О желаниях и судьбах

      — Убийца! — возмущенно воскликнула Макария. — Ну куда ты вырываешься! — и снова попыталась схватить бога смерти за крыло.       — Не трогай перья, — отрезал Танат, освобождая их из пальцев богини.       Макария надулась, всем своим видом показывая глубину нанесенной обиды. Но долго не выдержала — разулыбалась. Наверное, представила, как выглядит со стороны. Поерзала на мягкой траве, устраиваясь поудобнее. Принялась болтать ногами. Открыла рот, продолжая прерванное повествование:       — Так вот, я же не договорила! Убийца, ты себе не представляешь! Я там не была всего зиму, а на Олимпе уже все по-другому! Там сто-олько дворцов! А бабушка Деметра вырастила много цветов, она сказала, что это к моему приходу. И там был во-от такенный подсолнух! — Макария раскинула руки, силясь показать размеры подсолнуха, и взмахнула ногой от избытка чувств. — А мама сказала, что он на меня похож!       Ну да, — подумал Танат. Действительно похож. Тоже рыжий.       — Вот, и там очень красиво, и просто куча дворцов! А знаешь, что самое лучшее? — девушка (или еще девчонка?) попыталась таинственно понизить голос, но вышло плохо. — У них там сто-о-олько оружия! — Макария снова раскинула руки и так взмахнула ногой, что едва не свалилась в овраг, на краю которого они сидели, — Танат успел подхватить ее.       — Нет, ну правда, его там такая куча, что просто аж вот уходить не хочется! Даже у папы так много нет! Одними копьями целый зал завален. И метательных ножей ужас сколько! Я уж не говорю про мечи… Убийца, ты не знаешь, зачем им столько оружия?       Танат пожал плечами.       — Только они меня почему-то в оружейные не пускают…       Ну еще бы, — мысленно хмыкнул Танат. Они же не самоубийцы — давать дочери Аида оружие. Олимпийцы еще долго будут пересматривать в ночных кошмарах тот единственный раз, когда кто-то (не то Арес, не то Гефест) не устоял перед большими чистыми глазами очаровательной доченьки Весны и дал «во-он тот мечик, на минуточку, только потрогать, я одним пальчиком, ну пожа-алуйста!». Пресветлую гору приводили в порядок месяц. Избавиться от воспоминаний так и не смогли.       Дитя Подземных Владык выработало собственный стиль боя, который можно было кратко охарактеризовать как «Геракл на стероидах». Суть стиля сводилась к громким радостным воплям (дезориентация противника, акустический и психологический удар) и отчаянному размахиванию первым подвернувшимся предметом (нанесение тяжких физических и моральных увечий). При таком подходе опасным в руках царевны оказывалось все: от того самого меча до собственного пеплоса.       — …Убийца! — возмущенно прилетело от Макарии. — Ты что, меня не слушаешь?       Танат качнул головой, тут же понял двусмысленность ответа и произнес:       — Слушаю.       — Да? — Макария повернулась к богу смерти, посмотрела с наигранным недоверием. — И что я сейчас сказала?       Вот гадство, — подумал Танат, непонятно кого имея в виду. И как выкручиваться?       Юная богиня была сурова: брови нахмурены, взгляд требовательный, весь вид — ожидание немедленного ответа. Впрочем, долго она не продержалась: уж слишком забавно было видеть недоумение и растерянность в глазах бога смерти. Через пару минут Макария не выдержала, хихикнула, потом еще раз, а потом и вовсе расхохоталась в голос чуть ли не до слез. Отсмеялась, выдохнула, стерла выступившие слезы. Выдала с сияющим выражением лица:       — Убийца, ну ты даешь! Смешной такой…       После чего снова сложилась пополам.       Потом снова заговорила об Олимпе, о нимфах, цветах и — особенно — об оружии (и как узнала столько, если ее не пускали?). Мечтала, как было бы хорошо притащить на Пресветлую гору что-нибудь из Подземного мира. Или лучше что-нибудь олимпийское в подземный мир.       Танат смотрел на дочь Аида и Персефоны. Свой рассказ Макария сопровождала бурными жестами: она то резко взмахивала руками, то поводила плавно, то будто тыкала кому-то невидимому в глаз. Ноги богини тоже не знали покоя: Макария беспрестанно ими болтала, на особо сильных взмахах рискуя улететь-таки в овраг. Огненно-рыжие волосы растрепались, как и всегда, не желая лежать ровно. Изумрудные глаза царевны лучились восторгом. Девушка говорила громко, быстро и немного сбивчиво, в особо захватывающие моменты повествования срываясь на крик.       Буйство, — думал Танат. Буйство энергии, буйство эмоций. Неужели вот это всё…?       Она слишком живая, — думал Танат. Дочь Аида и Персефоны уродилась в мать. Слишком светлая, слишком яркая, слишком трепещущая, слишком веселая, слишком не подземная. Ее бы на Олимп. Чтобы она там танцевала, смеялась и растила цветы. Мойры, что ж вы творите? Вот этой девушке, да нет, девчонке — такое предназначение? Вот эта, вечно болтающая, неистощимая на выдумки, рыжая и зеленоглазая — неприлично яркая на блеклом подземном фоне — смерть?       Ей носиться по полю боя, слышать стоны и крики, смотреть на кровавое месиво, на людей, теряющих человеческий облик, вгрызающихся в горло своим врагам, чтобы уже не спастись самим — но захватить с собой? И резать, резать пряди, пока пальцы не сведет судорога, пока ноги не подогнутся? Ей?       Или ей входить в затхлые, опустевшие еще до смерти хозяев жилища брошенных детьми стариков? Которые уже не могут добыть себе пищу? Не в состоянии не то что за домом уследить — подняться с ложа? Которые умирают от голода и жажды? Или от болезней? Вдыхать запах грязи, гнилья и заранее опустевшего дома — ей? Чувствовать кожей холод, ведь очаг давно погас — ей? Слышать свист ветра в щелях, которые некому законопатить, потому что дом был заброшен уже давно и устал притворяться жилым, — ей? Смотреть в глаза умирающих в одиночестве стариков, пустые, мертвые задолго до ее появления, или беспамятные, наивные, только чистота в них не детская, живая, а мертвая, как у выжженного поля — ей?       Или, может, ей уносить детей, которые, правда, ничего не понимают, но у них есть матери? Не все смерти ужасны, это правда, но смерть — в первую очередь Смерть. И уже потом — Блаженная. Жизни нет места в смерти. Даже блаженной.       — Убийца, ты опять не слушаешь? — немного капризно спрашивает в который раз Макария и, несмотря на запрет, все-таки дергает бога смерти за крыло.       — Царевна? — отзывается тот, аккуратно освобождая перья из пальцев богини. Не укоряет — знает, что бесполезно.       — Не слушаешь, — сокрушенно констатирует та. — А я ведь могу обидеться, — озорной смешок в глазах. Жизнь во плоти.       Танат приподнял брови.       — Ладно, не буду, — в голос смеется Жизнь. — Ты очень мило поднимаешь брови, прям сразу такой грустный становишься…       Мило?! Грустный?!       — Царевна, — выходит отчего-то устало, как будто всю Троянскую войну порезал в один день. — Пора домой.       — Убийца, а давай до дома полетим! Ну пожа-алуйста! — руки сложены в умоляющем жесте, все существо — просьба.       Танат кивает. Подхватывает счастливую от макушки до кончиков пальцев Макарию на руки, расправляет крылья. Дочь Владык Подземного Мира даже замирает ненадолго, чтобы не мешать богу смерти — она обожает летать, наверное, почти так же сильно, как оружие.       Дочери Владык Подземного Мира через две недели исполняется шестнадцать. Танат уже знает, что он подарит ей на день рождения. Он ведь посланник Мойр, не так ли? ***       Макария, кажется, родилась для того, чтобы вводить окружающих в ступор. Дочь Аида Угрюмого — и вдруг веселая, светлая, легкая. Все говорят, что не в отца. Макария действительно не в отца — в мать. Рыжеволосая, зеленоглазая, когда танцует — вообще точь-в-точь Персефона. Хрупкая девушка — а энергии в ней хватило бы Тартар наполнить. За бой на мечах готова душу отдать или даже промолчать полдня. И однажды действительно промолчала, ввергнув Таната в состояние глубокого шока. Он-то надеялся отвязаться от надоедливой девчонки и поставил практически невыполнимое для нее условие. И был очень удивлен согласием. Едва ли не больше, чем выполнением. Может, потому что боялся, как бы царевна Подземного мира не лопнула от сдерживаемого красноречия.       И цветы тоже любит. Может часами плести венки, перебирать лепестки, что-то напевая. В такие моменты непоседливость куда-то девается. Смех уступает место загадочной улыбке, громкие вскрики — тихим, мелодичным напевам. Не налюбуешься. А потом вдруг — раз! — и вскакивает на ноги, пускается в пляс. Без всякого перехода.       Своими проделками способна довести кого угодно — олимпийцы тому свидетели, жертвы и очевидцы. Подземные еще как-то попривыкли к нраву царевны и не удивляются (а если и удивляются, то только размаху). А наверху до сих пор впадают в адскую смесь нервной икоты и истерического смеха, услышав от милой и хрупкой девочки: «А давайте…». Знают по опыту: ни одно «а давайте» ничем хорошим не закончилось. Перекрашенная колесница Гелиоса (вместе с конями и немного Гелиосом) вошла, конечно, в легенды, но немного не в том смысле. Попытки попробовать себя в роли кузнеца отправили Гефеста в длительную депрессию и не менее длительный запой, причем сам бог даже не знал, что оказалось хуже: общее состояние кузницы «Титаномахия нервно курит» или то, во что стараниями Макарии превратилось последнее творение мастера.       Ей прочат карьеру любви или, например, плодородия, да сколько ей предназначений не предлагали! А она в три года безапелляционно заявила матери: «Хотю как у Таната!», и, кажется, за прошедшие годы решения не изменила. Боги посмеивались: еще ребенок, не понимает, не стоит принимать это всерьез. Тем более, никакого «хотю» у Макарии не было — за богов решают Мойры. Вот еще странная черта — с Жестокосердным яшкается. А ведь кажется — сама Жизнь, шарахаться от него должна или ненавидеть.       Привязалась. И даже слушается. Иногда. Но для Макарии и это — достижение. По крайней мере, Таната она слушается больше, чем других. И меча его не боится. Наоборот ищет повода прикоснуться лишний раз. И ходят слухи, что клинок ее терпит. Не любит, — он вообще чужих не любит — но и не отпугивает.       Но это все было не важно, потому что Макария явно оказалась на Олимпе своей. Она вообще везде оказывалась своей. Поэтому на шестнадцатый день рождения царевны Подземного Мира должна была заявиться целая толпа гостей. Нет, даже не толпа — больше. Потому что событие, да еще какое. Шестнадцатилетие — день объявления предназначения. Знаки можно видеть и раньше, но все становится ясно именно в шестнадцать. В этот день бог получает от Мойр свой символ, инструмент, оружие, дело всего существования и — иногда — ехидный комментарий. В этот день становится ясно, кто ты. Что ты.       Торжество планировали долго. Позвали всех, кто был хоть как-то причастен к воспитанию Макарии. С учетом общительного характера воспитуемой количество гостей становилось устрашающим. Специально для торжества был воздвигнут дворец. По сути, отдан под снос, потому что олимпийцы с большого перепития… А есть еще морские, не говоря уж о подземных, которые могут с олимпийцами потягаться на ниве разгромов по пьяни.       Праздник шел хорошо. Гости прибывали, выражали свой восторг, преподносили дары разной степени скромности и включались в развлекательную программу. Еды было заготовлено великое множество. Вино лилось рекой. Нектар тоже. Макария лучилась энтузиазмом. Пока что жертв в виде прислуги из теней, нимф Деметры, а также Гермеса ему хватало, но сияющая улыбка на лице царевны говорила, что долго это не продлится.       В углу пиршественного зала спонтанно образовался тотализатор: ставили, какой жребий выпадет царевне.       — А я д-думаю, что она будет этой… ик! Как ее? А! Веселье! Вот!       — …Б-богиня б-безумных плясок, вот! Не смтри на меня так, ты видел, как она пляшт? Не видел? В-вот и з-заткнись сам!       — …Сам ты — ик! — идиот! Нормальные у меня — ик! — мысли!       В общем, к середине торжества гости упились уже до такого состояния, что даже появившийся в разгар праздника Танат не произвел на них должного впечатления. Так, парочка обмороков, несколько отчаянных рывков на поверхность прямо через толщу земли и сколько-то попыток спрятаться за предметами интерьера (пьяные в дионисину родственники тоже сходили за интерьер).       Танат, не обращая внимания на гостей, направился прямиком к царевне. Та волею случая оказалась как раз в центре мегарона. Убийца воспринял это как знак. Подойдя достаточно близко и убедившись, что Макария слушает его, Танат разомкнул губы.       — Радуйся, царевна.       В мегароне повисла тишина. Гости, почувствовав важность происходящего, примолкли, ловя каждое слово посланца Мойр и дочери Владык.       — Радуйся и ты, У… сын Ночи, — ответила та, в последний момент вспомнив о правилах поведения. Где-то на заднем плане облегченно вздохнула Персефона: часы утомительного вдалбливания основ этикета в шебутную дочь все же не прошли даром.       — В общем, помнишь, ты говорила, что хочешь, как я… — неловко продолжил Танат. Продуманные фразы вылетели у него из головы, когда он оказался лицом к лицу с сияющей царевной. — Так вот, Мойры сказали что-то вроде «бойся своих желаний», и попросили передать…       Бог смерти замолчал и полез за подарком. На миг воцарившуюся тишину неожиданно прорезал восторженный вопль:       — У меня что, будет меч?!       — Ну, не совсем, — пробормотал Танат и продемонстрировал золотые ножницы. — Но почти.       — Ух ты!.. — восхищенно протянула Макария, осторожно касаясь пальцами ножниц. — А они совсем-совсем мои?!       Танат кивнул.       — Здо-орово!.. А можно…?       — Возьми. Сказали же — твое.       Макария осторожно обхватила пальцами металл. Ножницы легли в руку как влитые. Девушка с ликованием прислушалась к тихому пению — выше, чем у Танатова меча, и кажется, больше похоже на одну из бесчисленных мелодий, которые Макария любила напевать.       — Это получается… Я теперь…       — Блаженная Смерть.       Слова камнем упали в толпу. Тишина ударила по ушам. Мир не верил. А потом все взорвалось. Кричали, кажется, все и сразу. Кто-то — недоуменно, кто-то — возмущенно, кто-то — разочарованно, кто-то — скорбно. Кажется, только Макария кричала радостно. Что-то вроде: «Ура! Я же хотела — как Танат! А получилось даже лучше, потому что я не знала, куда девать Убийцу, если я буду просто Смертью, а раз я Блаженная Смерть, то Убийца ведь останется, он же все смерти, да, мам?!» Деметра стенала. Персефона рассеянно кивала дочери и сочувственно — Деметре. Аид, кажется, воспринял новость спокойнее всех. Нечитаемо посмотрел на дочь и даже поздравил. И только Макария ослепительно улыбалась, не обращая внимания на происходящее. Она была совершенно, абсолютно, неприлично счастлива. ***       Танат все ждал, когда это случится. Когда наконец природа возьмет свое, и девчонка воспротивится. Жизнь не может нести смерть, не может даже рядом стоять. А девчонка держалась. Не протестовала, не плакала и даже не бранила Мойр.       Жестокосердный был по этому поводу растерян. Следовало бы радоваться, что подземная царевна хорошо справляется со своим предназначением, которое все равно не поменяешь. Но радости или хотя бы удовлетворения не было. Потому что это противоестественно, а значит, не может быть. Было чувство, будто в груди закручивается невидимая пружина — с каждым днем, нет, с каждым часом. Больно уж это напоминало затишье перед бурей. Девчонка просто не осознала, не успела прочувствовать. Когда? Сразу после торжества, ошалевшую от впечатлений, ее бросили в работу — позвали нити. Какое там осознать — только-только осваиваться начала, ножницы перестала сжимать в кулаке, как ребенок полюбившуюся игрушку — вдруг отнимут. Да и Танат несколько раз чуть не забыл Макарию на месте исполнения.       Но рано или поздно пелена спадет с ее глаз, и девчонка опомнится. О том, что будет тогда, думать не хотелось. А ожидание все равно легло камнем на душу. Принесло с собой противоречивые желания: то ли тряхнуть царевну за плечи, прошипеть в лицо: «Очнись! Посмотри вокруг! Тебе здесь не место!», то ли до последнего оттянуть момент прозрения. Он не знал, как это будет, был уверен в одном: будет больно. Очень. Почему-то казалось: она расплачется. А такое даже представить было плохо. ***       Это случилось через две недели после ее шестнадцатилетия. Она действительно плакала. Даже скорее кричала.       — Нет! Я не согласна! Так не должно быть! Это неправильно! Он всю жизнь только страдал! Он еще совсем молодой! Он не должен умирать! Так нечестно!!!       От крика звенело в ушах. На полу лежал юноша, нет, даже мальчишка, который должен умереть. Сколько Танат не искал — не мог найти в нем ничего особенного. Она уже видела такие судьбы — тогда должна была резать она. В этот раз была его очередь.       — Так нельзя! Несправедливо! Пусти меня!!!       Яростно рвется к нему. Хочет облегчить, помочь. Не понимает, что не выйдет.       Они прилетели несколько минут назад — Макария так и не обзавелась колесницей, беспощадно эксплуатируя Таната как средство передвижения. Увидев лежащего на полу парня, царевна рванулась к нему, чтобы избавить от боли, подарить целительное забвение, исполнить свою работу…       …и оказалась перехвачена Танатом. Потому что он успел понять: не ее работа. Девчонка вначале не осознала. А потом разрыдалась. И вот уже минут пять как пыталась вырваться и помочь. Не понимая, что только длит агонию своим упрямством.       Танат вначале удивился. Вроде не первый день, раньше все было нормально. А потом дошло. «Началось» — обреченно стукнуло сердце. Вообще-то, железо не может стучать обреченно, но с взбалмошной девчонкой все шло наперекосяк.       — Отпусти! Это я должна!.. Если есть хоть какая-то справедливость…       Дура, — мрачно подумал Танат. Нет никакой справедливости. Есть три старые сволочи, которым в жизни не хватает развлечений. Ты — игрушка. Кукла. Наделенная разумом, чтобы это осознать, и лишенная воли что-то изменить. Бойся своих желаний.       — Отпусти меня! Слышишь?! Я тебе приказываю!       Да что мне твои приказы, — подумалось тоскливо. Какое дело до твоих приказов Судьбе?       Маленькой Блаженной, кажется, тоже не было дела до Судьбы. Ее заботило только одно: вырваться из железных рук, мешающих совершить должное, утешить, исцелить навсегда. Поэтому она не переставала извиваться, умудряясь при этом кричать. Танат удивлялся: и как сил хватает? Вроде же мелкая девчонка, а так бьется…       Это отчаяние, — устало отозвалось что-то внутри. Боль и отчаяние придает ей сил. Сейчас она горит.       — Да отпусти же, сволочь подземная! Правду говорят: ты жестокий, безжалостный гад! Ненавижу тебя!       Таната будто ударили наотмашь. Показалось вначале: не может быть. Это не он. Это кто-то другой. Кто-то другой не пускает царевну совершить то, что правильно. Кто-то другой не разрешает ей сделать то, что не может быть. Кому-то другому Макария кричит «Ненавижу тебя!». А потом пришла боль. Застряла в груди, подкатила к горлу. Он еще удивился: с чего. Ведь так и должно быть, она должна ненавидеть его, это правильно. Почему же так больно-то?       Больше стоять было нельзя. Надо заняться делом. Убийца чуть ослабил хватку (Макария тут же рванулась, заизвивалась еще сильнее). Тихо, но твердо мысленно позвал. Невидимые путы послушно свились из необходимости. Нежно — не с размаху, как всегда, а нежно! — опутали тело бьющейся в плаче богини. Почему-то показалось: будто пламя на ветру. Не важно. Нет времени.       — Нет!!! — ее крик ударил по ушам, и что-то внутри вздрогнуло, отозвалось болью. Нельзя.       Спокойно подойти к хрипящему на полу пареньку. Одним взмахом отсечь прядь, чтобы не успел даже осознать, кто стоит над ним. Ткнуть мечом в сторону двери: здесь не надо лишних глаз. Тень послушно убирается на улицу ждать Гермеса.       Убийца подошел к Макарии, одним движением заставил исчезнуть невидимые путы и тут же подхватил ее. Теперь она не билась в неистовстве. Просто тихо плакала. Не реагировала на прикосновения.       Лучше б она дралась, — мелькнуло в голове. Так еще больнее. Он расправил крылья. Сегодня ей нечего мотаться. День и так был слишком сложным.       Пара минут, и они у Тэнарского входа. Аид, явившийся на мысленный призыв своего вестника, смотрит удивленно.       — Возьми свою дочь, — бросает Танат, не глядя ему в глаза. — Отнеси ее спать. Позаботься о ней.       И тут же — прочь, подальше от объяснений и вопросов. ***       Что ж, по крайней мере он этого ожидал. Теперь хотя бы можно было не беспокоиться, не спрашивать себя: «Когда?» Он ведь и не думал, что может быть по-другому. Наконец-то все закончилось. Все ясно. Все правильно.       Но почему тогда так больно? Почему в ушах не перестает звучать ее «Ненавижу тебя!»? Неужели хватило глупости надеяться, что она сумеет это выносить? Выносить тебя, — поправляет какой-то правдолюбивый внутренний голосок. Издевается.       А ты как думал? Одуванчик приживется среди асфоделей? Она просто не понимала, кто ты и что делаешь. Теперь вот увидела. Прониклась. Или ты настолько отвык от всего, кроме ненависти, страха и презрения, что любая девчонка, сказавшая тебе «Хайре!», западает в душу? Хватит ныть, Жестокосердный. Хватит себя жалеть. Это твой жребий — быть ненавистным всем. Радуйся хоть такому, потому что бывают и похуже. Например, быть одуванчиком среди асфоделей.       Что теперь станет с девчонкой? Ничего особенного. Либо она замкнется, остынет, и мир обогатится вторым Танатом, либо будет вспыхивать каждый раз и в итоге сгорит. В любом случае, возненавидит и тебя, и себя, и свою работу, и мир заодно.       Смерть блаженной не бывает.       В тот день он закончил работу один. Вернулся поздно: Мойры резали и резали, словно в насмешку над бестолковыми смертями. И на следующий день улетел один. Не хотел беспокоить Макарию. Тревожить, заставлять снова переживать ужас от ненавистной работы… Встречаться взглядом. О чем-то говорить. Касаться случайно. Видеть в движениях, слышать в словах, читать во взгляде ненависть, отвращение и презрение. А ведь казалось — привык. Научился выносить.       Привык, — подтвердил устало внутренний голосок. Научился. Ото всех — богов, смертных, чужих, своих, близких, далеких, олимпийских, подземных. Кроме нее.       Весь день не видел ее и осознал, насколько привык. Каждый раз, закончив с прядями, хотел обернуться и позвать: «Царевна». Каждый раз вспоминал, что царевны сегодня нет. И не будет.       Решение созрело неожиданно и оказалось до смешного простым: больше не брать Макарию с собой. А что? Он — любая смерть, имеет право резать всех, это у доченьки Весны обязанности избирательные. Вызовов много? Ничего. Справится. Справлялся же как-то все те века, когда Блаженной еще в проекте не было. А к ненависти ему не привыкать. Жаль, конечно, что ее больше не увидеть… Но нельзя заставлять девчонку страдать. Можно разок и пожертвовать собственным счастьем.       Да я вообще чем угодно готов пожертвовать, — вдруг подумал Танат. Лишь бы она танцевала. Лишь бы смеялась. Лишь бы осталась собой. Лишь бы была счастлива. Я готов драться, готов просить, готов наплевать на Судьбу, готов даже этого не видеть. Только бы ты не стала мной, царевна. Только цвети.       А вечером того же дня они столкнулись в коридоре. Танат возвращался от Владыки (почему-то пешком), а Макария налетела на него. Тут же смутилась, опустила голову… Он отвел взгляд. Кивнул вежливо, по-чужому, чтобы она знала: он не станет ей надоедать. Так и разошлись, старательно не глядя друг на друга.       Маленькая Блаженная нашла его на исходе второго дня. Подкараулила у входа в царство, сцапала за крыло, чтобы не успел сбежать, и, глядя в землю, заявила:       — Надо поговорить.       Над ее любимым оврагом было пусто. Они сели на краю, свесив ноги. Помолчали. Наконец, Макария нерешительно начала:       — Послушай, Убийца… Я насчет позавчерашнего…       Он впервые в жизни кого-то перебил, заговорил до того, как она это произнесет. Услышать от нее подтверждение своих мыслей было бы совсем невыносимо.       — Не надо, царевна. Я понимаю. Тебе это тяжело. Так и должно быть. Это нормально, что ты… — произнести это вслух оказалось раз в сто сложнее, чем подумать. Но все равно лучше, чем из ее уст. С таких губ должны срываться слова песен. Искры смеха. Или, — эта мысль пришла внезапно и заставила в норме невозмутимого бога смерти смутиться, — сладостные стоны… Танат взял себя в руки и, старательно выговаривая каждое слово, закончил: — ненавидишь свое предназначение и меня.       Она открыла рот, но он не дал ей заговорить.       — Я все придумал. Тебе вовсе не обязательно… это делать. Я вполне справлюсь сам. Просто выкинь ножницы, — хотелось добавить: «И эту ерунду из головы», но не стал, — и забудь. Я больше не стану тебя беспокоить.       Сейчас она встанет и уйдет, — с горечью подумал Танат. И я ее больше никогда не увижу. Даже в шлеме-невидимке, даже с высоты. Я не осмелюсь красть мгновения, не посмею нарушить обещание. Жаль, даже не удастся рассмотреть ее получше, чтобы запомнить все черты…       — Убийца! — ворвался ее голос в поток тоскливых мыслей. Танат вздрогнул. — Послушай, — Макария шмыгнула носом и твердо продолжила: — я не хочу отказываться от своего жребия, — сделала паузу, посмотрела на ошарашенное лицо бога смерти и добила: — и я тебя не ненавижу.       Танат не выдержал: обернулся. Недоуменно уставился на дочь Подземных Владык. Необычно серьезно глядя в глаза богу смерти, продолжила:       — Спасибо, что дал мне время. За тот день… я успела все обдумать и поняла: от судьбы не уйдешь. Бесполезно пытаться что-то изменить, если так решено. Но можно облегчить страдания хотя бы некоторым. Людям нужна Блаженная Смерть. — Помолчала и добавила со спокойной решимостью: — И я хочу быть Блаженной Смертью.       Она молчала, и во взгляде светилось понимание и принятие. Танат почувствовал невольную гордость: девчонка повзрослела. Хотя при чем тут он и откуда тогда взялась эта самая гордость, непонятно.       — И еще, — добавила она. — Я хочу попросить у тебя прощения. Когда я сказала, что ненавижу тебя… Я была неправа. Ты не жестокий. Ты просто знал, как должно быть. Прости меня, Убийца.       Бог смерти смог только кивнуть. Макария тут же просияла.       — Мир? — почти обычным тоном спросила она.       — Мир, — негромко подтвердил Танат.       Вдали садилось солнце. Блаженная смерть пришла в мир.