I don't say strange things

Юнги не сразу понимает, почему так холодно и светло, ведь в итоге уснули они с Чонын поздно, и было очень тепло прижиматься друг к другу, закидывая поочерёдно конечности и утыкаясь то в ключицы, то в спину, то просто переплетая руки и ноги, глядя друг другу в глаза. Но утро наступает как обухом по голове, потому что несмотря на всю прелесть засыпания вместе, он не выспался, а Чонын рядом, когда разлепил глаза, не нашёл. Девушка готовит завтрак, незамысловатый — тосты с джемом, кофе, омлет. Посыпая творение на сковородке порезанным лучком, она краем глаза замечает вышедшего почти голым и оттого поёживающимся Мина, сонно и недовольно оглядывая всё вокруг. Ничего будто не менялось с прошлой осени. Только теперь нет надобности выводить его из себя, чтобы понять — она ему до дрожи в пальцах и мурашек по спине дорога. — Доброе утро, — Юнги только кивает и мычит на её светящееся пожелание, пытаясь поудобнее сесть на холодной табуретке. Бесит до невозможности, что осень, что опять слякоть, дожди, пробирающий до костей холод. Нельзя просто так завернуть Чонын в одеяло, положить рядом с собой, самому укутаться и не вылезать до весны. — Кому доброе, а кому на работу пилить, — отзывается он. Чонын, накрыв на стол и садясь рядом, хмурится, но Юнги разгадать этот жест не в силах. Умственные потуги с утра пораньше вообще не его. — Я как раз хотела с тобой поговорить об этом, — Юнги морщится, мол, может не прям сейчас? Но это же Чонын, пока не выговорится, не успокоится. — Ешь, — она протягивает ему бутерброд, и мужчина только на автомате открывает рот. — Мне что, теперь и кормить тебя с руки? — У меня с утра лапки, — жалуется он. На это Ким только улыбается и качает головой. — А я-то думала, я самая вредная, — она запихивает ему в рот бутерброд и сама берётся за свою вилку. Пока Юнги жуёт, она начинает. — Не думаю, что смогу пойти в этом году на учёбу. Я думаю устроиться на подработку и ходить на английский куда-нибудь. А со следующего года на переводчика, как думаешь? — И ты уже нашла вариант подработки? — Нет, но ищу. — Что хочешь делать? Сразу скажу, тебя с твоими блядскими короткими юбками и чокерами в сферу всяких ресторанов и кофеен официанткой не пущу, — Чонын смотрит на него недовольно, но Юнги знает, о чём говорит. Проходили уже. — Мне что, паранджу надеть? — Не провоцируй, я ведь надену. — Юнги! — А ты ещё замуж за меня хотела, а я в браке знаешь каким диктатором стану? — Юнги не может не улыбнуться с её медленно разочаровывающегося взгляда на него. — У-у-у, вообще патриархат тебе устрою, никаких клубов, прозрачной одежды, только чисто традиционные позы в сексе… ну то есть миссионерская и догги-стайл. А потом и вовсе работать запрещу, надо же будет детей рожать, а я не меньше трёх хочу с разницей максимум в три года, и обязательно наследника! Будешь дома сидеть, детей воспитывать, супы варить и мужа холить и лелеять. Чонын слушает, притихнув, и с каждым нововведением после свадьбы бледнеет, а ужас в глазах стоит неподдельный. Юнги отпивает из кружки и больше не может сдерживаться. Его пронимает смех. Чонын буквально смотрит на него, как на врага народа. Словно он разрушил всё её детские мечты и планы. — Ты бы себя видела, — в нём просыпается бодрость. — Успокойся, я пошутил. — Пошутил, значит… — Юнги более, чем уверен, что слышит в голосе нотки грядущего пиздеца. Но даже если так, то насколько уже может быть хуже, чем было? Хуже, чем увидел её тогда в хосоковом доме с Чонгуком, а потом набил младшему брату морду? Хуже, чем «Punish me Daddy» на футболке в день выступления? Хуже, чем когда он узнал о её болезни? Или хуже, чем когда понял, что встрял и не отвертеться? Хуже уже некуда, так что если Чонын вдруг решит отыграться, то он ей только подыграет. Их отношения как качели. Непонятно, кто перетягивает на себя одеяло. Но Юнги всегда готов уступать. Финальным правилом в его педагогической поэме будет значиться «любовь». Правило, состоящее из одного слова. Правило, которым Юнги научился жить, когда встретил её.

***

— И шо это мы такие кислые? — Хосок выходит из лаборантской, где обычно практикуется, и уже как-то даже привычно наталкивается на новеньких интернов в хирургическом отделении. Интерны поступили в больницу всего с неделю назад, а по лицам некоторых из них уже видно, что им жизнь не мила и их самих скоро придётся откачивать. Тяжела участь только-только взявшихся за стетоскоп и скальпель. Хотя до последнего инструмента им ещё практиковаться и практиковаться. Хосок сам жил только операционной и практикой во время своей интернатуры. Не спал ночами, учил новые швы, новые связки, постоянно тренировался то на ягодах, зашивая кожицу, то на натуральных экспонатах-сердцах, правда, коровьих и уже не бьющихся. Он не потомственный врач, но давалось ему всё почему-то быстрее остальных. Может, поэтому теперь было странно оставаться единственным из всех своих сокурсников в этой больнице. Остальные разъехались по маленьким городкам и деревням. Хлопая по плечу самого замученного на вид парнишку, он желает интернам набраться мужества стойко выстоять непростое время работы здесь на полставки и идёт размеренным шагом к своему кабинету. Любому хирургу, даже узкому специалисту, никогда нельзя забывать о практике, потому помимо основной работы Хосок ежедневно проводит в практикантской по нескольку часов, оттачивая быстроту, ловкость, последовательность оперативных механизмов. Он не может позволить себе лениться, равно как и спустить всё на самотёк и просто принять предложение стать замом хирургического отделения. Звали, и не раз, но Хосок так не умеет. Сидеть в большом кабинете и раздавать указания не для него. Для него — видеть живые улыбки пациентов, слышать то, как они благодарны ему за спасение жизни, знать, что столько сил потрачено не зря. — Доктор Чон, экстренный вызов в отделение скорой помощи! Хосок реагирует моментально, ноги сами отрываются от пола, и он уже бежит по коридору в сторону лестницы на первый этаж. За ним гонятся туда же перенаправленные интерны, стараясь не отставать за ним. Он в летает в отделение, и ему даже не надо расталкивать работников и медсестёр — сами расходятся, завидев врача. Перед ним на кушетке — мужчина лет сорока пяти-сорока восьми, задыхается, держится за плечо. — Пациент, — доктор Чон моментально проверяет зрачки на свет, затем пульс, — вы меня слышите? Какие жалобы? — Боль… — мужчина хрипит и задыхается, и Хосок резким криком приказывает принести трубку для ингаляции, — отдаёт в плечо… — Нитроглицерин давали при первых приступах? — он спрашивает медсестру, потому что в её руках наспех заполненная временная карта. — Да, кажется… — Кажется? Вы где вообще, в приёмной или спите? Морфин, живо! — он принимает трубку из рук медсестры и начинает немедленную ингаляцию, не обращая внимание на внешний переполох и крики, кажется, кого-то из семьи. — Бисопролол десять внутривенно и гепарин! — заканчивая с ингаляцией, но уже видит, что по показанием подключенных приборов дыхание более-менее стабилизируется. Спустя полчаса, купировав приступ и отправив пациента на соответствующие анализы уже с интернами, передавая дело в руки другому лечащему врачу, потому что его смена подходит к концу, Хосок, по пути ещё заглянув к нескольким своим пациентам, устало плетётся в кабинет. Он ставит как диагноз ишемическую болезнь сердца, правда, если и понадобится оперативное вмешательство, проводить уже будет не он. В это время за ним по пятам идёт маленький мальчик лет пяти, которого Хосок замечает уже только у двери своей обители. Он оборачивается, а за мальчиком бежит уже знакомая доктор Кан, едва не выронив свой стетоскоп из рук на повороте. Хосок разворачивается и опускается на корточки перед мальчонкой. Он весь взъерошенный, чёрные волосики торчат во все стороны, ноги путаются в больничных штанишках, которые ему велики. А в одной из рук — две маленькие трубочки, ведущие к небольшому мешочку в его же руках. Хосок протягивает руку к юному пациенту. — Это кто у нас тут такой маленький? — Чон растягивает губы в улыбке. Мальчик надувает губки. — Я Чхве Джину, и я уже большой, мне целых восемь, — но руку мужчине протягивает. Хосок пожимает её совсем легонько, и в это время Сыльги подбегает к ним. — Джину, ты убежал от этой взрослой тёти? — Хосок ехидно кивает в сторону детского кардиохирурга недоинтерна, и та ну совсем как ребёнок лупасит его по шее. — Аущ! Я бы тоже убежал. — Я смотрел, как вы помогаете тому большому дяде, — он показывает пальчиком в сторону, где находится приёмное отделение, — вы были очень крутым. — Я впечатлил тебя? — подмигивает Чон, не обращая внимания на попытки Сыльги что-то сказать. — Джину-я, пора возвращаться в палату, — она пытается дотронуться до мальчика, но он ловко уворачивается, правда, тут же напарываясь на руки Хосока, которые служат барьером, чтобы мальчишка не упал. Хосок страхует, потому что этот его кислородный мешок напрягает, хотя спрашивать он не решается. — Подожди, нуна, — обращение мальчика к Сыльги заставляет взрослого мужчину умилиться, — у меня к доктору деловое предложение, — на этом моменте и Сыльги, и Хосок взрываются смехом. Хосок замечает, что улыбка юной Кан идёт больше, чем суровое, а-ля учительница лицо. — Дядя доктор, а вы можете меня вылечить? Хосок теряется. Наверное, он выглядел таким крутым в глазах ребёнка, но он ведь никогда не работал с детьми, если подумать. Вообще никогда. — Джину, этот доктор спасает только взрослых, а тебя вылечит другой доктор, — Сыльги, наконец, удаётся взять мальчика на руки, и Хосок понимает, почему девушке удаётся поднять ребёнка целых восьми лет. Он выглядит болезненно худым, совсем не на свои восемь лет. Хосок сначала дал ему всего пять. И скорее всего у него порок сердца, связанный с ростом. Они переглядываются с Сыльги, и та показывает, что сначала нужно унести мальчика в палату, чтобы Хосок смог задать интересующие его вопросы. А они у него есть. Он ждёт Кан Сыльги у автомата с кофе с двумя стаканчиками. Идти до своей любимой кофейни просто лень. Она подходит молча и принимает из его рук стаканчик, предназначавшийся для неё. — Порок сердца, да? — Да, стеноз аорты, — она кивает и, отпивая, морщится: горячо. Забавно высовывает язык. — Проявился только к семи годам. Сейчас родители настаивают на медикаментозном лечении, но мы пытаемся уговорить на операцию. — Всё так запущено? — У него начинаются проблемы с дыханием, физической нагрузкой и ростом. И это, конечно, серьёзно. Хосоку жаль мальчика. Ему вообще жаль всех детей, которые так или иначе страдают от заболеваний. Он может помочь только тем, у кого проблемы с сердечно-сосудистой системой. Отделение онкобольных в соседнем корпусе больничного комплекса он вообще обходит стороной. Достаточно видеть смерть поблизости. — А у родителей сколько детей? — Ещё старший брат Джину, но ему восемнадцать и он уже заканчивает школу, — отвечает Сыльги. — А почему спрашиваешь? — Обычно более сговорчивы родители тех, у кого один ребёнок — они за него глотку перегрызут, — усмехается Хосок. — Когда у тебя их два, шансов, что один всё равно доживёт до старости, вырастает ровно в два раза. — Грубое сравнение, не считаешь? — опаляет она. — И тем не менее, если ты скажешь им нечто подобное, они придут в ярость, но у них что-то щёлкнет в мозгу, — он выкидывает пустой стаканчик в рядом стоящую урну. — Им нужно осознать, что любого ребёнка нужно спасать, если есть на то возможность. Можешь их ещё к онкобольным сводить — вообще психотерапия, считай. Кризис — двигатель процесса. Если ты будешь просто стоять и причитать, что нужно, но надавить в определённой ситуации не сможешь, твой пациент умрёт. Мы не имеем права медлить. Сыльги может и не согласна, но молчит, сверля взглядом носки ботинок Хосока. Они стоят так несколько минут, пока она не допивает свой кофе. Чтобы выкинуть стаканчик, Хосока нужно обойти, а он стоит прямо рядом с ней к Сыльги лицом, поэтому та без зазрения совести подходит ближе, чем заставляет Хосока немного отступить к стене, и через его плечо выкинуть мусор. Он стоит слегка ошеломлённый её близостью. — Ух, как пощёчина, — Сыльги во второй раз за день искренне улыбается. — Ты не такой уж мудак, как я думала. — Я вообще солнышко, — поддакивает мужчина, и девушка смеётся. — Но ты всё равно говоришь первое, что тебе придёт в голову, — будто бы осуждающе замечает она. — Такой уж есть, — пожимает плечами Чон. — Ты ещё некоторых моих друзей не видела. У тех, что на языке, то на х… кхм. Не хочу опять прослыть хамлом. А с тебя должок. — За что? — она округляет глаза. — Мне урезали зарплату из-за тебя. — Заслуженно! — С тебя ужин теперь. — Ага, щас! — Я не отстану, а процентики-то накапают, и кроме горячего ужина попрошу ещё горячее кое-что, — он наклоняется и немного подаётся вперёд, чтобы смутить девушку, и глаза их встречаются на одном уровне. Сыльги как всегда обжигающе дерзкая, но теперь Хосок заинтересован в том, чтобы она такая подогревала его мужской интерес. — Ну, будет тебе ужин, — цедит она, разворачивается и уходит. А у Хосока остаются вопросы. Где? Во сколько? Какого числа-то хоть? И процентики обещанные будут или нет?