кризис каждый день

Есть ужасные дни, которые ты хочешь пережить как можно быстрее и спрятаться от исковерканного трагедиями мира в панцире своей комнаты. Есть жуткие ночи, когда бессонница нагоняет тебя; ты тайком уходишь из дома, едешь в южный район в пустом автобусе, надвинув кепку на лицо и выпиваешь почти весь ассортимент какого-нибудь бара, где никто не обращает на тебя внимание. Есть хорошие вечера, когда стиральная машина отжимает белье, сухие растворимые сливки слипаются и оседают в банке, и их нужно встряхивать перед использованием; когда в dvd-плеер вставлен диск с «сексом в большом городе», комната полностью в твоем распоряжении, а тосты еще теплые и намазаны арахисовой пастой, как старой американской привычкой. Есть прекрасные утра, когда ты не хочешь вставать или шевелиться вовсе; когда все, что тебя волнует, так это солнце, которое поднимается и отпускается, не меняя траектории движения по земному небу. Есть мгновения, когда ты открываешь глаза и не можешь поверить в то, что ты есть. Вопрос: есть ли ты? Элизабет думает об этом, лежа на не застеленной постели в одежде, и не может понять: существует она на данный момент, или это всего лишь часть очень долгого, матричного сна? Все выглядит чертовски реальным, и беспорядок в комнате, который является отражением беспорядка в жизни, и ноги от долгого пребывания на каблуках ноют, и блузка одиноко висит на дверце шкафа, куда она ее и повесила, и пятно от кофе на одеяле похоже на настоящее. Но вместе с тем, сквозь приоткрытые жалюзи, за окном все так размыто, как когда не прокручиваешь колесико фокусировки в бинокле для нормального просмотра. В итоге, вопрос об иллюзорности мира, в котором Элизабет сейчас дышит, остается открытым. А разобраться бы стоило, потому что в случае, если Элизабет по-настоящему смотрит в потолок уже второй час подряд, то она может начать небезосновательно себя ненавидеть. Элизабет мысленно говорит себе: постарайся отдохнуть, иначе весь день будешь выглядеть разбитой и больной – с осунувшимся лицом и потрепанным видом, и Элейн просто сочтет своим долгом перетереть тебе косточки за спиной, обсуждая, кто же измотал тебя сегодня. Вопрос: есть ли ты? Элизабет плющит себя на кровати, уставившись в депрессивном оцепенении на потолок еще четверть часа, затем приподнимается на локтях, ожидая, пока голова не перестанет кружиться и осматривается: на автоответчике три пропущенных, на экране ноутбука незаконченная работа, в принтерном лотке нет бумаги. Нахмурившись, она встает, стаскивает через голову платье и кидает его в корзину для грязной одежды, которая уже набилась под завязку – надо бы сходить в прачечную – накидывает легкий шелковый халат с пошлым традиционным японским орнаментом и уходит в душевую; когда возвращается, Элейн уже проснулась и застилает кровать, иногда посматривая на соседку, а у Элизабет волосы прямые и влажные, как у утопленницы, и лицо без макияжа выглядит слишком уязвимым: синяки под глазами начали давать уклон в фиолетовый, а носогубные складки трещали по швам. Солнечные блики и тени от узоров на занавесках складывали на лице Элизабет неизвестные Элейн созвездия. В целом вид потрясающий. Они перекидываются стандартными колкостями, пока красятся и укладывают волосы; пока выбирают, какие тряпки из километровых кишок разноцветного барахла, что трамбуют живот двустворчатого шкафа, им надеть; пока собирают вещи и сверяются с расписанием; пока идут до лифта и спускаются на нем. Потом они выходят на улицу и Элизабет закуривает, а Элейн, показательно раскашлявшись, говорит, что на территории университета курить запрещено и уходит, надеясь, что никотин убьет ее соседку как можно скорее и она останется жить одна. Во всем остальном орбитали их существования почти не пересекались: они не приглашали друг друга на вечеринки, они не интересовались друг у друга о том, как провели выходные, они не здоровались. Они друг друга не знали. И их это абсолютно устраивало, потому что даже так они проводили друг с другом слишком уж много времени и это было тяжким испытанием. Шайни посмеивалась над тихими комментариями Элизабет по поводу «сколько же в Элейн вмещается глупости и самовлюбленности» и, в принципе, соглашалась – Элейн глупостью и самовлюбленность могла бы поделиться со всем потоком. Если бы вообще рассматривала такой вариант, как снисхождение к ним, простым смертным. Элизабет говорит, наверное, Элейн такая потому, что родителям до нее не было дела – если бы ей, как всем остальным детям, объяснили, что к чему и какого хрена она вообще делает в этом мире, а не оставили в одиночестве, заставляя приходить ко всем выводам самой, она бы стала милой хорошей девочкой. Шайни посмеивалась над тихими комментариями Элизабет и, в принципе, соглашалась. Признаться честно, Элизабет нравятся лекции месье Заиди – он не уходит посреди темы в далекие воспоминания о молодости, потому что она еще не прошла, и подает всю информацию настолько доступно и четко, насколько вообще может преподаватель. Признаться честно, Элизабет не нравится сам месье Заиди – слишком уж он цветет своей молодостью и энергией, слишком уж он любит то, чем занимается, слишком уж он воодушевлен своим делом. Элизабет сама была такой, когда пришла на первый курс своего прошлого университета в Калифорнии – в то время и организм делал большинство вещей сам, щедро раздавая одолжения, но через три года одолжений осталось так мало и Элизабет оказалась должна своему телу так много, что оно забрало ее в рабство и начало управлять ей, одаривая каждодневной мигренью или болью в позвоночнике. Так она и выгорела перед поступлением в Антерос, радуясь, что пока еще способна не разваливаться на куски, как бы она себя ни насиловала. Элизабет пробирается через толпы студентов с разными лицами, но одинаковыми айфонами и одинаково безвкусной одеждой, и не может отвязаться от чувства разочарования, смешанного с легким возбуждением; она пробирается в аудиторию сквозь толпу, прижимая к груди конспекты и распечатки, и где-то между парнем, страдающим от похмелья, и девочкой, перестаравшейся с лаком для волос, осознает всю неоднозначность и унижение ситуации - ей как будто снова восемнадцать, она первокурсница и еще совсем никого не знает и не может набрать смелости познакомиться, и она несется в аудиторию как к спасательному кругу, чувствуя, что вот вот тонет в подступающей панике, пока чужие голоса, плывущие по коридору, толкают ее в спину. — Йоу, друг, как твои выходные? — Да как-то стремно. Позвал Марго в кино на какой-то сопливый фильм, там поцапался с ней, она потом дулась весь вечер и на следующий день - лучше бы никуда не ходили, а дома посмотрели чего-нибудь на ноутбуке, да пиццу заказали. Сам как? — Да мы с Натом так нажрались в субботу днем, что когда я в себя пришел, пора было на пары вставать. — Они достали меня, достали! Только и знают, что ныть: «Вот твой брат в этом возрасте уже успел...» — Забей, не у тебя одного предки постоянно мозги клюют. — Короче, я не выдержал и говорю ей: «Слушай, ну, хоть раз ты можешь это сделать, и чтобы потом у тебя не было такое лицо, как будто ты сейчас блеванешь?» — Чувак, ты какой-то наивный. Ну, не могут они, не могут! Все бабы такие. Они должны обязательно тебе показать, какой они, блядь, подвиг совершили, а то им не прикольно. — Черт, все конспекты помятые, как из жопы достал. Не пойму, это я их так сложил и убрал, что ли, неудачно? — Это не дисциплина, а пиздец, полный, блядь, пиздец. — Я даже ничего выучить толком не успела... — Он меня щас урое… Дверь в аудиторию захлапывается и голоса стираются. Элизабет садится за первую парту и раскладывает вещи на столе. Элизабет всегда приходит на лекции месье Заиди раньше всех, даже раньше самого месье; Элизабет всегда готова лучше всех и с ней никогда не бывает проблем. — Ох, Элизабет Армитаж – как всегда пришла раньше всех! Если и была какая-то вероятность того, что Элизабет могла забыть свое имя, то месье Заиди исключил эту возможность, обращаясь к ней неприлично часто. «Элизабет» всегда звучит по-дружески мягко и любезно; «Армитаж» звучит как циркулярная пила, вгрызающаяся в дерево. — Вы выглядите уставшей, мадемуазель Элизабет… Полагаю, выходные прошли удачно? Элизабет смотрит на черные лакированные ботинки и они выглядят так, как будто издеваются над ней своим самодовольным уверенным блеском. Она невольно косится на собственные туфли, купленные в комиссионке, которые все нет времени почистить; ей не хватает времени ни на что, она ест, заталкивая в рот ломтик сэндвича, она пьет, выхлебывая за раз бутылку воды, она дышит рваными порциями и спит ободранными клочками. — Бога ради, мадемуазель Элизабет, что вы там такое любопытное надеетесь разглядеть на полу? Посмотрите на меня. Она поднимает глаза. — Что с вами случилось, Элизабет? Господи, как мягко звучит ее имя, как мягко звучит голос, как осторожно и нежно этот вопрос проводит рукой по ее волосам, Господи, Господи, обезумевшее сердце сжимается в комочек, как ребенок, потерявшийся в лесу… Если она сейчас расплачется, то никогда себя не простит. Господи, почему она не может быть более холодной? — Скажи мне, девочка. — быстрая улыбка в уголках глаз и в краешке рта, как будто вспышка на солнце, только еще короче, ее почти не видно. — Я… — у нее трясутся руки, и все, из чего она состоит, и все то, для чего она сделана, и это вдруг перестает иметь значение, — я просто слишком увлеклась подготовкой к новой теме, месье, и ничего более. Райан кладет руку на ее плечо, большую, тяжелую руку, тепло которой ощущается сквозь ткань рубашки и пробирается все дальше, дальше и дальше, под кожу. — Я понимаю, я сам был таким же – ночи напролет зубрил материал, а потом пытался не уснуть на лекции, к которой готовился. Но благородя этому я был лучшим в группе и благодаря этому ты станешь лучшей тоже. Ты должна собой гордиться. Элизабет не хочет гордиться собой. Она хочет, чтоб никто не клал свои руки на ее плечи; чтоб на лекциях по истории искусства никто не говорил «мадмуазель Элизабет, может вы нам подскажите?»; чтоб никто не хвалил ее восторженным «умница, девочка»; чтоб не видеть злой взгляд Элейн; чтоб никто о ней не волновался. — Хорошо, я приму это к сведенью. Потом, конечно, приходят другие студенты и месье Заиди опускает плечо Элизабет. Потом, конечно, он не раз спросит ее то, что она и так знает. Потом, конечно, он скажет «умница, девочка». Потом, конечно, Элизабет ощутит на своей спине взгляд Элейн, которая так и ждет момента выпустить на нее всех своих змей, скопившихся во внутренностях. Потом, конечно, лекция закончится; студенты разбредутся кто куда: поссать, ополоснуть лицо холодной водой, обжечь язык о пару глотков паршивого, оставляющего кислотный осадок дешевого кофе, отхватить несколько кусков от шоколадного батончика, выбежать на улицу и покурить; и Шайни нагонит Элизабет у крыльца вопросом «у тебя все хорошо?». И потом все это, конечно, повториться. Не раз. После пар, в третьем часу, Элизабет бежит до кафе, где разливает кофе по кружкам, принимает заказы и лавирует между толпой голодных студентов, смешавшейся с толпой жирных дальнобойщиков, стараясь не опрокинуть подносы с едой или грязной посудой; Элизабет ходит в фирменном фартуке и рубашке, явно парадной, надеваемой на все праздники за неимением чего-то более презентабельного. Волосы убраны в простой хвост, открывающий чудные уши и шею. У нее нет великолепного вкуса и денег, чтобы подбирать наряды и умудряться не повторяться в них, но у нее есть природная красота, которую Элизабет губит с каждым учебным днем все старательнее и старательнее. А еще Элизабет всегда улыбается и шутит так, словно она пришла из девяностых – это скорее привычка; на самом же деле Элизабет чувствует только как голод немного подсасывает желудок, а в распухшей голове лишь потрескивающая пустота статики; сейчас ей ничего не хочется, и ничего не можется, и ничего не нужно; под окончание смены она даже думает о то, что попробует лечь спать вместо того, чтоб зубрить материал к завтрашним занятиям, как сделал бы на ее месте любой нормальный человек – придавил бы пухлую подушку и до хруста вытянулся бы на упругом матрасе. Да, пожалуй, она так и поступит, позволив себе расслабиться. Без получения удовольствия, конечно, но ведь нельзя получить все, что хочешь, правда? Когда посетители уходят, то они, с Юном, вытирают столы, расставляют стулья, сбивают со стекол пыль и разводы моющим средством, отмывают кофемашины, очищают пепельницы и считают свои мятые купюры чаевых; потом они стоят у черного входа, облокотившись на облупившиеся поручни и устало треплются за жизнь, пока Элизабет курит; ее подташнивает, и она голодна так, что умяла бы вола и две пиццы. Жажда откачала из глотки слюну, даже сглатывать нечем. И она соглашается быстрее, чем Юн набирается смелости сказать что-то вроде, эй, Лиза, время, конечно, уже позднее, но может мы могли бы сходить куда-нибудь и перекусить? Она в тот момент настолько счастлива, что тут же выбрасывает недокуренную сигарету и обхватив его руку, шутливо говорит: веди меня, городской гид! И хоть время уже давно за полночь, они находят какую-то лапшичную, где стены из дешевого бруса пахнут гнилью, ливневым дождем, сырой рыбой и соусами; у стойки заказывают одинаковый вок-конструктор и кофе, и садятся в центре зала, не стесняя семью, расположившуюся через стол. Еду приносят через восемь минут (Юн засек) и Элизабет второпях разрывает влажную картонную крышечку коробки – настолько она голодна. Все время они болтали о всякой ерунде, то пересказывая истории своих друзей, то вспоминая что-то из своей жизни где-то за пределами этого города и рассказывали так, словно это было не пару лет назад, а в другой жизни; Элизабет много смеется – у нее красивый голос, и когда она улыбается, то очень мило щурит глаза – и когда они уходили, то она снова держалась за его руку, смотря на неоновые вывески, маняще мерцающие посреди темноты, словно огни космических кораблей. Они разошлись в квартале от университета; Элизабет забегает в арабский магазинчик, где перегорела люминесцентная лампа над прилавком – слабый растушеванный свет приходит с улицы – и расплачивается за блок сигарет и бутылку воды; в темноте дает чуть больше денег, ну и черт с ним, чаевые сегодня были щедрыми. Она идет в полной тишине по территории университета, в тишине поднимается на лифте и приходит в тишину комнаты – Элейн уже спит; Элизабет еле слышит музыку из наушников, в которых та уснула: играет какой-то дерьмовый мотивчик, наверняка дело местной зазнавшейся шайки музыкантов, которые якобы за чистую музыку и не использую драмм-машины; Элизабет усмехается. Кинув блок на прикроватную тумбочку, она открывает воду, достает из нескольких желтых флаконов-труб, с белыми этикетками и белыми крышками, по таблетке, запивает их, ложиться в одежде на застеленную кровать и смотрит в потолок. На автоответчике четыре пропущенных. На экране ноутбука незаконченная работа. В принтерном лотке нет бумаги. Корзина для грязной одежды набилась под завязку. Вопрос: есть ли ты?