты. И Гермиона думает, что это, наверно, какая-то другая реальность. Параллельная вселенная, где рядом нет Гарри и Рона, но есть он. И подземелья, и догорающие угли. — Я ненавижу тебя, — говорит она устало. — Так ненавижу. — Держись за это чувство, Грейнджер. Если что-то чувствуешь, значит, не до конца мертва. Засыпает она под утро — все на том же диване, глядя на уже холодный камин. Сон беспокойный, она то и дело просыпается, ощущая дрожь по всему телу. Флакон сна без сновидений не спасает. Под утро из спальни раздается крик. А следом женский плач, от которого так и веет безнадежностью, смертью. Она думает, что кто-то из них точно банши — так пронзительно могут кричать только они — создания, предсказывающие смерть. И Гермионе вдруг становится смешно, потому что смерть тут повсюду. И хочется закричать, потому что предсказывать смерть тут больше некому. Живых не осталось. Они все мертвы. И они все одинаковые.***
Бродить по старым темным коридорам, заглядывать в не до конца восстановленные кабинеты, сидеть на груде камней, сваленных за задней частью замка, и вглядываться в небо. Минутами/часами/днями. Она не понимает, зачем вернулась. Могла ведь остаться там, в родительском доме, в котором всегда светло, уютно и пахнет выпечкой. В доме, где в гостиной висят голубые шторы, где на полках стоят ее фотографии. Ей кажется, что единственное волшебство, которое осталось в ее жизни, это воспоминания. Вот и вся магия. Ей даже не кажется странным, что никого не интересует, где она пропадает целыми днями и почему почти не приходит в Большой зал. Макгонагалл как-то ловит ее в коридоре на третьем этаже. Лестница не вовремя меняет направление, и будто по закону подлости в проеме показывается Минерва. Постаревшая лет на десять, поседевшая, все лицо в глубоких морщинах. Гермиона думает, что она тоже мертва. Минерва долго молчит, вглядываясь в лицо Гермионы своим кошачьим цепким взглядом, а затем бросает: — Следуй за мной, — и уходит вглубь замка по коридору. Гермионе ничего не остается, как следовать за ней. Вглядываться в прямую, напряженную спину и вслушиваться в шаги, что отдаются эхом отовсюду. Она не знает, зачем вернулась. Думала раньше, что родные стены как-то помогут, вернут ей ее, но вместо родных стен она получила руины, обломки того, что раньше было ее крепостью, ее спасением. Но спасения нет. Потому что спасать тут уже некого. Минерва заводит Гермиону в свой кабинет, жестом приглашает присесть, а сама садится напротив и стискивает тощие, сухие пальцы под подбородком. Гермиона опускает взгляд на свои старые, пыльные ботинки и ждет. Ждет чего угодно: жалости, сочувствия, ждет даже наказания за непосещение уроков, но только не: — Мисс Грейнджер, — начинает она, но осекается. И голос ее теряет былую уверенность. — Гермиона… Гермиона вскидывает голову, позволяя заглянуть в глаза. Она рада, что Макгонагалл не в высшей мере владеет легилименцией. — Вчера вечером прилетела сова из Министерства, — говорит Минерва, а у Гермионы сушит во рту. — Кингсли Бруствер написал, что три дня назад в Годриковой Впадине было найдено тело… — и не продолжает. Опять осекается. Но продолжения Гермиона и не ждет. Знает, чье тело было найдено три дня назад в Годриковой Впадине. Знает, потому что на каком-то клеточном уровне чувствует, что его больше нет в живых. А, может, это потому, что в живых из них больше никого нет? — Тело… Гарри. Было найдено тело Гарри Поттера. Пока это удается скрывать от… — Это все, о чем вы хотели сообщить, директор? — перебивает Грейнджер, вновь вскидывая взгляд. Голос у нее охрипший, будто она очень долго кричала. А она ведь и правда кричала — у себя в мыслях. И продолжает кричать. В надежде, что этот крик перекроет роящиеся в черепушке мысли и липкий, окутывающий ее изнутри страх. — Нет, я… — опять осекается Макгонагалл. Гермиона отрешенно думает, что раньше не замечала за профессором такого заикания. — Гермиона, если тебе захочется с кем-то поговорить… И Гермиона резко поднимается. Стул, царапая пол, отъезжает с противным звуком. И: — Это явно будете не вы, — тонет в хлопке закрывающейся двери в кабинет. Объяснить эту слепую ярость она не может даже себе. Будто из Выручай-комнаты вырвалось то Адское пламя и обосновалось где-то за ее ребрами, превращая все внутренности в пепелище. Гермиона несется по коридорам, которые раньше казались ей знакомыми, родными. По коридорам, в которых она знает каждый каменный выступ, каждый угол, каждую дверь. Но сейчас замок кажется ей чужим, отталкивающим, пугающим и холодным. Потому что те руины, что от него остались, не внушают доверия. Иллюзия безопасности в самом прогнившем месте всей магической Британии. — За тобой гонятся дементоры? — достигает ее слуха его голос, и Гермиона останавливается. Так же резко, как начала бежать. Будто бы налетая на какое-то невидимое препятствие. И вокруг все рушится. Падают стены, падает потолок, бьются стекла, погребая ее под метровыми слоями камней и пыли, что раньше были ее крепостью и ее домом, ее защитой, ее пристанищем. И в голове, как всегда некстати, всплывает старая добрая песенка: «Хогвартс, Хогвартс, наш любимый Хогвартс, научи нас хоть чему-нибудь». Вот только в ее голове это звучит, как заезженная пластинка, зажеванная кассета. Слова пугающе растягиваются, заставляя задрожать и выхватить палочку, направляя на единственного в коридоре человека. — Ну давай же, — говорит он спокойно. — Давай. Ты знаешь, как начинается непростительное… — Я убью тебя, убью, — шипит она, словно змея. Словно ей действительно место на змеином факультете. И вдруг начинает плакать. Так громко, что кажется, будто массивные стены и колонны сотрясаются от ее всхлипов. Вот только боль со слезами не уходит. Кажется, что чем больше она проливает слез, тем дыра в ее груди становится шире и чернее. И вдруг ее руки натыкаются на чужое тело — единственный источник тепла в этом темном, промозглом коридоре, где даже факелы дрожат от ее рыданий. — Он умер, понимаешь? — всхлипывает она, ни к кому толком не обращаясь. — Он тоже… Тоже умер, понимаешь? Пожалуйста… — и будто самого Мерлина молит, хотя сама не понимает о чем. Повернуть время вспять? Воскресить? Или и ее тоже забрать поскорее, потому что больше находиться она на этом свете не может. — Понимаешь? Все умрут. Он не прижимает ее к себе, просто каким-то образом получается так, что стоят они друг к другу слишком близко. Магия, не иначе. — Все и так мертвы, — отзывается он устало. — Все и так уже мертвы, Грейнджер. И Гермиона вдруг отшатывается. Делает шаг назад, вновь поднимая палочку, утыкаясь острым кончиком ему под горло, видя, как натягивается бледно-серая кожа. — Давай, — шепчет он. — Давай. Сделай это. Я же по глазам вижу, что хочешь. Давай. Она не понимает, о чем он просит. Просит убить его? Взмахнуть палочкой, выкрикнуть непростительное, чтобы на еще один труп под закрытыми веками стало больше? — Я ненавижу тебя, — шепчет она ему в ответ. Губы у нее соленые от слез и собственной крови. — Я ненавижу тебя. А он вдруг улыбается своей ломаной улыбкой, растягивая сухие губы. И повторяет: — Держись за это чувство, Грейнджер. Если еще что-то чувствуешь, значит, не до конца мертва.***
Гермиона из окна второго этажа каждый день наблюдает за тем, как по кусочкам, по кирпичику восстанавливается Астрономическая башня. Он сидит по правую руку от нее с закрытыми глазами. Все такой же худой, такой же бледный, такой же мертвый, как и она сама. Потерянный, оставшийся один в этом огромном мире. Если война выжила из них все соки, то этот год окончательно обессилил. — В «Пророке» пишут, что нашли тело Поттера, — говорит он тихо. В голосе ни радости, ни скорби, ни-че-го. Полное безразличие. — Я не читаю «Пророк», — отзывается также тихо Гермиона. И умалчивает о том, что единственное, что она теперь читает — это даже не учебники и толстые фолианты, а письма для Рона, которые возвращаются обратно. Гермиона не может определить, когда это стало нормой — сидеть рядом с ним. Будто они никогда не были врагами, будто он никогда не обзывал ее. Иногда ей кажется, что в нем намного больше боли, чем в них во всех. И живет он с этой болью и этим одиночеством всю свою жизнь. — Твой отец еще не умер? — спрашивает она, ловя на раскрытую ладонь первую снежинку. — Не знаю. Я не пишу ему писем. Гермиона знает, что Люциус в Азкабане, окруженный сотней дементоров. И от этой мысли ей почему-то становится смешно. Она усмехается — восковая маска опять трескается. — А я пишу, — хмыкает невесело Гермиона. — Вот только печаль какая — ни одно письмо не доходит до адресата. Иногда он кажется ей призраком. Иногда она сама себе кажется призраком. Теперь они все одинаковые. — Это помогает? Она пожимает плечами и ловит на раскрытую ладонь еще одну снежинку. Та, касаясь теплой кожи, тут же превращается в кристально чистую каплю. — Иногда да, а иногда нет. Не знаю. И вдруг: — Напишешь мне как-нибудь? Она даже не смотрит в его сторону. Голос у него печальный какой-то, но ровный. Будто это не он сидит в одном лишь свитере на морозе, когда на ней несколько кофт и теплая мантия. Гермиона ловит еще одну снежинку в ладонь. Они похожи на пепел. И ей не нравится эта проведенная подсознанием параллель. Возвращающая на несколько месяцев назад. Она еле заметно передергивает плечами. — Напишу. Гермиона не может понять этой перемены в нем. Перед ней совсем другой человек, не тот, кого она знала, не тот, с кем училась. Она только открывает рот, чтобы задать интересующий ее вопрос, и тут же захлопывает. Потому что они теперь все одной крови. Потому что они теперь все одинаковые. Мертвые. Призраки большого замка на холме. — Только давай без слез, — говорит он и подставляет свою руку рядом с ее рукой, чтобы поймать следующую снежинку. Она медленно опускается на его ладонь, но тает не сразу. — Давай без слез, — безразлично отвечает она. — Я же все-таки тебя ненавижу. И он вновь чуть улыбается. Уже синие от холода губы трескаются, и появляются несколько алых капелек. Они смотрятся слишком дико на его серой и тонкой коже. — Повтори это еще раз, — просит он. И Гермиона повторяет: — Я. Тебя. Ненавижу, — разделяя каждое слово. — Держись за это чувство, Грейнджер. Если еще что-то чувствуешь, значит, не до конца мертва.***
Все письма возвращаются обратно. Рон, Джинни, Джордж. Стерты все пароли, явки и адреса. Школьная сова осторожно стучит в окно лазарета, нарушая тишину. И опять — возвращенное. Опять от Рона. Гермиона больше не перечитывает свои письма — сразу же отправляет их в огонь. Ей в какой-то степени даже нравится, как они сгорают — письма мертвой девочки для мертвых адресатов. Из приоткрытого окна в помещение ветром заносит несколько снежинок, и они сразу же тают. Здесь жарко, если не сказать душно, поэтому Гермиона закрывает створку окна и снимает мантию. В эту субботу часть Хогвартса отправилась в Хогсмид, а она тут — в душном лазарете. Потому что он тут. Лежит на одной из коек с температурой под сорок и полным желудком бодроперцового зелья, вспотевший, из-за чего волосы прилипают ко лбу. Кожа у него не серая — покрытая чуть заметными красными пятнами, но все равно сливается с цветом стен и постельного белья. Слишком худой, с выпирающими ключицами и длинными костлявыми пальцами. Ходячий мертвец. Она отрешенно думает, что мертвые не болеют. Но и не чувствуют ни холода, ни жара. И это не укладывается в голове. — Мне не хватает Пивза, — вдруг признается Гермиона. Знает, что он ее слушает, пусть и лежит с закрытыми глазами. — И Сэра Николаса тоже. Приведений в замке больше нет. — Они прожили долгую призрачную жизнь, — отвечает он хрипло и глубоко вздыхает, будто легким не хватает кислорода. — Теперь им тут нет места. Теперь настал наш черед. Гермиона опять ломано улыбается. Ей непривычно растягивать пересохшие и покусанные губы, оттого улыбка всегда выходит кривой. — Я бы не хотела навсегда остаться в этих стенах. — Я бы тоже, — пожимает он плечами. — Но, кажется, у нас нет другого выбора. Гермионе это не нравится — то, что выбора нет. Что за нее уже все решено и предопределено. Но мертвые ничего не могут изменить. Она снимает теплый свитер, так как в лазарете становится еще теплее. Или это от него идет такой сильный жар? Гермиона какое-то время смотрит на его спокойное, отстраненное выражение лица. На впалые щеки и потрескавшиеся губы. Он не похож сам на себя. И выглядит так, будто по нему уже несколько месяцев плачет их фамильный склеп в Малфой-Мэноре. Гермиона не видела его, но представляет, что это темное помещение без горящих факелов, где по полу дует сквозняк, и двери издают скрежет и вой, заставляющий кровь застывать в венах. Гробница под стать самому поместью. И она неосознанно потирает ту самую руку. Ее заклеймили, как домашний скот, и заставили ожидать смерти, молить о ней. Когда тебе в лицо направляют палочку и выкрикивают непростительное, то мир вокруг меркнет, уступая место агонии. И ты трескаешься, распадаешься, рассыпаешься под ноги пылью, прахом. От тебя ничего не остается. Ты просто умираешь. Гермиона никогда не думала, что умирать — это просто. — Война всех покалечила, Грейнджер, — говорит он вдруг, ловя ее взгляд. Глаза в глаза. — Она на всех оставила шрамы. И будто в доказательство своих слов он вытаскивает руку из-под одеяла и кладет ее поверх. Меткой на обозрение. Прямо под взгляд Гермионы. И от вида его потускневшего клейма ее передергивает. — Нас всех заклеимили. — Хватит копаться в моей голове, — скалится она. Шипит как змея. А он хмыкает. — Мне не надо копаться в твоих мозгах, чтобы понять, о чем ты думаешь. А знаешь почему? Потому что мы все теперь одинаковые. И она тоже хмыкает — под стать ему. Почти так же безнадежно. И говорит: — Я ненавижу тебя, — и голос ее звучит совсем устало. Только ненависти в нем нет. — Я знаю, — и неожиданно улыбается. — Держись за это чувство, Грейнджер. Если еще что-то чувствуешь, значит, не до конца мертва.***
Что-то неотвратимо меняется. Гермиона чувствует это на каком-то подсознательном уровне. Ей кажется, что она спит, потому что ее жизнь не кажется ей настоящей. Потому что в настоящей жизни, которой она жила раньше, он не мог вот так просто сидеть рядом на диване в подземельях. Он не мог говорить с ней спокойно, смотреть ей в глаза, потому что он весь состоял из черноты. Она, словно патока, разливалась по его телу. Царапни — и вся гниль вытечет наружу. Но сейчас гнили нет. В нем будто ничего не осталось, он опустошен изнутри, как старый дуб. Коснись — и превратится в труху, рассыпется у ее ног. Потому что он мертв. Точно так же, как она. Точно так же, как и все остальные. Потому что они теперь одинаковые. Они все — живые мертвецы, призраки Хогвартса, просто имеющие телесную оболочку. — Я видела Дамблдора, — признается Гермиона. — Макгонагалл послала меня в кабинет директора за фолиантом, а там он, — говорит она тихо. — Спит в своем кресле в окружении других портретов. Таких же мертвецов. — Ты что-нибудь спросила? — интересуется он. Она пожимает плечами. Умалчивает о том, что ей, собственно, и спрашивать нечего. — Пошли, — вдруг поднимается он. И зачем-то протягивает руку. Гермиона смотрит на него снизу вверх, и в бликах от горящего в камине огня, освещающих его профиль, он выглядит пугающим. Будто сама смерть протягивает к ней свои тощие пальцы. Но Гермиона знает, что это не смерть. Это он. И зачем-то она хватается за его протянутую ладонь, некстати замечая, что кожа у него теплая, а хватка цепкая. На задворках сознания мысли, словно червяки, шевелятся слишком медленно, образуя какой-то сумбур, клубок, что ничего не разобрать. А он ведет ее по знакомым коридорам, лестницам и проходам. Продолжая почему-то держать за руку. Гермиона не может перестать думать о том, что ладонь его удивительно теплая. Она вдруг осознает, что уже слишком давно не чувствовала тепла человеческого тела. Ей казалось раньше, что она больше и не должна его чувствовать, потому что вокруг был сплошной холод. Потому что она — мертвец, как и он. А мертвые не чувствуют. Но тепло его ладони — реально. И пальцы его, обхватывающие ее тонкое запястье, реальны. Контраст поразителен. И впервые за последнее время ее посещает давно забытое чувство уюта. Эта мысль появляется неожиданно и бьет куда-то в солнечное сплетение, заставляя ни с того, ни с сего начать хватать ртом воздух. Потому что он такой же — поломанный и разбитый, как старая кукла, выброшенная на свалку. Сейчас Хогвартс напоминает ей эту самую большую свалку — свалку поломанных кукол, разрушенных судеб и мертвых сердец. Он останавливается резко, и Гермиона, все еще утопая глубоко в мыслях, вновь натыкается на его спину — как в первый день на входе в Большой зал. Утыкается носом ему куда-то в свод лопаток и неосознанно делает глубокий вдох. И подмечает, что пахнет он мылом и зимней свежестью. И Гермиона замирает. Потому что запах его — такой непривычный — будто впитывается в ее легкие, и от этого немного кружится голова. — Мы пришли, — говорит он тихо. Будто это не она прижалась сзади к его спине. И ей приходится отступить. Они стоят около каменной горгульи, охраняющей винтовую лестницу и вход в кабинет директора. — Это странно, что Макгонагалл чаще сидит в своем старом кабинете трансфигурации, а не здесь, — вдруг говорит Гермиона, поднимая взгляд на спутника. В темноте коридора горгулья кажется еще больше и массивнее. И по спине проходит холодок. — Если нас поймают здесь после отбоя, не миновать наказания. Но он лишь молча пожимает плечами в ожидании, когда она назовет пароль. — Поворот фортуны, — произносит Гермиона тихо. Горгулья не двигается. Гермиона закусывает губу. Пароль, скорее всего, уже сменили. — Не подходит. — А что бы ты спросила? — неожиданно спрашивает он и поворачивается к ней лицом. Вот так просто. Опять глаза в глаза. В темном, пустом коридоре, где огонь факелов дрожит от их дыхания. Гермиона не знает. У нее нет вопросов, нет мыслей, нет догадок. Пустота. Но: — Что делать дальше? — Жить, — просто отвечает он, и губы его чуть дергаются в попытке усмехнуться/улыбнуться. Будто это самый глупый вопрос, который он слышал в жизни. Но в то же время — самый правильный, самый точный, единственно верный. И Гермиона вдруг ярко осознает, что он в какой-то степени прав. Но как мертвые могут жить? — И ты тоже? — спрашивает она почти шепча, заглядывая ему в глаза. — И я тоже. Мы ведь все теперь одинаковые. — Ты знаешь что? — и уголки ее губ тоже чуть приподнимаются в попытке улыбнуться. — Знаю, — кивает он. — Ненавидишь меня. Она зачем-то кивает. Врет. — Правильно, Гермиона. Держись за это чувство. Если еще что-то чувствуешь, значит, не до конца мертва.***
Астрономическая башня устремляется в небо. С каждым днем она становится выше, крепче. Странная параллель — чтобы сделать что-то крепче, надо это вначале разрушить. Не за горами Рождество. Гермиона больше не любит этот праздник. Он напоминает ей о том, как она жила раньше. Напоминает о большой елке в гостиной Гриффиндора, о подарках, завернутых в разноцветную бумагу, о вязанных свитерах с буквами и о «Сладком Королевстве». В преддверии праздника почти все студенты разъезжаются по домам, гостиная седьмого курса пустует, не считая Гермионы, сидящей на диване перед камином. Перед ней открытый учебник по защите от темных искусств. — Ты сдашь этот экзамен даже с закрытыми глазами, — говорит он за ее спиной. Она даже не вздрагивает. Прикрывает глаза и снова оно — то_самое_чувство. Забытое, будто из другой жизни. Из жизни другой Гермионы Грейнджер. Живой Гермионы Грейнджер. Диванная подушка прогибается под его весом, и Гермиона подтягивает колени, утыкаясь в них подбородком. Языки пламени в камине манят, гипнотизируют. Вокруг начинает пахнуть свежестью и мылом — им. Она поворачивает голову. Никто из них не меняется. Они устали — от жизни, от смерти, от ожидания, от страха, от тревоги, от чувств, которые рождаются где-то за грудиной и заставляют нервничать. — Ты так мне и не написала, — говорит он тихо, печально. Больше не растягивает слова, как раньше, как в другой жизни. Гермиона глубоко вздыхает. Глупое сердце пропускает пару ударов. У мертвецов разве бьется сердце? — И не напишу. Все мои адресаты мертвы. — Хочешь спасти меня? — Я не могу спасти даже себя, — пожимает она плечами. — Нас уже никто не спасет. В камине с треском переламывается полено. Яркие искорки попадают на серый ковер, оставляя вместо себя черные, обугленные точки. И когда ее плеча касается его горячая ладонь, Гермиона чувствует, что ее выжигает изнутри. То самое Адское пламя за ребрами. Вот только пепелище оно за собой в этот момент не оставляет. А просто греет. И это уже не пугает, нет. Она чуть поворачивается и утыкается лбом в его худое плечо. Они теперь одинаковые. — Знаешь что? — шепчет она ему куда-то в крупную вязку свитера. — Знаю, — улыбается он. — Знаю. Держись за него, Гермиона. Если чувствуешь, значит, жива. И в замке на холме на двух призраков становится меньше.