Формулы

Бел опускает флакончик с цветочными, легкими и чуточку сладкими духами — «Апрельский ветер», как изящно назвали его создатели, — со стуком на туалетный столик; он боязливо вздрагивает от прикосновения, а потом затихает. Парфюм становится точкой в ее образе — капелька на шею, две — на запястья — и атласное зеленое платье длиной чуть ниже колена, и красивые черные лодочки, и уверенная матовая помада на губах — приобретают смысл. Апрель внезапно расцветает — боязливыми вишнями и кружевными яблонями, расцветает надеждой и уверенностью — расцветает любовью, что Бел чувствует в каждом сбегающем выдохе. Ей требуется всего одно такси, десять минут пешком по людной улице, тридцать пять ступеней (и это в классических лодочках!) и пара секунд, чтобы найти его в толпе. Она замечает его сразу — слишком спокойного и чуточку надменного — Котли смотрит на вечернее мракобесие сверху вниз, постоянно поглядывает на наручные часы, раздраженно крутит в руках шпажку с оливками и скептически смотрит на радостных студентов — потому что завтра он обязательно устроит им внезапный, но запланированный зачет по биохимии. Факультетская вечеринка в самом разгаре — все уже попробовали пунш, но допить до конца его не успели. Она подкрадывается к Котли незаметно — все равно в шумном зале ее шагов не слышно. Касается его теплой руки — прикосновение ее кажется холодным январским ветром. Ткань его пиджака на ощупь шелковистая — Теодор вздрагивает, а она ловит его тревогу кончиками пальцев. — Ты меня испугала, — он наклоняется к ней ближе — тонкий яблочный аромат путается в ее волосах, Бел остается неподвижной — дышит совершенно спокойно, медленно — как будто каждый выдох она делает осознанно. — Отлично, именно этого я и добивалась, — пожимает она плечами. Теодор облокачивается на стену, тени причудливо падают на его лицо, скрывая лукавую усмешку: — В следующий раз не подкрадывайся так внезапно, — мягко замечает он — Бел слышит его почти отчетливо, игнорирует громкую музыку, крутит в руке бокал с пуншем — смеется со своих мыслей: — В следующий раз я крикну «доктор Котли» на весь зал. Теодор хмыкает — легко касается ее запястья, нарочно медленно проводит рукой по тонкому браслету и говорит ей на ухо: — И я обернусь, только если ты крикнешь «Теодор». Бел поворачивается к нему и отвечает: — И вместе с вами обернется еще пара десятков человек. Эффект будет незабываемым, — она косится в сторону зевак и любопытных наблюдателей. Теодор медленно отпускает ее руку, его прикосновение тает на запястье. Их, кажется, не должны видеть вместе. Она думает об этом, когда старается не смотреть на него. Думает, когда делает медленный вдох — пытается хоть как-то дышать — и чувствует яблочный аромат. Думает, когда он смотрит хитро, так, что глаза его блестят в темноте — и говорит: — Ты выглядишь очаровательно, — говорит так, что Бел прикрывает глаза — его слова кажутся неуловимым, беглым поцелуем на коже. — Что насчет того, чтобы сбежать отсюда? — заканчивает он, и она чувствует, как мурашки бегут по рукам. Она поднимает голову — смотрит на него открыто, смело, без тени лукавства — стоит совсем близко: — И куда вы поведете все еще трезвую студентку, доктор Котли? — губы ее так и норовят растянуться в довольной улыбке — они разыгрывают представление для всех и, кажется, проигрывают сами себе — Котли наклоняется к ней: — Я же коварный, Бьюкейтер, — дыхание щекочет ей шею — сирень, весенний вечер и ожидание грозы — тревожный воздух, бушующее море — шаг, и волны скрывают тебя с головой. Бел приподнимается на носочках. Она искренне надеется, что их никто не видит — Теодор крадет ее дыхание. Они ускользают из зала тенями, прячась между веселой толпой и неоновым светом — загадочный, холодный, он искусственным солнцем разгоняет хлопковую, нежную темноту. В этой темноте Бел не замечает тяжелый взгляд Адама — настороженный, тревожный, отчаянный — от злости до неуловимой простой обиды — Бел, словом, вообще не замечает, что он в зале. Котли совершенно спокоен — апрель кажется исключительно его месяцем; неторопливым, немного загадочным, невесомым — как прикосновение прохладных рук к лицу, чтобы почувствовать румянец. Он уводит ее с оживленных улиц в загадочные, но уютные переулки — странные узкие улочки, мощеные дороги — стук каблуков, кованые балкончики и неощутимая тревога повсюду. Воздух кажется ощутимым, звук — глухим, как будто город накрывают махровым одеялом. Она хочет взять его под руку, но Котли внезапно исчезает; Бел оглядывается — страх лунным светом блестит в ее глазах, коготком пробегается по душе. — Ну же, Бьюкейтер, ты слышишь музыку? — выглядывает он из тени, слегка склоняет голову набок — ждет. Косые ступени ведут вниз. Он подает ей руку, и они проскальзывают по ним, как будто спускаются в другой мир. Здесь не много людей и очень много сигаретного дыма — небольшой зал, заставленный деревянными круглыми столиками, тонет в приглушенном свете — от спокойного, теплого, почти что солнечного до холодного, ледяного, насыщенного синего — оттого нельзя уловить настроение этого места; кажется, что они стоят на палубе погибающего корабля, а им вслед злорадно смеется-скрипит огромный блестящий в темноте айсберг. Теодор отодвигает перед ней стул, когда они находят свободный столик — в тени и тайне ото всех. — Здесь выступает чудесный комик, — непринужденно говорит он и садится напротив нее — чувствует себя свободно, раскованно, словно это его место. Бел выпрямляет спину. — Значит, мы обязательно должны остаться послушать его. Они заказывают выпить и долго молчат — смотрят друг на друга, думая каждый о своем — на самом деле, ни о чем не думают. Свет причудливо переливается на волосах Котли — от иссиня-черного к приятному каштановому. Бел с трудом отводит от него взгляд. Она сжимает губы, неловко скрывает улыбку, когда достает небольшой сверток из сумки — это коробочка, обернутая в бумагу. Она лежит на самом верху, поэтому Бел не приходится копаться — Котли цепляет каждое ее действие — тонкие руки и волнение; приятное, самое настоящее волнение — Бел аккуратно, одним пальцем подталкивает к нему коробку. Смотрит на него хитро, просто, чуть приподняв подбородок. — С днем рождения. Котли почти скрывает свое удивление — ей кажется, что он совсем не удивлен — подается вперед, ловко развязывает веревочку и нарочито медленно разворачивает бумагу — шаг за шагом, действие за действием, складывает ее на стол рядом. Ему нравится поглядывать на Бел время от времени, когда она замирает, задерживает дыхание — нравится тешить себя мыслью, что видит в такие моменты настоящую Бел Бьюкейтер. Обертка снята, но крышку он не открывает — тянется к стакану с виски и делает глоток. — Все-то ты знаешь. Бел очаровательно улыбается ему. Она скользит по нему долгим взглядом, когда он наконец открывает подарок — руки, белые пуговицы на рубашке, одинокий кармашек черного пиджака, подбородок, острые скулы, поднятый вверх уголок губ; он достает из коробочки книгу — тихо, бархатно смеется — не над ней, над всей абсурдной ситуацией. — Это издание, подписанное Докинзом, — Котли почти не смотрит на нее, когда открывает форзац и читает подпись — встает, подходит к ней. Бел вдруг чувствует себя неуютно — он возвышается над ней как большое темное дерево; заговорщически улыбается и тянет к ней корявую руку-ветвь — ей одновременно смешно и жутко от своего сравнения; она вопросительно смотрит на него. — Идем, потанцуем. Бел с сомнением хмурит брови. — Смелее, Бел, — качает он головой и тянет ее к себе — держит за руку слишком крепко и ведет к сцене слишком медленно; музыка меняется, сцена превращается в залитую лунным светом набережную. Котли переплетает их пальцы. Два шага вперед. Это вовсе не вальс, это что-то более спокойное и близкое, но в то же время освежающее, свободное — как будто они и правда танцуют не в душном маленьком зале давно забытого места. — Так, значит… — Котли наклоняется к ней — почти спрашивает, с каких пор Бел Бьюкейтер находит такие книжные издания; у нее влажные ладони и очень напряженные плечи. Бел грозно смотрит на него — всего лишь мгновение, свет в зале сменяется на темно-оранжевый — волосы Бел вспыхивают; ночь в бескрайнем океане сменяется рассветом: — Нет, я не ограбила антикварную лавку, — мягко замечает она, а потом прижимается к его груди — совсем легко, невесомо, доверчиво — слышит его легкое дыхание. Бел чувствует себя здесь в абсурдной безопасности, словно она только что проснулась — и сон был чудесным наваждением. Танец ей больше не кажется просто танцем, здесь больше; кончики пальцев приятно покалывает. — Ты сумасшедшая, — тихо шепчет он ей, прячет довольную улыбку — Котли смеется от собственных ощущений — ткань платья Бьюкейтер шелковая на ощупь, сама Бел — лунная дорожка на водной глади; вот-вот рассыпется на тысячи бриллиантов-капелек морской воды — он смотрит в ее глаза. — Я предпочитаю творческий подход, — возвращает Бел с улыбкой — ее голос уставший, тихий. Теодор хмыкает и сжимает ее руку — крепко, надежно, уверенно, — ведет в танце. Два шага вперед. Они впервые за несколько месяцев могут спокойно вздохнуть, вот только воздуха не хватает. Один назад. Бел не оступается. Они выходят из бара спустя две песни и один коктейль. Бел смотрит на Котли — открыто, честно, прямо — и говорит ему: — Я не хочу домой. Котли усмехается ей так, будто она не понимает, о чем говорит. — Ты уверена? Мимо них проезжает такси — проносится со скоростью света желтой кометой, прежде чем она отвечает ему: — Больше, чем когда-либо. *** На кухне у Котли темно — предрассветно-сумрачно, рассветно тихо и нежно; немного тревожно — тревога колется рыхлым синим воздухом — немного спокойно; больше, кажется, отрешенно спокойно — ночь ставит точку моргающим фонарем за окном. Теодор ставит между ними ампулу с веществом — точкой в их истории; он благодарен темноте, что бархатом скрывает его дрожащие руки. Медленно и тихо отодвигает стул и садится против нее — колко смотрит на длинную тонкую руку Бел — она крутит ампулу тремя пальцами: вперед — темно; назад — светло — прозрачная жидкость становится то персиковой — теплой и летней, то сливовой — синей и холодной, как зимний океан. Он смотрит на нее — внимательно и серьезно — и позволяет решать; ждет — все вокруг обращается в медленный громоздкий маятник — от оранжевого к синему; и не вздрагивает — не удивляется, когда Бел одним движением опрокидывает ее. Свет совсем гаснет под ее наигранное «ох» и звон стекла — они остаются на месте, все так же сидя друг напротив друга — Котли веско замечает: — Как неловко. Бел ищет его руку — холодную и сильную и мягко, аккуратно переплетает пальцы — смотрит на него и, кажется, видит его как никогда четко и ясно. Котли все еще молчит — не усмехается и не язвит; он ждет — и только Бел решать, чего именно. Фонарь вновь моргает, свет возвращается всего на мгновение — осколки крошатся в кроваво-красный под туфелькой Бел — и темнота замирает, когда она его целует. Неловко, неумело, быстро — как-то слишком отчаянно — не смотрит на него, а Котли наоборот — хочет видеть все; увлекает ее за собой — тонко и уверенно — Бел оставляет туфли на кухне, а стекло стирается в звездную пыль. Молния на ее платье нарочито длинная и он расстегивает ее медленно, так, словно снимает с нее кожу — пробирается в душу и глупое сердце. Она смотрит на их темное отражение в синей глади зеркала и думает, что ей нравится то, что она видит. Она помнит его везде — Котли спускается от ее шеи к ключице и ниже — каждое его прикосновение ощущается тающей свечой на коже, и она отзывается на него тихим огнем — помнит, как он ловит ее едва слышное, протяжное ах губами. Бел помнит ворох накрахмаленных простыней — они шуршат белым, снежным морем — накрывают беспощадными, сильными волнами, прежде чем они выныривают на поверхность. — Ты моя, Бел Бьюкейтер, — говорит он ей тихо. Она смотрит ему в глаза и видит такое желание, что у нее перехватывает дыхание — и она ничего ему не отвечает — переплетает их пальцы и думает, что хочет, чтобы это никогда не заканчивалось. Бел долго не может уснуть — водит рукой по его спине — собирает созвездия родинок, пишет неизвестное ей послание — легко, чуть щекотно, так, что он едва это чувствует. — Я боюсь, что закрою глаза и все исчезнет. Котли сгребает ее в охапку — обнимает со спины сильно и крепко и кладет голову ей на плечо — оставляет тлеющим огнем поцелуй над ключицей и говорит — чуть сонно, глухо, но так, что она верит ему: — Я буду здесь. Она знает.