every day just feels like a war

stwo - lovin u

У Томми есть этот крошечный грязный крестик, что холодным металлом лежит в изгибе его груди каждый раз, когда он скидывает рубашку – касаясь шрамов, пред которыми бессилен бог. У него есть этот уродливый крестик, у которого левая сторона изогнута и слишком длинная, крестик, о котором никто не знает, даже Полли. У Томми есть этот крестик, и он уродлив совсем как он. В ночи, когда его собственный рассудок предает его, он лежит в полутьме собственной удушливой комнаты, игнорируя вечное эхо взрывающихся снарядов, что колеблются на его барабанных перепонках, и дрожащими пальцами перебирает крестик, впиваясь изгибами цепочки в сверхчувствительную кожу. Он повторяет только одно: «Я дома, я дома, я дома», словно свихнувшийся, словно все те парни, что разрывали землю руками, разрывая пальцы до тех пор, пока их не захватывал сепсис. Многие из них молились, многие – рыдали, просились домой, многие – заходили в реку и больше не возвращались. И Томми хотел бы проклинать бога – только неверие далеко от ненависти. Жаль. У него осталось очень много ненависти, что не пролилась кровью, порохом взрываясь в горячем удушающем воздухе. И той, что пролилась кровью тех, с кем он вырос. Как ч е р т о в с к и душно. Он не может дышать, он не может дышать, предчувствие болью селится в затылке, тревожной дрожью сковывает запястья, и он дергает ими, раздраженно и нервно, пытаясь избавиться от напряжения, нельзя, нельзя, иначе ему ни за что не передернуть затвор автомата. Нет. Томми вздыхает, дергает руками снова – и тепло крестика выскальзывает из пальцев, поглощенных тремором. Франция исчезает, возвращается лишь полутьма и удушье собственной комнаты. Он со стоном переворачивается на правую сторону, уверяет себя, что это бардовая боль в его боку – лишь воспаленный рассудок. Снова возвращается к знакомым словам. «Я дома, я дома, я дома». Полли неловко замирает у его двери и даже не решается постучать – Томми слышит её дыхание так отчетливо, словно оно навязчиво скользит по затылку. — Уходи прочь, – рычит он бессильно, прорываясь сквозь бесконечную мантру. «Я дома, я дома, я дома». Полли, конечно, не уходит, остается на месте, и Томми кажется, что он придумал её как тысячи остальных его призраков. Его тело ломит: плечи ноют в пазлах суставов, и весь его правый бок взрывается болью на каждый его вдох – и Томми знает это чувство. Это предчувствие. Что-то приближается. И это не фрицы – всего лишь дождь. Просто дождь.

0

Первым появляется этот навязчивый блеклый шепот, что скользит среди трещин паба, тонет в каждой пинте виски и эхом отдается каждый раз, когда он прислушивается. «Чужак Майкл Грей в Бирмингеме» – пьяно усмехаются шлюхи, грязными ртами прижавшись к ушам чужих мужей. Томми нетерпеливо отталкивает их с дороги, игнорируя недовольное бормотание. Джон выпускает громкий смешок, следуя за ним как бездомный пес: слишком близко, едва не наступая на его ботинки. И Томми приходится выдохнуть пару раз, стиснув челюсть, чтобы не вцепиться в горло Джона своим раздражением, потому что он знает причину, по которой все Шелби озираются и непроизвольно поправляют пистолеты за поясом. «О, мистер Грей дал мне целый шиллинг, когда увидел, как изношено мое платье! Он такой джентльмен» – радостно шепчет крошечная девочка на грязных улицах – бездомные грязные мальчишки слушают её, распахнув глаза шире, но в каждой из их крошечных ладоней – по крупному камню. Томми отворачивается с отвращением на лице, закуривает сигарету – спичка обжигает кончики пальцев, он игнорирует боль – Джон смотрит на него, спрятав тревогу за беспечной усмешкой. Томми его маскарад и злит, и успокаивает одновременно. — Артур говорил что-нибудь? – выплевывает он вместе с дымом, прижимаясь лопатками к холодной кладке стены. Дождь так и не пришел; и это электричество повисает в воздухе, Томми чувствует его каждым своим ноющим суставом, каждой вспышкой боли в огрубевшей коже его шрамов; будет дождь. Но дождь ли? Джон неопределенно пожимает плечами, прячет взгляд, сам закуривая сигарету – точно что-то знает. — Говорят, он похож на настоящего сноба из Лондона, – говорит он, не поднимая взгляд, а пальцы крепко сжимают сигарету. — Не думаю, что он здесь по наши души. Томми фыркает в ответ раздраженно, откидывая сигарету в сторону и глотая дым. С тех пор как чужак появился здесь – у него постоянно дрожат руки, и он просто терпеть этого не может. Как и не может спать. — Что ж, не важно, он пришел в мой город – значит, я приду по его душу, – говорит он. — Он сделал неправильный выбор. Джон скалится в ответ, пытается притвориться, что не может дождаться, как кровь чужака зальет его руки и лезвия. И, дьявол, он действительно держит его за идиота, если думает, что Томми не видит его насквозь, как контрабандный бурбон – слишком дешево, чтобы поверить. Хорошо, что война подарила ему терпение.

1

У Джона Шелби дешевый костюм, зубочистка во рту и самое нахальное выражение лица, которое Майкл когда-либо видел. Джон Шелби смотрит на него с прищуром светлых бледных глаз, которые дарят Майклу мурашки по всему телу, аж до ступней, скованных судорогой. Он терпеть не может голубые глаза. — Мой брат убьет тебя, – выплевывает Джон безразлично, между зубов сжав зубочистку, что превращает его речь в набор глупых звуков. Майкл не вздрагивает, лишь мягко ухмыляется, вскинув брови. — Мне было предназначено много пуль, – говорит он и больше ничего не добавляет. Усмешка Джона разрастается в смех, он откидывается на стуле, что скрипит старым деревом, довольно пожевывая зубочистку. У него щурятся глаза от удовольствия, рассматривая его. И Майкл уже почти привык быть абсолютным чудом среди грязи узких улиц и пьяниц. Джон вздыхает. — Сколько тебе лет? Разговариваешь так, словно тебе девяносто, – лениво тянет он, махает неловкой ладонью хозяину паба, затихшего в присутствии Шелби. Майкл думает: мне уже целые столетия. И ничего не говорит. — Выпей со мной, чужак. – Хозяин оставляет на их столе не начатую бутылку дорого виски и уходит, не спросив о плате, Майкл сглатывает раздражение и напоминает себе оставить шиллинг. — Я не пью, – качает он головой. И тогда Джон смеется снова, так громко, что весь паб стихает и дарит его смеху одно лишь ужасающее эхо. Он скидывает пиджак, трет уголки глаз, словно Майкл – самая радостная весть, что случилась с ним за долгое время. Майкл думает, что это вовсе необязательно – он заметил револьвер еще тогда, когда по пабу прокатилось испуганное «Шелби!». — О, ты точно не приживешься здесь. Он в ответ снова лишь пожимает плечами, и он рад, что сидит – его колено взрывается вспышками боли, и его тошнит от нее. — Я не питаю подобных ложных надежд. И не собираюсь оставаться здесь надолго, – признается Майкл. В последнее время он все меньше думает о доме – а пыль все еще горчит на корне языка каждый раз, когда он думает, что пережил самое худшее. Джон хмыкает, наливает полный бокал виски и отпивает половину, не зажмурившись; Майклу приходится стиснуть пальцы в кулаки под столом, чтобы удержаться при подобном невежестве. — Откуда ты? Черт, и ему лишь нужно было согласиться выпить и не притворяться, словно пуля не убьет его. — Ковентри. И Джону нужно лишь несколько секунд, чтобы вспомнить это знакомое имя израненного города, который все четыре года заполнял газеты главными разворотами. А потом он вдруг просто снимает свою шляпу, опуская её на край стола, и, делая кроткий глоток, он не отводит от Майкла взгляд. Майкл думает: черт возьми, нужно было просто выпить чертов виски. Но ничего не говорит.

2

Майкл сразу же понимает, что встретил Томаса Шелби, даже до того момента, как тот сам входит в паб, словно земля цветет золотом под его шагами. Это легко понять по испуганному шепоту вокруг и по кричаще очевидной кепке, спрятавшей затылок и лоб. И Майклу вовсе не страшно – он оставил свой страх вместе с каждым из его друзей, что словили пулю на поле боя. У Шелби их привычки словно надоедливое родимое пятно. Майкл устало вздыхает, отодвигает свой ужин в сторону – напряжение в воздухе дарит пугающую тишину, и он чувствует взгляд каждого. Но еще очевиднее он чувствует один лишь взгляд – прямо в его затылок. Он узнает бывшего снайпера по тому, куда тот целится и как бесшумно дышит – он ведь точно такой же. Майкл вздыхает. — Рад наконец-то встретить тебя, Томми, – говорит он и не оборачивается. Зачатки разговоров погибают на губах окружающих, Майкл прислушивается к скрипящим половицам под тяжелыми шагами. Первой на стол приземляется его кепка, потом Томас Шелби замирает у его стола с бутылкой лучшего ирландского виски – Шелби. Но Майкл знает, что они здесь не для того, чтобы разделить бурбон и парочку историю по ту сторону баррикад. Томас держит паузу несколько минут – Майкл знает, что это представление не для него. Он смотрит ему в глаза, открыто и уверенно, глаза другого англичанина не страшнее сумасшедших глаз фрицов. — Только друзьям позволено называть меня Томми. Для остальных я Томас, – говорит он в конце концов, медленно опускается на стул напротив. Майкл мягко усмехается уголком губ, кивает. И странное осознание вдруг касается его сознания – Томас Шелби такой же человек, как каждый здесь: лишь кости и кожа. — Что ж, тогда судя по разговорам здешних, у тебя слишком много друзей. Томас никак не показывает удивления подобным хамством, лишь незаинтересованно вскидывает бровь. Бармен поспешно оставляет на их столе два отполированных стакана и снова прячется за стойкой в ожидании. — Что ж, тогда, возможно, мне стоит научить тебя уважению здешних,– говорит Томас медленно и без эмоционально, хорошая стратегия: никогда не угадаешь, что за эмоции он испытывает. Майкл вздыхает, откидывается на спинку скрипящего стула, пока Томас подтягивает один из стаканов и наливает виски лишь себе. Забавно – этот жест должен был унизить его в стране, что любит выпивку и сигарету. Но Майкл слишком много стран видел и спас, чтобы все еще считать себя настоящим англичанином. — Страх и уважение – это не одно и то же, Томми – говорит он; Томас делает глоток виски и прячет недовольный прищур глаз. — Я не уважаю тех, кого боюсь, но боюсь тех, кого уважаю. И, конечно, ты можешь избить меня, ты можешь убить меня прямо здесь, чтобы показать пример всем, кто сидит здесь сегодня. Но я не угроза для тебя – лишь мелкая неприятность, и они все знают это, а ты знаешь, что они лишь станут боятся тебя сильнее. Но страх порождает революции. Потому что они должны бы уважать тебя за то, что ты был на войне, но они боятся тебя за то, что ты принес войну в их дом. Какая-то часть его ждет аплодисментов, другая часть его видит, что Томас готов зааплодировать ему насмешливо. Его выдает дрожь длинных бледных пальцев, что медленно опускают бокал, пока некоторые из джентльменов поспешно покидают паб, бесшумно захлопывая дверь. Какая-то черная и грязная часть Майкла, которую он притащил с войны, ждет обжигающего поцелуя лезвия, вшитого в подол кепки. — Я защищаю их, – рычит Томас. Его терпение рассыпается и тает, словно лед в его стакане. Майкл кивает, прищурившись. Никакая часть его не мечтает остановить эту трагедию. У него больше нет дома, а он не рыцарь, чтобы умирать лишь на своей земле. — Конечно, но ведь герои не нужны в мирные времена. Томас подхватывается, позволяет стакану разбиться о противоположную стену и сжимает кепку в дрожащих руках. — Ты ничего не знаешь о войне, щенок, – опасно ревет он. И Майкл мечтает о подобной ярости и обжигающем свинце в собственных артериях. Но он не чувствует ничего, когда медленно достает собственный жетон из-под ворота рубашки. — Ты не единственный, кто выжил, Томас. Ты единственный, кто войной оправдывает кровь на собственных руках. И это последний пенни. Ярость захватывает Томаса, поглощает его и дарит ему настоящую проклятую славу чертового Шелби. — Джон! – орет он. Какая-то часть Майкла знает, что он мог бы защититься, мог бы подарить им равноценно то, что они пытаются подарить ему – он чертов солдат, он знает, как убивать людей, как делать им больно. Пустая и темная часть его радостно встречает боль. Пустить собственную кровь – значит доказать, что она у тебя все еще есть. А Майкл давно не чувствовал себя живым. И Томми бьет его, конечно, окрашивает костяшки его кровью – правда, он не машет лезвием, не хочет пускать больше крови, чем нужно. Потому что революции порождают мученики, а не мелкие неприятности. Майкл не готов ни начать революцию, ни закончить собственную войну.

3

Сегодня ему впервые за много месяцев снится собственный дом – возможно, виноваты запах крови и боль в трещинах его ребер. Это кошмар, конечно, Майкл просыпается на рассвете и долгие полчаса без движения смотрит на потолок, поглощенный длинными тенями. Боль при каждом вдохе одновременно возвращает его в сознание и отправляет куда-то слишком далеко, чтобы осмелиться шагнуть. Что-то внутри него с трепетным ужасом ожидания чувствует приближение истребителей, что выплюнут на их город порох и огонь, и смерть. Но их, конечно, нет. И до самого рассвета он больше не смыкает глаз.

3

Утром Майкл завтракает в том же пабе, который испробовал его кровь на вкус половицами старых полов. Хотя, конечно, крови больше нет – лишь чистота и блеклый солнечный свет сквозь тусклые крошечные окна. За счет заведения, говорит бармен, оставляя тарелку за тем же столом, и Майкл криво улыбается в ответ. Наверно, он выглядит хуже, чем думал. Да, наверняка. Он замечает ее сразу же: шляпа, скрывающая глаза и тлеющая сигарета в пальцах, годами воспитанных изяществом. Тонкие губы, хищный взгляд человека, который верит, что весь мир мечтает его убить. Она тоже следит за ним, даже не притворяется, когда медленно шагает к нему. Эта чертова походка, словно звон золота с каждым шагом. Майкл не поднимается, когда она садится напротив, и этим вызывает у нее усмешку. — Кажется, в Бирмингеме Вас не слишком рады видеть, – говорит она, позволяет дыму медленно скользит к низкому потолку. Майкл в ответ скалится разбитыми губами, качает головой. — Едва ли можно представить более радостное приветствие. Она кивает в ответ, скидывает шляпу и оставляет её на столе. И Майкл думает о том, вшито ли лезвие и туда. — Элизабет Грей. И она протягивает руку – Майкл не принимает её, щурит глаза. — Не Шелби? – спрашивает он, лениво откидывается на спинку стула. Чертов проклятый город, возможно, ему пора убираться отсюда и от проклятых сумасшедших, которых, ему казалось, он оставил на войне. — Не обязательно делить фамилию, чтобы быть Шелби, – улыбается она. У Майкла смех непроизвольно срывается с губ, он морщится, хватает свои бедные саднящие ребра дрожащими руками. Возможно, ему вовсе не нужно бежать отсюда, возможно, именно тут он закончит эту чертову войну, что тянется за ним, наступает на каблуки и царапает пятки. Он слишком устал, чтобы бежать. Бармен убирает его пустую тарелку и привычным жестом оставляет полную незаказанную бутылку виски, Майкл вскакивает быстрее, чем его измученное тело готово к этому, хмурится, заталкивая стоны глубже в гортань. Элизабет Грей смотрит на него этим взглядом, что сводит его с ума. — Мне пора – бросает он, накидывает пиджак на напряженные плечи. Часть его боится, что женщина бросится за ним. — Не сбегайте. Мой племянник не пытается Вас прогнать – лишь проверить, – говорит она тихо, закуривает новую сигарету. — Я давно доказал все, что мог. Шелби – не мои хозяева, – рычит он и бросается на удушливые улицы крошечного города.

2

Его такси останавливают у самой границы города, где сумерки поглощают лес, и дорога мелкой пылью забивается в шины. Майкл не чувствует страх, скорее лишь раздражение, когда выбирается из салона, подгоняемый голосом водителя, полным паники. Его раздражение лишь усиливается, когда он видит тлеющее рыжее солнце сигареты, упрятанной в уголке губ. Томас Шелби стоит, прижавшись лопатками к высокому дереву у дороги, в своем смехотворно дорогом костюме и кепке, что прячет его глаза, словно у нелепого хэлуинского костюма. — Нужно подумать, сюда Вы пришли пешком и весь вечер ждали мою машину, – скалится он разбитым ртом. Томас медленно выдыхает дым, что исчезает в тишине пустынной дороги блеклым облаком. Медленно отстраняется от дерева, Майкл устало вздыхает. Подобные представления человеческой власти всегда раздражали его, особенно в армии. — Я не могу отпустить Вас из этого города, – говорит Томас, взгляд глаз в глубине тени. — Что ж, тогда очень хорошо, что я не собираюсь спрашивать Вашего разрешения, – рычит Майкл в ответ, чувствуя, как пальцы непроизвольно сжимаются в кулаки. Томас усмехается и отступает на шаг назад, кивает головой. — Моей семье нужна Ваша помощь. И раздражение разливается, словно патока, поглощает его полостью и с ужасом возвращает его туда, где каждую неделю граната забирала с собой жизни его друзей. — Я не убиваю людей! – кричит он, кромкой сознания слышит, как нервно прокашливается водитель в тихо урчащем автомобиле. — Я и не прошу Вас об этом, – спокойно кивает Томас. — Мне лишь нужен Ваш ум и спокойствие настоящего солдата. — Я больше не чертов солдат, и Вы тоже! Клянусь Богу, Вы сумасшедший. Я оставил войну позади, и Вам тоже стоит это сделать. Майкл резко разворачивается на гравии, поспешно шагает к автомобилю, словно если он успеет заскочить вовремя – проклятие Томаса Шелби просто испарится. — Тогда почему же Вы приехали в Бирмингем? Почему не остались в собственном городе, в котором сейчас необходимы каждые руки, способные работать? – бросает Томас в его спину, заставляя замереть у самой двери такси. — Потому что я заслужил чертов отпуск после того ада, что пережил. Томас ухмыляется, и Майкл каждой клеткой кожи чувствует его насмешку, что скатывается каплей пота по изгибу меж его лопаток. — Или Вам нужно было найти новый ад, не так ли? Как возможно притворяться, что рай существует и каждый солдат обязательно отправиться туда именно за то, скольких людей мы убили. После всего, что мы пережили. И когда Майкл разворачивается – больше не существует стен. Ничего не сдерживает его, ничто не способно его остановить. Томас Шелби лишь человек, и когда Майкл бьет его, разбивает нахальные губы, и кровь окрашивает его костяшки – он убеждается в этом.

1

В конце концов, они садятся прямо в поседевшую от солнца траву, что хрустит под ладонями, и делят одну сигарету на двоих. На фильтре словно отпечатком кокетливых губ остается поцелуй крови, и когда Майкл глотает дым, он серым привкусом меди оседает на языке. Он терпеть не может кровь. Водитель уехал, как только Майкл замахнулся в силе своей ярости, и теперь они посреди леса в тьме, поглотившей все вокруг, делят одну сигарету, которая один источник света. — Кто-то в Бирмингеме крадет и убивает на наших улицах. Чужаки из соседнего города, врываются в дома на окраине, убивают и крадут все, что видят. Мне нужна помощь с поимкой их, не убийством, хотя я не могу ничего обещать, – говорит Томас, стирает кровь с губ белым воротом своей рубашки. Майкл вздыхает, смотрит на небо. В его городе никогда не видно так много звезд – слишком много людей и света. Теперь там наверняка совсем по-другому, а значит, у него больше нет дома, если он в нём чужой. Он не смотрит на Томаса Шелби, он не думает о каждом друге, что покорился пуле прямо перед его глазами, он не думает о матери, что уверенна, что он мертв, и не думает о том, насколько сильно болит каждая трещина в его ребре. И когда они жмут руки – война только начинается.

0