Формулы

Бел дергает руку — отчаянно пытается выпутаться из его крепкой хватки, но он не отпускает. Перехватывает ее чуть выше запястья и сжимает до боли — отчетливо, тихо говорит ей: — Нет. Бел делает еще одну попытку вырваться, но он все еще не позволяет — притягивает к себе и продолжает: — Нет, Бьюкейтер, ты сейчас никуда не убежишь. Бел только открывает рот, чтобы сказать ему пару ласковых. Ей так страшно, как не было никогда — руку жжет холодом и от этого жуткие мурашки по коже. В ее голове десятилетия исписанных ладоней и единственный лаконичный ответ — азотной группой. Он перебивает ее. Наклоняется еще ближе, сокращает все мыслимые и немыслимые расстояния и оставляет неоднозначное, тревожное на ее щеке: — Я знаю, как это исправить, слышишь? Я знаю. Он смотрит ей в глаза. Так, как смотрят любимые, обещая всегда быть рядом — так, что ему хочется верить. Бел перестает вырываться и весьма лаконично спрашивает — скорее, просит руку помощи, чтобы вырваться из жуткой, тревожной пустоты в голове: — Что? — она думала, что когда это случится, у нее будет столько вопросов и эмоций — разных, ярких, волнительных, что она окажется в калейдоскопе событий, что... это будет не Котли. Она чувствует, что оказалась в тумане — таком, что волосы в хрустальных каплях воды и зябко рукам — таком, что стакан молока сравнится с воздухом — таком, что море подкрадывается из вечности и цапает ее за ногу ледяной водой. Котли моргает, сбитый с толку. Немного отстраняется, чувствует, что она расслабилась — выдергивает ее из-под волны: — Соулмейты… Я знаю, как это исправить, — его обещание как большой, вязаный, шерстяной шарф, чуть колючий, но очень уютный. Бел кутается в него, как будто она потерялась в тумане, и он единственный, к кому она может обратиться. Ей вдруг становится смешно с этой неловкой аллюзии на белые, больничные стены. Она вовсе смеется, когда он спрашивает ее аккуратно, с опаской: — Ты хочешь этого? Не так она себе представляла, что Котли предложит ей совместную работу. Она склоняет голову на бок: — Я уже и не надеялась узнать о вашем тайном исследовании, доктор. Он почти не удивляется ее ответу, и Бел добавляет колко и иронично — точно также, как и он поступил с ней: — Я не в восторге от связи с сумасшедшим профессором, если что. Котли возвращает ей с усмешкой, откидывается на подушки. Он выглядит еще более усталым и почти что взъерошенным, но ей ужасно все равно. — Я же не говорю, как счастлив быть в связи со студенткой без чувства самосохранения. У нас здесь нет права голоса, — он снова говорит чуть тише, и Бел думает о том, как странно и чарующе звучит эта мысль в его исполнении, — но я знаю, как сделать, чтобы он появился. Она повторяет ее про себя и думает о синтезе, что был расписан на стекле вытяжного шкафа — изящно, просто и чуточку опрометчиво-гениально. Той же рукой, что оставила запись на ее руке. — Вы с ума сошли, — только и срывается с ее губ. Котли улыбается ей ласково и немного жестоко: — Ты тоже не в себе, Бел Бьюкейтер, — молчит, а потом добавляет, — заканчивай свой проект, у тебя не останется на него времени. Если он существовал, конечно. Бел вдруг вздрагивает, то ли от внезапного шума в коридоре — кому-то стало плохо, то ли от накопившейся, дошедшей до порога энергии активации тревоги — мыслей в голове нет. Она знает, что ей нужна пауза и свежий ветер, что сдует все на свете. — Я… мне нужно все обдумать. Он отпускает ее руку — легко, скользяще, как будто никогда ее и не держал. Бел смотрит на белые отпечатки, что остаются после его пальцев. Они исчезают солнечным зайчиком с кожи — исчезает все, кроме формулы вещества. Его ответ догоняет ее уже на пороге — Бел не оборачивается. Не хочет видеть его. Он говорит, кажется, с сожалением — горьким, как лекарство на травах: — Меня выписывают послезавтра, Бел. Встретимся в лаборатории. Она знает, что так и будет. Вечером город заплывает туманом — гладким, мягким на ощупь, становится нечем дышать. Но ей почти что все равно, потому что поезд в Ливерпуль отходит минута в минуту.