Горько-сладкий привкус

Где-то внутри все переворачивается, рвется и взрывается, но внешне она спокойна, как и всегда. Смотрит в кружку с вином, и давится собственным рыданием, больше похожим на истеричный смех, клокочущий, колючий, неприятно царапающий горло. За другим столиком люди угрюмо смотрят на трясущиеся плечи и переговариваются между собой, тихо, но так, что каждое слово слышно картежнице, каждая фраза серым пеплом оседает на сердце: - Это еще что за баба истеричная прибилась тут? - Тихо ты, это же бывшая их тех смертников, Хвостатых, помнишь, они еще семь лет назад перед катастрофой выиграли Игры? - Странно, что эта полоумная выжила! Неужели убежала с поля боя? - Да кто ее знает? Дурная она, дикая, на людей кидается без причины. Одного так вообще до смерти избила вчера! А Кана крепче перехватывает деревянную кружку, так, что посуда жалобно трещать начинает, рассматривает разбавленное вино и сама себя уговаривает не срываться хотя бы в этот раз. А душа раненым зверем воет, мечется по клетке собственных ограничений, ударяется больно о потолки захудалого паба и плачет, плачет, плачет по прошлым временам, что не вернуть уже никогда. Она стерпит все: оскорбление о себе и своем внешнем виде, шепотки за спиной и камни в спину от тех единиц выживших, что посчитают ее не в своем уме. Готова босиком по раскаленным углям ходить, танцевать на них, ведь это совсем не больно. Это не так больно, как окровавленными пальцами пытаться поднимать тяжелые плиты камней, силясь достать из-под серых глыб своих друзей, ломая ногти у самого основания, почти вырывая их, чтобы не мешались. Это не так больно – считать мертвых, лежащих перед тобой на холодной земле, даже не плакать от ужаса – а словно не дышать, каждый раз заставляя себя сделать глубокий вдох, потому как желания дышать – уже нет, и не будет. Это не так больно – гадать на картах снова и снова, желая отыскать пропавших без вести, отчаянно надеясь на то, что они живые; проклинать цветные картонки за то, что каждый раз они приводят к искалеченному трупу, к пустому месту, каждый раз рушат ее надежду на что-то светлое. Сколько раз она доверялась своей магии, приходя туда, где должен был найтись хоть кто-то из ее светлой памяти? Сколько раз напивалась так, что ничего не могла делать, только смотреть на огонь и чувствовать, как нити внутри ее души рвутся. Как лопается ее надежда, крошится вера кусками в бездну, оставляя картежницу наедине с жестокой реальностью и отчаяньем. Словно бы желая убедиться, девушка одной рукой прикасается к своему животу, там, где у нее была метка гильдии. Сейчас, помимо шрама и кожи, там ничего нет. Знак феи исчез после того ужасного дня, и Альберона, как ни старалась, но не смогла найти причины, по которой могла исчезнуть метка. Зато в отчаянии, в очередном пьяном угаре, она сама себе поставила клеймо картой, на том месте, где была метка. Ее и выжгла огнем, надрывно хрипя в тишине, карябая изломанными пальцами землю. Что бы не забыть, чтобы чувствовать себя ближе к ним. - Мастер не мог… - Кане больно даже думать о таком, голос ломкий и хриплый, сорванный криками в небо, больше напоминает скрип не смазанной телеги. Хотя, девушка почти привыкла к такому голосу. Все лучше, чем ничего. Только вот каждый раз, произнося хоть что-то, ей становиться невыносимо больно, отчего хочется снова и снова заливать пульсирующую боль кислым разбавленным вином в первом попавшемся пабе. – Да, и он обязательно придет. Хотя бы он - саму себя успокаивает Альберона, заглядывая в опустевшую кружку, рассматривая винные подтеки, и ничего не видя перед собой. А в голове – как живые, голоса друзей и товарищей, их смех и лица, не перекореженные болью и страхом. Там, в ее памяти – они все живые, они ждут Альберону обратно в гильдию, немного волнуются и шутят о том, что девушка пьет сверх меры. И сколько бы лет ни прошло, сколько бы в себя ни заливала девушка, ничего не менялось. Они оставались живыми, яркими, зовущими к себе. Чем больше вина – тем ярче образы, тем тяжелее дышать, тем больнее бьется сердце о грудную клетку, тем болезненней похмелье по утру, разбивающее вдребезги ее мечту. - Да что они вообще сделали, эти Феечки? – неожиданно кричит кто-то из-за соседних столов, перебрав хмельного раньше, чем Альберона. Девушка напрягается всем телом, чувствуя, как волна гнева поднимается в ней. – Они такие же слабаки, как и все остальные! Дохли, как мухи! Спасали только свои шку… - договорить мужику не удалось, так как Альберона, не сдержавшись, резко схватила оратора за грудки. Заглядывая в темные от переполнявших чувств глаза девушки, мужик забыл, как это – произносить звуки. Даже дышал через раз, чувствуя мощь магии, что скапливалась слезами на длинных ресницах незнакомки. - Не смей лгать про них, - едва говоря от переполняющего ее гнева, тихо и низко произносит Кана, крепче стискивая ткань ворота, слыша, как захудалая и грязная ткань трещит по швам. От пройдохи несло перегаром так, что дурно становилась даже девушке, но та не отпускала. Продолжая неотрывно глядеть в глаза человека и, смаргивая слезы, говорить так, словно бы голос окончательно пропал и его хватает только на сип: - Не смей порочить их имена! И внезапно, совсем неожиданно, Кана услышала в себе былой отголосок. Они были всегда в ее сердце, поддерживали, когда она проваливалась в бездну кошмаров, неотрывно следовали за ней, оберегая. И она будет оберегать если не живых людей, которых не вернуть теперь, то память по ним. - Они сражались за ваши жалкие жизни! Хвост Феи не сбегали с поля боя, как это делали другие. Стояли до последнего! Спасали друзей и врагов, сражались, не жалея себя! – а в голосе сила, такая, что едва удается сдержать рвущиеся наружу рыдания. Она из Хвоста Феи. Не важно, есть у нее метка гильдии или нет, но Альберона никогда не сдастся. Каждую ночь, снова и снова будет гадать на пропавших, искать их днем и ночью, сражаться за честь гильдии и гордо нести заветы Мастера. – Не смей!!! И внезапно, током по коже, через все тело, она ощущает, как тяжелая ладонь ложится ей на плечо. Не враждебно, оставляя синяки на бледной коже, не брезгливо, словно бы картежница чумная, а бережно, так, как когда-то… - Довольно, Альберона. С него уже хватит, - произносит фигура в плаще, а у Каны руки начинают дрожать мелкой дрожью от этого голоса и чувств, переполнивших душу. Местный пьяница, ошарашенный и протрезвевший, падает на пол и отползает от девушки спиной вперед, а та ничего не замечает, только рассматривает перед собой человека, боясь поверить своим глазам и чувствам. Ведь если это снова ее видение из прошлого, если снова насмешка разума, то она не переживет. - Нашла? – переспрашивает саму себя девушка, боязливо касаясь руки на плече, чувствуя под пальцами тепло. А сердце – поет, оно ликует и плачет где-то внутри, болезненно затягивая разорванные края раны. - Скорее я тебя нашел, Альберона, - ухмыляется маг, откидывая назад капюшон с головы. И волосы его, коротко стриженные, светлые и, наверняка, колючие на ощупь, кажутся Кане настолько яркими в этом сером и выцветшем месте, что та невольно улыбается и щурится, незаметно смахивая слезы с глаз. – Дебоширить, конечно, ты горазда! Совсем не изменилась, - Продолжает говорить что-то Лаксус, а Кана только слушает, не веря себе, рассматривает его исхудавшие, немного изменившиеся черты лица, и судорожно сглатывает. - Дурак, - наконец, произносит тихо девушка, едва-едва улыбаясь, чувствуя себя настолько неловко и странно, что и не передать словами – за эти семь лет едва ли девушка смеялась искренне, как когда-то. - Идем, наши ждут. Они будут рады, - Дреер-младший как и всегда скуп на слова, но от этого только теплее и ближе. Сердце заходится в бешеном ритме, как только Альберона успевает понять сказанное. Ее ждали, и ждут до сих пор, как и всегда, тогда. В прошлом, которое она ценила больше своей жизни. Драгонслеер, не дожидаясь, пока картежница что-то решит или осмыслит идет на выход, как и всегда гордо шагая и угрюмо осматривая обстановку, но все же произносит в тишине громко, словно бы и сам не верит в сказанное: – Нас, правда, пока мало, но с твоей помощью мы быстро всех соберем. - Спасибо, - шепчет Кана, смотря, как Лаксус идет на выход. Горло стягивает настолько сильно, что девушка тянется за кружкой с вином, смотрит на него, но не пьет, видя в разбавленном алкоголе свое прошлое отчаянье и одиночество. – Эй, Лакс, а давай по возвращению пропустим пару стаканчиков вискаря? – Неожиданный выкрик, переполненный былым азартом и надеждой в завтрашний день. Пусть голос хрипит и срывается, пусть руки совсем непривычно дрожат от ожидания и напряжения, пусть глаза ничего не видят из-за пелены слез, но она улыбается, как когда-то давно. - Может, и пропустим, - ухмыляется Дреер и выходит на улицу, в ночь, а Кана слышит в его голосе совсем другой ответ, тот, что помогает ей снова вздохнуть глубоко и полной грудью, ощутив горько-сладкий привкус надежды. Рад, что ты жива.