Госпожа Болейн

      Леди Мария прибыла в Лондон совсем скоро после своего ответного письма Томасу Кромвелю и была готова о теплом возвращении в лоно семьи.       По крайней мере, так должно было выглядеть.       Марии было около двадцати лет, и она совершенно не была похожа на ту маленькую рыжеволосую девочку, которую ему описывали и которую он украдкой видел. Она выросла и была не очень высокого роста, темно-рыжие волосы были убраны под коричневый гейбл, который портил хорошенькое лицо Мэри. Голубые пронзительные глаза, как у отца и матери, все время метались из стороны в сторону, бледность кожи была болезненной, а худые руки покоились на платье желтого цвета, которое выражало в Испании цвет траура.       — Ваше Величество, — сделала реверанс Мария и тут же вскинула голову. — Клянусь быть вам хорошей сестрой и доброй подругой, а также признаю ваше царство и вашей матери, Её Милости королевы-регента, будет Бог моим свидетелем чистосердечной клятвы.       Маленькую Елизавету приодели в золото, а на непослушных рыжих локонах красовалась миниатюрная корона. После речи сестры, та поднялась с трона и пошла к Марии. Королева крепко прижала к себе новоиспеченную принцессу, а Мэри встала на колени перед ней.       — Ты будешь принцессой, Мария, — огласила Элизабет. — И те, кто будут отрицать это, получат мой справедливый гнев!       — Благодарю вас, — прошептала девушка и поднялась с колен.       Анна Болейн презрительно глядела на падчерицу. Как бы она не старалась, полюбить её никогда не сможет. Перед тем, как любовно обнять Марию, королева-регент обернулась на Томаса Кромвеля. Секретарь так и застыл на одном месте от взгляда её черных глаз. Анна печально улыбнулась ему и пошла к падчерице.       На ней было вновь то черное платье с бархатными синими рукавами, как в тот самый вечер. Тонкую шею украшало громоздкое ожерелье, но Кромвель помнил другое, то, до которого он дотрагивался и касался ниже, ниже, а затем ухватил за талию и поцеловал…       Лорд-канцлер покачал головой, чтобы отогнать навязчивое видение. Анна же шла дальше, к застывшей Мэри и гордой собой маленькой королеве Элизабет.       — Ах, милая Мария! — низко рассмеялась она и сжала в дьявольских тисках рыжеволосую принцессу. Кромвель был уверен, что была бы на то воля королевы- она задушила бы Марию. — Добро пожаловать домой, дорогая!       В карих глазах Марии проскочил дикий ужас, но та со своей вежливостью низко присела перед мачехой.       — Буду рада вновь стать членом семьи, Ваше Величество.       Это было изумительное представление, в котором королева-регент Анна Болейн и принцесса Мария играли главные роли. Каждый знает, что Мэри ненавидит Анну за то, что покойный король решил развестись с её матерью, а Анна относилась к падчерице, как к служанке из-за того, что та упорно именовала её наложницей. Это семейное воссоединение было минутным. Вскоре к головным болям Анны добавится и назойливая принцесса.

***

      — Списки закрытых монастырей, отец, — с улыбкой протянул Грегори бумаги отцу. — Как ты и просил.       — Чем я заслужил такое отношение к себе, Грегори? — издав короткий смешок, взял бумаги Кромвель.       Парень ничего не ответил, а лишь загадочно пожал плечами.       — Просто так, отец. Разве не могу я сделать добро просто так?       Действительно, жизнь при королевском дворе научила Кромвеля бояться любого проявления доброжелательности, даже от собственного сына. Но что-то до сих пор не складывалось в общую картину.       — Ты, надеюсь, бросил мысли о помолвке с этой Элизабет Сеймур? — как бы невзначай спросил он.       — Элизабет Кромвель, — поправил юноша отца.       Какое-то время Томас Кромвель сидел молча, а затем с испугом посмотрел в глаза Грегори.       — Что ты сказал?       — Элизабет- моя жена, — спокойно ответил он. — Мы поженились в часовне. Было скромное торжество: лишь священник, я и Лиззи.       Все было намного хуже, чем Кромвель себе представлял. Собственный же сын сочетался нерушимыми узами с девушкой из семейства Сеймуров, которых унизил он сам.       — Сеймуры- наши враги! — крикнул секретарь и поднялся на ноги. — Я стою около трона, я- лорд-канцлер королевства, где Сеймурам нет места! — Кромвель приблизился к сыну, который немного дернулся, но его взгляд пылал ненавистью. — Ты хоть понимаешь, что натворил?       — Я поступил по зову своего сердца, милорд, — бросил ему в лицо Грегори. — и не жалею об этом. Мне жаль вас. Вы ведь никогда не поступали по зову любви, отец. Вы никогда не любили и не полюбите. Ваше сердце глухо к мольбам. Для вас главное- карьера, — слова резали острее ножа. — И для достижения власти вы откажетесь от собственного ребенка. Что ж, такова ваша воля, милорд.       Томас Кромвель едва не задохнулся от гнева, но, сохраняя последние крупицы самообладания, холодно произнес:       — Прощай. Для меня ты мертв.       Грегори дернулся. По его юному лицу покатились слезы, но он отчаянно мотнул головой.       — Прощайте, отец. Но помните мои слова: вы никогда не сможете любить и не сможете быть счастливым.       Эти горькие слова оставили глубокую рану в сердце Кромвеля, словно сын воткнул в него нож и медленно прокручивал. Юноша развернулся и пошел, а глаза секретаря стали влажными.       — Ты ничего не понимаешь! Откуда тебе знать? — запальчиво кричал он вслед сыну. — Что ты знаешь о счастье? Что ты вообще понимаешь?       Грегори хлопнул дверью, а Томас Кромвель схватился обеими руками за угол стола, чтобы не рухнуть плашмя. В словах сына была та горькая правда, которую секретарь скрывал: в душе он глубоко несчастен. Работа больше не приносила того удовлетворения, как раньше, когда из-за неё он чуть не погубил женщину, которая, как он тогда думал, была ему другом. Но теперь Кромвель понимал, что все время любил её. С первого появления Анны при дворе. С её первого поклона ему и очаровательной улыбки. С первого разговора.       С первого поцелуя.       Перед глазами вставала худая шея с ожерельем, по которой он проводил рукой. Вновь и вновь.       — Ты прав, Грегори, — прошептал Кромвель самому себе. — Я рад за тебя. Ты неправ лишь в одном: я всегда любил тебя.       Но сделанного не вернешь. Теперь сын ушел к своему счастью и, вероятно, никогда не вспомнит об отце.       «Вы никогда не любили, отец».       Внезапно секретаря осенило, и тот быстро возвратился за письменный стол, обмакнул гусиное перо в чернильницу и начал писать.       Дорогой Грегори;       Я совершил ужасную, непростительную ошибку. Прости за все грубые слова, сказанные мной в порыве гнева. Ты был прав: я думаю лишь о работе и совсем забываю про чувства, которые питаю к тебе.       Больше всего на свете я желаю, чтобы ты был счастлив с кем угодно, будь то Элизабет или кто-то еще, и если такова твоя воля, если ты желаешь забыть меня-пускай.       Но если ты все же хочешь простить меня- возвращайся. Молю тебя, сын мой- возвращайся ко мне.       Томас К.